Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Первое посещение создало у меня впечатление, что всё слишком уж чопорно и вычурно, поскольку воспитание девиц в двадцатом веке велось точно так же, как во времена царствования Екатерины II; второе чуть не напугало меня до смерти; третье уже не было таким страшным, поскольку со мной был доктор Голдер и я смогла понаблюдать за различными типами окружавших нас людей; четвёртое же, в сопровождении Вика, оказалось необычайно интересным. И у меня возникло странное ощущение, что я действительно увидела, как прямо тут, в Смольном, на моих глазах переворачиваются четыре страницы, связанные с четырьмя абсолютно разными этапами российской истории.

В бывшей бальной зале института, где в прежние времена благородные девицы степенно танцевали с тщательно подобранными партнёрами, в первый же день большевистской революции – 25 октября – в соответствии с пожеланием Ленина собрался первый "съезд советской диктатуры"²⁴. Тогда в зале не было сидячих мест, поэтому участники принесли с собой всё, на чём можно было как-либо устроиться: стулья, складные табуретки и даже упаковочные коробки. Теперь же всё пространство заполнено ровными рядами красивых деревянных сидений, которые, как нам сказали, были изготовлены рабочими деревообрабатывающих заводов в дар Смольному к 10-ой годовщине революции. В дальнем конце зала видна задрапированная алыми флагами ораторская трибуна с портретом Ленина на заднем её плане. На стене справа от входной двери сверкает Советская Конституция, написанная на большой плите из белого мрамора золотыми буквами.

"Разве это не впечатляет?" – тихо прошептала своему спутнику стоявшая рядом с нами девушка, пока я читала Конституцию и переводила её Вику. "Только подумай, что именно здесь была написана наша история", – продолжила она, и её глаза горели тем фанатичным светом, что так часто можно увидеть во взгляде современной российской молодёжи.

"Вне всяких сомнений, это новое учение, новая религия", – подумала я, глядя на девушку, и чем дольше оставалась в России, чем с бо́льшим числом людей общалась, тем сильнее убеждалась, что большевизм – это религия, а её адепты – фанатики. И статуя Ленина у входа в Смольный, судя по всему, тоже проповедует и защищает этот культ.

5

В тот вечер мы навестили верную служанку моей матери Татьяну. Поскольку мы опасались, что кто-нибудь может превратно истолковать мотив нашего визита, мы настояли на том, чтобы Катя нас сопровождала, и втроём пешком отправились по тротуарам Ленинграда, по очереди неся пакет, в котором лежал набор небольших подарков для моей старой подруги. Вскоре мы покинули хорошо освещённый большой проспект и свернули на узкую и тёмную улочку, которая в конце концов приводит к Таврическому саду и расположенному неподалёку от него дому Татьяны. Вечер был тёплым и безветренным, и тихонько падал лёгкий снег, таявший в тот самый миг, когда касался земли, и делавший тротуары слякотными и скользкими. Проходя мимо бараков, мы узрели знакомую, печальную, типическую картину, свидетельницей которой я столько раз становилась в этом городе, назывался ли он Санкт-Петербургом, Петроградом или Ленинградом – и до революции, и во время неё, и после. Тощая дряхлая лошадь, тащившая огромный груз, слишком неподъёмный для её слабых сил, упала посреди дороги и лежала там, тяжело дыша, с глазами, полными муки, и лохматой гривой, тёмной от пота, в то время как извозчик постоянно пинал её в брюхо, бил узловатыми вожжами и громкими криками требовал встать.

"О Боже! – простонала я. – Неужели революция так и не уничтожила это зло? Они всё ещё терзают тягловых лошадей таким же ужасным образом, каким делали это раньше?"

Но Катя уже покинула нас и, стремительно подскочив к извергу, в недвусмысленных выражениях высказала ему всё, что о нём думает. "Как же вы можете так позорно обращаться со своей лошадью, товарищ возничий? – возмущённо воскликнула Катя. – Она заслуживает лучшего. Вы ведёте себя самым нецивилизованным образом, будто вы старорежимный ломовик. Давайте-ка быстро распрягайте её, и я вам помогу".

Я была абсолютно уверена, что мужик ответит ей бранью, но, очевидно, та знала, как с ним общаться, поскольку, продолжая бубнить себе под нос что-то о плохих дорогах, тяжёлых грузах и древних клячах, он тем не менее повиновался – с Катиной и нашей помощью распряг бедное животное и поставил его на дрожащие ноги.

"Мы сейчас во всех школах учим детей быть добрыми к животным, – поделилась с нами Катя, когда мы продолжили наш путь. – Однако очень трудно изменить представления пожилого человека, который всю свою жизнь жестоко с ними обращался, и боюсь, что с этим ничего нельзя поделать. Конечно, в клубах мы проводим лекции для людей преклонного возраста типа этого индивида, и лекторы пытаются объяснить им бесполезность применения жестокости. Но, как я уже сказала, от них многого не добьёшься. Именно детям необходимо с малых лет, пока они ещё в детском саду, прививать доброту, и это как раз то, что мы делаем, – учим детей вести себя как цивилизованные люди".

"Да, как любитель животных и член ОПЖОЖ²⁵, я всей душой желаю, чтоб как можно скорее настал тот день, когда несчастные тягловые лошади наконец-то получат должный уход", – с горьким видом промолвила я, и Катя попыталась подбодрить меня, предположив, что всех таких лошадей вскоре заменят машины.

Наконец мы добрались по Татьяниному адресу и на пару-тройку минут остановились перед зданием, где во время войны и революции жили мои родители после того, как покинули свой особняк на Фонтанке, 25. Я глядела на эркерное окно моей матери, где она обычно стояла и наблюдала за мной, когда я каждый день в одно и то же время прибегала из госпиталя. Она видела меня издалека, как раз когда я появлялась из Таврического сада, раскинувшегося между госпиталем и домом, и тогда открывала окно, и махала зажатым в левой руке носовым платком, а правой быстро-быстро совершала в моём направлении мелкие крестные знамения. Будучи уже достаточно близко, я окликала её: "Как дела, Мазз, дорогая?" – и она отвечала: "Иди скорее, Малышка, ты припозднилась", – даже если в тот день я пришла пораньше. И я взбегала по лестнице, а она всегда встречала меня у входной двери. При воспоминании жгучие слёзы внезапно ослепили меня, а затем покатились по щекам и пальто, невидимые для других, потому что было темно и наши лица и одежда и так были мокрыми от снега. Затем, взяв себя в руки и держась за локоть Вика, я проследовала за Катей к парадному входу и поднялась по лестнице к знакомой старой двери из красного дерева, в которую мы постучали и стали ожидать, пока кто-нибудь нам откроет. "А что, если всё это сон, – подумала я, – и никакой революции не было, и я не замужем за американцем, и мы не ищем Татьяну, и сейчас старый дворецкий Пётр откроет дверь, и моя мать выбежит мне навстречу, и мы пойдём в её гостиную, и сядем у камина, и будем пить горячий чай и говорить, говорить обо всём на свете?"

Вдруг мы услышали шаги по коридору, дверь отворилась, совсем чуть-чуть, и тихий голос спросил: "Что такое, кто вы, чего вы хотите?"

"Мы хотим выяснить, живёт ли тут ещё Татьяна А.?" – спросила Катя, поскольку я до сих пор слишком сильно дрожала, чтобы говорить.

"Нет, не живёт", – ответил голос, и моё сердце ушло в пятки: её тут нет, мы никогда её не найдём, и, возможно, она вообще уже мертва …

"Однако, – продолжил голос, – вы отыщете её в комнате номер семнадцать в задней части здания. Вам нужно пройти через двор, через чёрный вход, подняться по лестнице, и вы найдёте её комнату на первой лестничной площадке".

"С ней всё в порядке?" – удалось выдавить мне.

"О, да, – ответил голос, – я видела её только вчера, и тогда у неё всё было хорошо".

С этими словами дверь тихонько закрылась, и мы вновь услышали шаги – удаляющиеся.

"Побежали, скорее!" – воскликнула я, и мы ссыпались вниз по лестнице, промчались сквозь арку и внутренний двор к незаметному входу и дальше по ступенькам к двери с табличкой номер семнадцать. В волнении я стала громко колотить в дверь и кричать: "Открывай скорее, Митриевна, моя старая курица из Кёге" (это было нелепое прозвище, взятое из одной из сказок Андерсена²⁶, которым я всегда её называла).

В следующую же минуту мы услышали шарканье тапочек, затем дверь распахнулась, и там в длинном синем ватнике стояла моя старушка Татьяна, вглядываясь в темноту лестничной площадки.

"Кто там, кто … возможно ли это?" – запинаясь, произнесла она.

"Митриевна, это я – Ирина", – воскликнула я, бросившись к ней, крепко обняв и целуя в дряблые старческие щёки. Но для неё это было слишком – шок от моего неожиданного появления чуть не убил её, и на несколько мгновений она, ошеломлённая и почти бездыханная, повисла в моих объятиях. А после начала плакать, всхлипывая: "О Боже, Ваше Сиятельство, мой золотой зайчик," (это было давным-давно данное мне ею ласковое прозвище) "неужели я действительно снова вижу Вас после стольких лет? Неужели я дожила до этого дня? А кто этот джентльмен? О, Ваш супруг! Входите, Ваша Честь, входите. Я так счастлива …"

И пока мы входили в её комнату, я заметила, что Катя улыбалась незнакомым словам – "Ваше Сиятельство, Ваша Честь", – ведь ей было всего 22 и она с трудом помнила те дни, когда употреблялись столь изысканные выражения.

Потом мы все сели – я и Татьяна на кровать, а Вик и Катя чуть поодаль, на два единственных свободных стула в комнате, – и Татьяна крепко держала меня за руку, будто боялась, что я могу в любую минуту уйти или растаять в воздухе, словно привидение. И она говорила и говорила, рассказывая мне всё о себе и о том, что она делала в последние десять лет. Слушая её, я огляделась вокруг и отметила, что, хотя комната и не отличалась просторностью, в ней было чисто, тепло и уютно. И я узнала несколько предметов мебели, что некогда нам принадлежали, и набор знакомых старых икон, который раньше висел над кроватью моей матери. А ещё там были фотографии моих родителей и меня самой в придворных костюмах, а также многочисленные виды Троицкого – снимки, сделанные мной летом 1916-го.

"Вы помните, как в том году постоянно фотографировали Троицкое? – спросила Татьяна. – Мы часто подшучивали над Вами, спрашивая: 'Откуда такая внезапная страсть к фотосъёмке?' – и Вы отвечали, что не знаете, но желали бы иметь полную коллекцию тамошних видов. Это явно было предчувствие, мой золотой зайчик … Видно, ваша душа понимала, что должно было случиться и что Вы никогда больше не увидите Троицкое, хотя Ваш разум и не предвидел ничего столь ужасного".

Потом, пока Катя и Вик вполголоса переговаривались друг с другом, чтобы нам не мешать, моя старая подруга продолжила свой рассказ о том, чем занимается и как проходят её дни.

"Мне тут комфортно, и я зарабатываю на жизнь шитьём" (раньше она была замечательной портнихой и много раз шила для меня красивейшие платья). "И у меня достаточно еды. Видите ли, обе мои падчерицы замужем за коммунистами, а те – ударники, хорошие ребята и добры ко мне, и потому, помимо моего собственного пайка, я часто получаю от них дополнительное пропитание".

"А не хотела бы ты уехать в Америку и жить там с нами?" – спросила я.

Но та покачала головой.

"Нет, – ответила она, – я слишком стара, чтобы плыть за океан, и, кроме того, я бы слишком тосковала по России, я бы там умерла. И потом, как бы я жила без своей церкви? Вы знаете, я каждый день хожу в Сергиевский собор. Для меня это приятная прогулка, и там есть батюшка, который читает прекрасные проповеди".

"Она такая же, как мои мама и бабушка, – заметила Катя. – Те тоже постоянно в церкви или ходят на кладбище".

"А ты?" – был мой вопрос.

"О, нет, я атеистка, – ответила Катя. – Но признайтесь, Татьяна Дмитриевна, что вы тоже часто посещаете кладбище".

"Раньше любила, – печально ответила Татьяна, – но теперь я для этого слишком стара. Кладбище далеко, и я больше не в силах дойти туда пешком, а трамваи пугают меня – там нынче ужас как много людей".

"Кстати, о кладбищах, завтра я собираюсь навестить могилу своего отца", – объявила я, на что Татьяна покачала головой, сомневаясь, найду ли я её, и если да, то в каком состоянии, ведь она не видела ту уже несколько лет.

Наконец пришло время прощаться, и, честно пообещав зайти опять на следующий день, мы двинулись обратно в гостиницу.

6

Рано утром я отправилась на могилу своего отца в старой Александро-Невской Лавре – монастыре, который сегодня необитаем и заброшен, поскольку монахи вынуждены работать, как и все остальные, а потому разошлись на все четыре стороны.

"Не ходите туда. Вы, возможно, увидите могилы разрушенными и осквернёнными", – грустно сказали в разговоре со мной несколько стариков, но я, как водится, была полна решимости проверить всё сама.

Пройдя через знакомые ворота монастыря, мимо дворца, который прежде являлся резиденцией митрополита Санкт-Петербурга, и мимо громадного собора, где покоятся мощи святого покровителя этого города Александра Невского, я наконец-то достигла некрополя, где лежал в земле мой отец. Хотя все захоронения и были покрыты толстым слоем снега, я вскоре всё-таки нашла его могилу, потому что грубо отёсанный деревянный крест, который мы с мамой установили в 1919-ом году, так и стоял достаточно ровно и на нём хорошо читалось полное имя моего отца, написанное чёрными буквами. А ещё там была маленькая иконка Воскресения Христова, прибитая нами к кресту, и истрепавшийся венок из мишуры, который мы с таким трудом купили в те дни Красного террора.

И когда я разрушила красивое белое покрывало, счистив руками снег, я обнаружила, что могила цела и всё ещё покрыта мелкими камешками, которыми мы замостили её вместо укладки надгробной плиты, являвшейся для нас в те дни непозволительной роскошью. Да, всё сохранилось в точности так, как мы и оставили много лет назад, и даже на месте был розовый куст, что сильно разросся и, очевидно, цвёл в этом году, так как на нём виднелись засохшие, ломкие цветы. Мне стало жаль, что я смела́ с могилы тот чистый белый снег, поэтому стала вновь укладывать его обратно горсть за горстью и потом разравнивать, оставляя по всему холмику следы своих пальцев. Закончив эту работу, я опустилась на колени и низко, по-русски поклонилась до самой земли. А затем сорвала один из маленьких коричневых цветков и покинула кладбище, довольная тем, что мой отец покоится там с миром.

7

В тот день мы бродили по Эрмитажу и Зимнему дворцу, также ставшему государственным музеем и переименованному во Дворец искусств. Я не обнаружила в Эрмитаже больших изменений, и обширная картинная галерея, которую я так хорошо знала, проведя в ней много часов, когда изучала искусство у своего профессора Варвары Петровны Шнейдер, была в идеальном состоянии, хорошо классифицирована и удивительно чиста, фактически содержась в таком же порядке, как и те картинные галереи, которые мы недавно посещали в Берлине, Париже и Вене. Полотна в основном висели на своих привычных местах, огромные вазы и канделябры из малахита, лазурита, яшмы и порфира тоже остались нетронутыми; красная и золотая антикварная мебель стояла так же, как и прежде, вдоль стен и в центре больших залов; полы были хорошо отполированы, и окна сияли чистотой. Однако там было холодно, не настолько, чтобы вредить картинам, но достаточно, чтобы заставить нас натянуть свитера, которые мы предусмотрительно захватили с собой, так как нас обязали оставить внизу свои пальто.

Начав нашу экскурсию в зале фресок и скульптур, где находится знаменитый "Мёртвый мальчик на дельфине" Рафаэля, мы перемещались из зала в зал, останавливаясь на некоторое время перед прекрасной "Мадонна Литта" Леонардо, и Тициановскими "Магдалина" и "Даная", и "Непорочное зачатие" Мурильо. Рембрандт, Веласкес, Рубенс, Ван Дейк, Лоррен, Пуссен, Грёз и многие, многие другие были там – знакомые, отстранённые и беспристрастные.

"Какая нам разница, кто правит? – казалось, говорили они. – Искусство не имеет ничего общего с политикой, и неважно, кто у власти – монарх или большевик, – мы-то здесь, мы прекрасны, и мы будем оставаться таковыми во веки веков, при условии, что никто не причинит нам вреда".

И, глядя на знакомые шедевры, я размышляла: "Я смотрела на них, когда была совсем крошкой, когда ничего не знала и мои глаза сравнительно мало видели в этом мире. Теперь, годы спустя, я смотрю на те же полотна опытными глазами, что видели так много, слишком много для одной жизни. И всё же они остаются для меня совершенно неизменными. История меняется, мы все меняемся, а они нет – они бездушны, безжизненны и мертвы, словно мумии …"

И это странное чувство неприязни к картинам было во мне столь сильно́, что я даже обрадовалась, когда мы наконец покинули эту галерею, поначалу пройдя в театр Эрмитажа, где во времена царской России давались торжественные представления в присутствии императора с императрицей и двора, а затем – в залы с изумительной коллекцией старинного фарфора. Остановившись в угловой комнате и выглянув в окно с розовато-лиловыми стёклами, типичными для Зимнего дворца, я увидела, что прямо напротив нас на Неве стоит на якоре старый крейсер "Аврора".

"А зачем там причалена 'Аврора'?" – спросила я стоявшего неподалёку экскурсовода.

"Ох, – воскликнул тот с упрёком, – разве вы не помните, что именно 'Аврора' обстреливала Зимний дворец во время Октябрьской революции и именно благодаря этой канонаде бежал Керенский? Теперь же 'Аврора' каждый год приходит к годовщине этого события и бросает якорь ровно на том самом месте, что и в те славные дни. Это стало настоящей традицией, которой крейсер весьма гордится. И, конечно же, весь флот чрезвычайно гордится 'Авророй'".

Помнила ли я тот артобстрел, что до самого основания потряс не только Петроград, но и все его пригороды, вызвав такое волнение и ужас? Разумеется. Но те же самые орудия, что тогда были нацелены на Зимний дворец и несли огонь и разрушения, теперь спокойно смотрели вперёд, а сам крейсер был ярко украшен красными полотнищами и флажками.

"Боже, какой старой я становлюсь, – подумала я. – Ведь кажется, будто только вчера 'Аврора' палила по Зимнему дворцу, а это событие уже стало частью истории революции и традиции её празднования".

"Сколько вам тогда было лет?" – спросила я молодого гида и почувствовала себя морским волком, когда тот ответил: "Семь".

Поскольку я люблю фарфор, мы задержались на некоторое время в четырёх залах, где была весьма эффектно расставлена его коллекция в большущих стеклянных шкафах. В первом угловом зале мы увидели прекрасные севрские сервизы, а в следующем – венские и берлинские вещицы, а также знаменитый мейсенский набор статуэток, присланный Фридрихом Великим Екатерине, где была представлена и она сама – белая фигурка в центре, окружённая четырьмя цветными, изображавшими разные расы.

В третьем зале с дрезденским фарфором я испытала настоящий шок, так как там оказались все саксонские статуэтки, которые некогда принадлежали моей маме, стоя в стеклянном шкафу в её гостиной, и которыми я любовалась с тех пор, как себя помню. Там были и жеманница за прялкой; и дама за письменным столом; и девушка с птичьей клеткой; и миниатюрный белый маркиз, кланявшийся и улыбавшийся, схватившись за рукоять своей позолоченной шпаги; и детишки под пылавшим сердцем, державшиеся за руки; и пастушка со своими украшенными ленточками овечками, и многие иные знакомые фигурки. Все они в целости и сохранности расположились там – за стеклянными дверцами шкафов, даже не поцарапанные, в то время как их владельцы были унесены революцией либо на тот свет, либо в изгнание.

Я долго стояла, уставившись на маленькие статуэтки, с которыми так часто играла в детстве, и мне казалось странным, что я не смогу взять их в руки, хотя мои пальцы, будто у слепой, так ясно помнили, как каждая из них ощущалась на ощупь. Я показала их Вику, но тот буркнул, что я привлекаю слишком много внимания, оставаясь на одном и том же месте столь продолжительное время. Поэтому я покинула своих старых товарищей по играм и продолжила обход. Но в низких стеклянных витринах у окон того же зала я вновь обнаружила несколько табакерок восемнадцатого века, которые нам принадлежали, и с трудом смогла от них оторваться. Мне было больно видеть их, поскольку с ними было связано так много воспоминаний, и всё-таки, с другой стороны, я была рада, что их спасли и теперь они хранятся в лучшем музее России, которым могут наслаждаться все желающие.

Получив специальное разрешение, мы посетили Золотую кладовую, которая занимает три комнаты без окон, снабжена тяжёлыми железными дверями и имеет несколько сторожей для её охраны.

В первой комнате стойки заполнены золотыми скифскими, финикийскими и генуэзскими украшениями, найденными при раскопках в Майкопе и в Крыму.

Во второй комнате представлены золотые кубки, блюда и другие ювелирные изделия, а рядом с дверью, ведущей в третью комнату, находятся небольшие модели короны и скипетра Николая II, изящно выполненные из бриллиантов.

Стены третьей комнаты уставлены стеклянными шкафчиками, в которых хранятся бесценные украшения: перстни и кольца, часы и поясные цепочки, ордена и другие знаки отличия, трости, усыпанные драгоценными камнями, отделанные бриллиантами конские сбруи и головные уборы, прекрасная коллекция хрустальных бокалов, стаканов и фигурок, а ещё золотой туалетный набор, которым неизменно пользовались невесты из императорской семьи, готовясь к своим свадьбам. Но лично для меня среди этой фантастической экспозиции драгоценных камней, серебра, золота, эмали и хрусталя наилучшим предметом стала табакерка с миниатюрным изображением прадеда Паскевича на крышке.

"Куда бы я ни пошла, я, похоже, повсюду нахожу что-то связанное со своей семьёй", – подумала я, и данное открытие меня обрадовало и опечалило одновременно.

"Давай-ка присядем и выкурим по сигаретке, – предложил Вик, когда мы покидали Золотую кладовую. – Я сыт по горло всей этой демонстрацией богатства, и у меня разболелись глаза от попыток охватить всё скопом".

Итак, мы сели и закурили вместе со сторожами, присоединившимися к нам на длинной деревянной скамье у железной двери.

Затем мы прошли через мрачные Финикийский и Этрусский залы, комнату с огромной яшмовой вазой величиной с лодку, холодные на вид залы скульптур, поднялись по Советской лестнице и, миновав переход, соединяющий Эрмитаж с Зимним, попали в Мавританский зал с гигантскими старинными часами, которые стоят внутри стеклянного футляра и вовсе на часы не похожи²⁷. Выполненные из бронзы Джеймсом Коксом, они состоят из группы птиц, белок и грибов. Когда их заводят, павлин расправляет хвост, петух машет крыльями, белка грызёт орех, а шляпка гриба показывает время. Будучи маленькой девочкой, я ужасно любила эти часы и, когда погода была слишком ненастной для нашей обычной прогулки, умоляла свою гувернантку отвести меня на них посмотреть.

Далее мы прошли через залы французского феодализма с их рыцарями в доспехах и огромными тяжёлыми гобеленами в Серебряный зал, ранее именовавшийся залом Александра Невского, где сейчас стоит огромная серебряная рака, прежде находившаяся в соборе Лавры и содержавшая мощи святого покровителя Петербурга. В 1922-ом мощи были оттуда изъяты, помещены в простой деревянный ларец и хранились в соборе, а рака была перевезена во Дворец искусств. В том же зале находится серебряный с позолотой трон Петра Великого, серебряные вазы и столики, а также множество стеклянных шкафов с туалетными наборами, столовыми приборами, зеркалами и канделябрами – всё тоже из чистого серебра.

Наконец мы подошли к залу, где проходило одно из последних придворных мероприятий, посвящённых трёхсотлетию дома Романовых. Как же хорошо я помню каждую деталь того дня: как я облачалась, как приходили посмотреть на меня в моём наряде, как меня фотографировали в моём кружевном придворном платье, принадлежавшем ещё моей прабабушке княгине Паскевич в те времена, когда та являлась супругой наместника Царства Польского, и с какими трудностями мне пришлось справляться, чтобы мой русский головной убор – кокошник – сидел прямо, ведь тогда мои волосы были короткими и непослушными (их недавно подстригли после перенесённой мной скарлатины) и кокошник, тяжёлый от бриллиантов, постоянно сползал набок. Мой старый друг Пётр Долгоруков, который тогда был церемониймейстером, смеялся надо мной, поддразнивал, тыча в складки моего длинного шлейфа палочкой из чёрного дерева и слоновой кости – атрибутом любого распорядителя, а позже умолял поправить свой головной убор, прежде чем я появлюсь в присутствии императрицы.

Бело-золотая церковь Зимнего также полна воспоминаний, поскольку именно туда мы с мамой ходили каждое воскресное утро и на все важные религиозные праздники, такие как Рождество, Великий пост и Пасха. Я могла бы сказать, что выросла в этой церкви, ведь та видела меня малюткой, маленькой девочкой, юной девушкой, только вышедшей в свет, и совсем молодой замужней женщиной с собственными детьми … Там я наблюдала, как другие дети росли вместе со мной, и женились, и потом рожали своих чад, а ещё видела, как люди среднего возраста старели, а старики становились совсем дряхлыми и умирали. Я прошла в этой церкви через все этапы своей ранней жизни, начиная с тех дней, когда меня несла туда на руках моя няня, и заканчивая днями, когда уже я с гордостью приносила своих собственных младенцев. Я помню себя там и толстым карапузом в белом платьице с красным поясом и красными кораллами на шее, держащим свою маму за руку, отпускающим во весь голос замечания и получающим приказ "вести себя тихо"; и худенькой девчушкой, только ручки да ножки, одетой в тёмно-синий морской костюмчик и с большим бантом на макушке, на цыпочках следующей за мамой в туфлях, которые почему-то всегда скрипели, приводя меня в сильное смущение; и необычайно стройной семнадцатилетней дебютанткой в своём первом длинном платье и большой широкополой шляпке; и пухленькой, юной, только недавно вышедшей замуж дамой в шикарной парижской одежде, жемчугах, бриллиантах, мехах и перьях. И по мере того, как я менялась внешне, менялся и мой внутренний мир: поначалу я находила церковь очень скучным местом, где нельзя было ни поговорить, ни поиграть; потом она мне понравилась, так как там было очень много других детей, за которыми, пока взрослые не смотрели, можно было наблюдать, и подмигивать им и корчить рожи; позже я внезапно заметила, поняла и оценила красоту пения; а затем стала крайне религиозной и молилась с необычайным рвением; через некоторое время это сменилось легкомыслием, и я предпочитала, вместо того чтоб молиться, разглядывать юношей и одеяния девушек; но в итоге я вновь впала в религиозность и всерьёз задумалась об уходе в монастырь … И теперь, стоя на пороге этой церкви, я вспомнила обо всех своих метаморфозах и легонько посмеялась, хотя глаза и затуманились слезами.

Бо́льшая часть Зимнего дворца ныне называется Музеем революции, где экспонаты ярко и наглядно изображают историю революционного движения в России за более чем трёхсотлетний период. Здесь показаны все методы подавления народных волнений, применявшиеся царским режимом: принудительная ссылка на остров Сахалин и в Сибирь, заключение в крепость и прочие тюрьмы, содержание в одиночных камерах, пытки тайной полиции и, конечно же, казни.

Музей устроен очень умно – таким образом, что можно легко запомнить всю историю революции с самого её начала и вплоть до победы большевиков. Хотя мы видели по всему Зимнему дворцу и Эрмитажу множество групп солдат, рабочих и крестьян, изучавших с гидами различные виды искусств, тем не менее этот Музей революции, казалось, привлёк особенно большое число людей, и все они либо внимательно изучали представленные экспонаты, либо обсуждали их, либо даже делали заметки.

"Товарищи, только теперь этот музей ожил – он рассказывает историю, и какую!" – воскликнул студент группе юношей и девушек, для которых он, по-видимому, проводил экскурсию по залам. "Картины и статуи хороши для тех, кто желает изучать искусство, – продолжил он, – но они мертвы по сравнению с тем, что вы видите здесь, ведь это история, и потому каждый просто обязан сюда прийти".

И я подумала о своём внезапном, необъяснимом чувстве неприязни к картинам, возникшем в галерее, задаваясь вопросом, неужели этот студент разрешил беспокоившую меня с тех пор проблему. Да, это было именно так: замершая жизнь, тишина и покой Старого, Прошлого, по сравнению с огромной энергией, проявляющейся в каждой фазе Нового, Настоящего. И, глядя из окна дворца-музея, столь явно олицетворявшего Старую Россию, я могла видеть, как трудятся жизненные силы России Новой в преддверии празднования пятнадцатилетия революции. Вся площадь была заполнена солдатами, которые, готовясь к параду, маршировали и отрабатывали строевые приёмы; сразу несколько оркестров играли революционные марши; и все здания были украшены жёлтыми, лиловыми, розовыми и алыми флагами. В тот миг ко мне пришла мысль: "Стоя в бастионе Прошлого, я смотрю в Будущее".

8

В Ленинграде мы посетили много дворцов и музеев, а также и ряд церквей, некоторые из которых функционируют нормально, в то время как другие, включая чудесные Казанский и Исаакиевский соборы, превращены в места пропаганды атеизма. Видимо, проблема сохранения возможности богослужений решается следующим способом: если паства может поддерживать свой храм, как в случае с собором святого Сергия Радонежского на улице Чайковского (бывшей Сергиевской), то он остаётся нетронутым и церковные службы продолжаются в обычном режиме; однако если верующие не в состоянии этого сделать, то их церковь у них отнимают и при наличии какой-либо исторической или архитектурной ценности превращают в музей, в противном же случае организуют в ней рабочий клуб либо вообще разрушают, чтобы на её месте возвести более практичное здание.

"Нам пришлось воевать с Церковью, – заметил один коммунист, – потому что она была слишком тесно связана с государством. Церковь была богатой и могущественной, представляла собой мощное контрреволюционное оружие и открыто боролась с нами в первые дни революции. Наша идея состояла в том, чтобы убедить крестьян с их материальной и интеллектуальной ограниченностью, что многое из ожидавшего их, по словам попов, только на небесах можно получить прямо здесь, при жизни, и всё, что им нужно для этого делать, – это трудиться. Мы были убеждены, что суеверная сторона религии, которая, согласитесь, имеет мало общего с религией в целом, занимала слишком весомую часть их жизни. Но религия больше не является для нас проблемой, и именно поэтому вы теперь не увидите на улицах, как десяток лет назад, антирелигиозных карикатур, плакатов и лозунгов. Теперь наш метод полностью изменился. В антирелигиозных музеях вы найдёте, что так называемые сверхъестественные явления, такие как затмения, землетрясения или молнии, теперь объясняются людям с научной точки зрения". И мы убедились в этом, проведя целый день в музее истории религии и атеизма в Исаакиевском соборе.