Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Но в следующий миг монах радостно воскликнул: "Вот она, наконец-то я её поймал", – и торжествующе показал моей матери нечто, что он держал меж указательным и большим пальцами.

"Что это?" – едва слышно спросила она.

"Ну так вошь, Ваше Сиятельство, да к тому же прежирная! Она уж довольно давно мне досаждала".

Я бросилась через комнату, желая посмотреть, на что это похоже, но прежде чем успела к нему подбежать, моя мать вскочила и, заявив, что абсолютно забыла о ранее назначенной встрече, попросила честного отца простить её за то, что ей придётся покинуть его сей же час. "Разумеется, кучер отвезёт вас домой, и обязательно заберите с собой пирожные", – выдала она, делая это очень поспешно и, как мне показалось, странно. А бедняга, который ещё не допил свой чай, видимо, был несколько удивлён поднявшейся суматохой, низко поклонился и вышел из комнаты, неся в одной руке тарелку с лакомством, а в другой – свой мастерский улов.

"Но куда же мы пойдём?" – спросила я маму и была сильно озадачена, когда та ответила: "Никуда", – а затем, позвонив в колокольчик, велела дворецкому Якову насыпать немножко порошка от насекомых на стул, где сидел монах.

И вот, глядя с палубы на Новый Афон, я спросила одного матроса, что стало с монахами, и тот ответил, что их разбросало по всему Союзу и теперь они трудятся, как и все остальные. "Вон там стоит один", – добавил он, указывая на загорелого мужчину средних лет в обычной рабочей одежде и с очень короткой стрижкой, находившегося неподалёку от нас и пристально смотревшего на прежнее пристанище. Я хотела поговорить с ним, но он сошёл в Гудау́те – нашей следующей остановке. Там мы простояли ужасно долго, загружая и, хвала Господу, выгружая пассажиров. Я с удовольствием отметила, что кашлявшая баба тоже исчезла, а это означало, что ночь для всех нас будет поспокойнее. Несколько моторных лодок курсировали от судна к берегу и обратно, но одна из них вернулась с восемью пассажирами, которых перед этим увезла, поскольку те внезапно обнаружили, что чуть не высадились не в том порту. По этому поводу было много возмущения и криков, и одна женщина погрозила кулаком в лицо офицеру у трапа, вопя: "Почему ты, дурак, не сказал мне, что это не то место, где мне нужно сходить?" – на что тот, хохоча, крикнул в ответ: "Откуда ж мне знать, где ты хочешь сойти? Почему бы тебе было не спросить, куда мы прибыли?"

Наш корабль держался поближе к берегу, и пейзаж становился всё красивее. Горы были высокими, с изумрудными склонами и белоснежными пиками, а море между теплоходом и сушей более, чем когда-либо, походило на спокойнейшее ультрамариновое итальянское озеро. За спасательной шлюпкой, подальше от людских глаз, я обнаружила низкое плетёное кресло и часами сидела в нём, положив ноги на поручни, греясь на солнышке, глядя на тихую синюю воду и маленькие белые городки и поселения, разбросанные тут и там на самом краю берега в тени огромного хребта, высившегося за ними. И по мере того, как день клонился к закату, краски менялись и небо, горы и море с каждым часом начинали выглядеть по-другому.

Ближе к вечеру мы приплыли в Гагры, которые некогда принадлежали принцу Ольденбургскому и были его любимым местом. Сейчас там санаторий для рабочих. В крошечном городке есть всего одна улица, которая тянется вдоль набережной и состоит из большой санаторной гостиницы и нескольких белых вилл. В маленькой бухте прозрачная вода была идеально зелёной, и в ней, как в зеркале, отражался горный полукруг.

Вскоре Вик позвал меня полюбоваться закатом с другой стороны теплохода. Сверкающая золотая дорожка пересекала серебристо-голубую воду, в которой играли чёрные дельфины. И когда солнце опустилось за море, горизонт окрасился в насыщенный золотисто-охряный цвет, а белоснежные короны за нашими спинами воссияли сначала розовым, затем зелёным, а под конец и тёмно-фиолетовым. Из крошечной деревеньки Адлер по фосфоресцирующей воде к нам приплыла наполненная новыми гостями вёсельная лодка, и можно было разглядеть каждый всплеск сверкающих лопастей. Когда же стемнело, весь мир вверху, внизу и вокруг нас начал мерцать огоньками – и звёздами на небе, и их отражениями в море, и точечками света на берегу.

Поздно ночью мы пришвартовались в Сочи, где моя мама прямо перед революцией купила небольшое поместье под названием Озерейки⁷². Она передала его мне – свой самый последний подарок – и с тоской промолвила: "Когда здесь станет слишком холодно, мы вместе поедем в Озерейки, будем там греться на солнышке и есть апельсины".

Хотя я так и не посетила это место, я примерно знала, где оно находится, и напрягала зрение, надеясь различить очертания гор и берега. Однако не смогла разглядеть ничего, кроме всё тех же мерцающих огоньков. Было странно находиться рядом с землёй, которой я когда-то владела, но никогда не видела, и странно проплывать мимо неё в темноте.

Ту ночь мы проспали спокойно, поскольку баба с коклюшем нас покинула, новые соседи близ нашей каюты вели себя очень тихо и ничто нас не потревожило. Проснувшись рано утром, мы обнаружили, что причалили в Новороссийске, последнем порту на кавказском побережье. Оттуда мы должны были выйти в открытое море, взяв курс на Феодосию и Ялту. Хотя гавань там и прекрасна, в самом Новороссийске нет ничего живописного, ведь горы, уже совсем не высокие, становятся беловато-жёлтыми, растительность – тускло-коричневой, а город представляет собой промышленный терминал, богатый благодаря огромным цементным заводам, которые работают на полную мощность и безбожно дымят, в чём мы смогли убедиться, стоя в его крупном порту. Мы двинулись в путь в полдень при благоприятном юго-западном ветре, держа курс на Крымский полуостров. Кавказское побережье стало удаляться, совсем скоро исчезнув из виду, и мы вышли в открытое море. Когда ветер стал холодным, а волны – довольно сильными, мы спустились в нашу каюту, где заварили себе по чашечке американского растворимого кофе и закурили по сигаретке. Мы мирно сидели, наслаждаясь друг другом, и Вик хвалил меня за то, что я хороший мореплаватель, когда внезапно раздался стук в дверь и к нам нагрянул матрос —представитель корабельного Совета.

"Извините за беспокойство, товарищи, но в мои обязанности входит проверка кают, – сказал он. – И я должен следить за соблюдением правил. Поймите, пассажиры данного судна должны вести себя прилично".

"Что вы имеете в виду?" – искренне удивилась я.

"Ну, во-первых, только муж и жена могут жить в одной каюте. К тому же не должно быть ни выпивки, ни азартных игр, ни курения, ни употребления собственной пищи". И он сурово взглянул на наши зажжённые сигареты и чашечки с кофе.

"Но, товарищ, – жалобно промямлила я, – откуда нам было знать это? Здесь нет ни одного знака, говорящего о том, что курение запрещено".

"Ну, непонятно, почему его нет, ведь он должен быть в каждой каюте. Кто-то, очевидно, его содрал". На сей раз он зыркнул на нас с явным подозрением. Но после пяти минут диспута мне удалось убедить его, что мы не срывали никаких знаков и надписей, и он ушёл, констатировав: "Хорошо, я верю вам, но не позволяйте мне вновь поймать вас за курением. Это строжайше запрещается, и в следующий раз администрация судна вас оштрафует".

Сей Совет оказался весьма энергичной организацией, и его члены, как мужчины, так и женщины, очень внимательно следили за пассажирским поведением. Одна необычайно красивая и пользовавшаяся популярностью девушка из соседней каюты получила от двух членов Совета строгий выговор за то, что допускала мужчин в свои покои. Позже одна из стюардесс сообщила, что у неё украли сумочку с небольшой суммой денег, и представитель Совета немедленно объявил, что все каюты будут обыскивать до тех пор, пока сумочка не обнаружится. Но как раз в тот момент, когда должны были начаться поиски, прибежала стюардесса, причитая, что она совсем забыла, что сама спрятала сумочку, и уже нашла её у себя под подушкою. "Как и все женщины", – заметил Вик, а Совет извинился перед пассажирами за проявленное недоверие.

В восемь часов вечера мы подошли к Феодосии. Было уже совсем темно, но с момента захода солнца мы наблюдали вдалеке красно-белый маяк у края её гавани, а затем и огни самого города. Чтобы причалить, нам потребовалось много времени, поскольку корабли попадают в маленькую гавань через узкий проход, а затем идут, направляясь прямо к пирсу и не имея возможности лавировать. Поскольку гавань недостаточно велика для новых больших судов, им всем при швартовке приходится сталкиваться с довольно большими трудностями. И наш капитан был вынужден дважды повторять манёвры. Поначалу он чуть не врезался в незаметную рыбацкую лодчонку, однако благодаря умелому уклонению, которое восхитило Вика, умудрился даже не задеть её; затем же у нас оборвался булинь. Поэтому во второй раз ему пришлось вновь вывести корабль в открытое море, опять зайти в узкий проход и вызвать на помощь два буксира, дабы те подтолкнули нашу корму к пирсу. В конце концов после более чем часовой битвы мы со всем успешно справились, накрепко пришвартовавшись.

Пока мы стояли на палубе и наблюдали, как наше судно заходило в гавань, к нам присоединился капитан с Балтийского моря, похвалив шкипера "Крыма" за то, как тот управлял теплоходом.

"Это его первое плавание в качестве капитана, – сказал он Вику, – и он на удивление достойно справился. Возьмём, к примеру, последний манёвр. Вы сами моряк и понимаете, как трудно войти сюда".

Затем к нам подошёл матрос и представился, сказав, что слышал, как мы общались на английском, и, будучи сам американцем, не смог устоять перед возможностью познакомиться. "Я на этом корабле уже шесть месяцев, – поделился он. – Я пока не могу по-русски разговаривать, но постоянно изучаю язык и быстро всё схватываю".

"И как вам тут нравится?" – спросил его Вик.

"Всё хорошо, когда к еде попривыкнешь. Я даже подумываю о том, чтобы стать членом партии".

Он отвёл нас в кают-компанию экипажа, где корабельный Совет проводит все свои заседания. За одним из столиков офицер и матрос играли в шахматы.

"Забавно выглядит, не правда ли? – прокомментировал наш американо-советский моряк. – Когда мы на службе, дисциплина такая же, как и на любом другом корабле. Но стоит нам спуститься сюда, как сразу пропадает различие между офицерами и матросами".

"Как вы этого добиваетесь?"

"Ну, вы же сами всё видите. Я надеюсь когда-нибудь стать офицером. И, думаю, все тут на это надеются".

"И что вы будете делать, когда все станете офицерами?" – смеясь, поинтересовался Вик.

"Думаю, нам пока не стоит об этом беспокоиться. Мы оставим это на усмотрение правительства".

Он проводил нас в библиотеку и дал почитать несколько брошюр о советских моряках и их деятельности. "Они помогут вам понять нашу точку зрения, – заключил он. – А мне лучше вернуться на палубу и взяться там за работу. Ведь всякий раз, когда эти грязные крестьяне покидают судно, нам есть чем заняться. Потребуется немало времени, чтоб научить их быть чистоплотными".

Я также оставила Вика и, найдя уединённое местечко, долго стояла, глядя и на цепочки огоньков, вившихся вдоль улиц Феодосии, и на тёмные очертания холмов с их старыми генуэзскими стенами и башнями, и на длинный волнорез, в конце которого то гас, то вспыхивал красно-белый маячок. Всё это было таким знакомым, ведь я много раз приезжала в Феодосию и девчушкой часто бегала туда-сюда по этому молу в сопровождении своей матери, Наны и Доки, а позже и мадемуазель Лины Мейер – моей швейцарской гувернантки. Глубоко под водой виднелись останки древнегреческой стены, ведь Феодосия когда-то являлась процветающим портом богатой греческой колонии.

Мы всегда останавливались отдохнуть на городской вилле Льва Голицына по пути в их знаменитое поместье "Новый Свет". Когда я была ещё маленькой, в Крыму недоставало хорошего железнодорожного сообщения и мы ехали во влекомой лошадьми ветхой повозке весь путь от Симферополя до Феодосии, а затем, придя в себя на вилле, отправлялись дальше – в Судак и Новый Свет. Эта вилла была битком набита красивыми артефактами, ведь дядя Голицын, являясь признанным собирателем, окружал себя там всяческими художественными сокровищами, хотя в Новом Свете почему-то прятал их в большущих ящиках.

А неподалёку, у подножия горы Митридат, находился музей, где хранились картины нашего знаменитого художника-мариниста Айвазовского⁷³, и, хотя к тому времени он уже несколько лет как умер, его маленькая старая обезьянка, облачённая в красный костюмчик и кепочку, продолжала встречать гостей и с серьёзным видом ходить за ними по комнатам.

Мне очень нравились и старый фонтан шестнадцатого века в доме Шепетая на Турецкой улице, и древний ров вокруг города, и башни Константина и Климента. Феодосия необычайно привлекала меня, возможно, потому, что тогда я только начинала изучать греческую историю и была взволнована, обнаружив настоящие руины колонии, о которой до того черпала свои знания лишь из прочитанного.

Дорога из Феодосии в Новый Свет занимала немало часов, и я всегда с нетерпением ожидала этого путешествия, поскольку оно всякий раз было наполнено приключениями. Как-то мы попали в ужасную грозу – гром гремел не переставая, и его раскаты отдавались в горах жутким эхом, кругом сверкали разряды, и моя мама сподвигла меня, встав на колени, помолиться, сказав, что молитва ребёнка всегда исполняется Господом. Услышав это, я неимоверно возгордилась, поскольку, вознося прошения, твёрдо верила, что спасаю нас всех от удара молнии. В другой раз обе лошади упали на дороге от изнеможения, так как кучер весь день заставлял их нестись галопом. А однажды моя мама собрала мне целую коллекцию прекрасных горных кристаллов, встречающихся здесь повсеместно. А ещё наша горничная Татьяна буквально упала в обморок, когда к нам подскакал дичайшего вида татарин и что-то крикнул нашему кучеру на их родном языке. Татьяна подумала, что тот был разбойником с большой дороги и что нас похищали. Издав дикий вопль, она потеряла сознание, а затем у неё случилась истерика. Она никого не хотела слушать, и именно "грабитель" помог ей прийти в себя, так что после ещё парочки криков она успокоилась и в конце концов стала флиртовать и строить ему глазки. Я до сих пор подтруниваю над ней из-за Ибрагима Хамзина Мамазина, ведь так, по её словам, звали того "похитителя". На самом деле она тоже ему столь сильно понравилась, что он внезапно нагрянул к нам в Новый Свет и заставил её трепетать и жеманиться.

"О, я так боюсь этого бандита! – застенчиво восклицала она. – Однажды он утащит меня в горы. Я знаю, что утащит", – а тот смеялся и лукаво произносил: "Почему бы и нет?"

Встретившись с ней в этот раз в Ленинграде, я спросила её: "А ты когда-нибудь получала известия от своего друга Ибрагима Хамзина Мамазина?" – и старушка, игриво рассмеявшись, воскликнула: "Ой, да брось, ты же знаешь, что этот грабитель никогда и ничего в моей жизни не значил".

Той ночью я не хотела ложиться спать и часами стояла на палубе, пока наш теплоход нёс меня в темноте мимо тех мест, которые я так хорошо помнила: Коктебеля с чудесной покрывающей его пляж полудрагоценной галькой, и Судака с мысом Меганон, и величественного гранитного утёса Сокол, над вершиной которого всегда кружили гигантские орлы, и Нового Света, расположенного в своей собственной маленькой бухте, а сразу за ней – Коба-Каи, мрачного вида горы с просторным гротом, который, как мне рассказывали, являлся местом культа первых христиан⁷⁴. А ещё дальше, на маленьком мысе Капчик, гроты поменьше были полны сталактитов, фантастически сверкавших каждый раз, когда их касались лучи луны или солнца, проникавшие сквозь узкие проломы. И пока мы плыли дальше, я думала о любимом стихотворении моей матери – "Корабли, что проходят в ночи"⁷⁵, и мне чудилось, что наши двигатели, пульсируя, неустанно повторяли эти слова, посылая их далеко в космическое пространство.

"Все эти места здесь, и я от них столь близко, но всё же не могу их увидеть, – терзалась я. – И одному Богу известно, вернусь ли я когда-нибудь сюда снова. О, это просто сводит меня с ума!" – и, наклонившись вперёд в темноте, я всё сильнее и сильнее напрягала зрение, и мне даже показалось, что я действительно разглядела знакомые очертания. Но тут пошёл мелкий дождик, и мне пришлось вернуться в каюту.

4

Я вновь проснулась с первыми же лучами солнца, надеясь, что, может быть, мы задержались из-за дождя и тумана и что мне всё-таки удастся хоть мельком Новый Свет увидеть. Однако мы не теряли времени даром, и, поднявшись на палубу, я поняла, что мы направлялись к маяку Ай-Тодор, где нашему кораблю предстояло, развернувшись, войти в Ялтинскую бухту. Все ещё накрапывал дождик, и тяжёлые тучи заволокли окрестные горы, полностью скрыв те от нашего взора. Весь мир был окутан густым туманом, и наш гудок нескончаемо издавал своё мрачное предупреждение. Наконец в семь часов утра мы причалили. Старый капитан Гренфельд также поднялся на палубу, чтобы с нами попрощаться и сердечно пригласить нас в следующем году совершить круиз по Балтийскому морю на его "Феликсе Дзержинском". Я видела, как Вику не хотелось покидать теплоход, и пыталась подбодрить его, рассказывая о красотах Ялты. Но он был мрачен и печально ответил, что ничто не может сравниться с морем и что покидать корабль – это всё равно что расставаться с другом, которого, возможно, больше никогда не увидишь.

У пристани мы сели в авто и поехали в гостиницу "Ленинград", стоявшую на первой от моря линии. Нам предоставили восхитительный номер с балконом, выкрашенным, как и все остальные, в тёмно-синий цвет, весьма эффектно смотревшийся на белом фоне фасада. Прямо под нами шумела улица, и до серого моря можно было б докинуть камень. Вдалеке, сквозь туман, мы едва могли различить длинный волнорез и красивые очертания "Крыма". Без умолку гудели унылые сирены прибывавших и отчаливавших судов и звенели колокольчики на бакенах. Вершины гор всё так же были скрыты низкими свинцовыми облаками, и всю Ялту продолжал окутывать достаточно плотный туман.

"О Боже, о Боже, – причитала я, – какое разочарование! Это же одно из прекраснейших мест на свете, а теперь только взгляни на него. Когда я думаю, что нам удастся пробыть тут всего два-три дня, тогда как этот туман может висеть и целую неделю, мне хочется разрыдаться".

"Не унывай, – ободряюще произнёс Вик, – посмотри, какой у нас красивый номер, а позавтракав, ты почувствуешь себя вообще отлично".

Наш номер с побелёнными стенами и тёмно-синим бордюром – в точности под цвет балкона – по всему периметру под потолком, и правда, был чудесным. На полу лежал восхитительный восточный ковёр, мебель была из клёна с фигурной отделкой, и, что самое приятное, в углу стояла большая изразцовая голландская печь, от которой непрерывно исходили волны тепла. На окнах были кружевные жалюзи и тонкие жёлтые шёлковые шторы.

В ресторане мы заказали обильный завтрак, состоявший из рыбы, омлета, хлеба, сыра и кофе, а затем, почувствовав себя намного лучше, надели дождевики и вышли на улицу. Воздух был мягким и тёплым, будто летом, и благоухал всевозможными вкусными ароматами юга. Встав у воды, мы услышали, как наш корабль дал три прощальных гудка, а затем увидели, как он медленно сдал назад, развернулся и направился в открытое море. Уже через пару минут он стал растворяться в тумане, и Вик стоял и задумчиво смотрел ему вслед, пока тот окончательно не скрылся из виду. А мы продолжили нашу прогулку сквозь дождь и туман и вскоре дошли до старой гостиницы "Россия", нынче ставшей домом отдыха для рабочих. И я сразу увидела окна номера люкс, который мы с мамой всегда занимали. В нашей маленькой гостиной кто-то играл на пианино, и я подумала, не тот ли это инструмент, на котором и мне некогда доводилось музицировать. Ярко горели лампы, и по комнате двигались белые фигуры. В соседних апартаментах, где в дни своего пребывания в Ялте неизменно проживала знаменитая опереточная певица Тамара, несколько человек сейчас занимались гимнастикой. И я подумала о Тамаре и о том, какой она была милой, как прекрасно пела и как меня раньше интересовала её личная жизнь, за которой я краем глаза тайком наблюдала. К ней заходило множество мужчин, и все, по-видимому, были от неё без ума, и почти все приносили цветы или свёртки, но только один, всегда один и тот же, завтракал с ней утром на балконе рядом с нашим.

Чуть дальше располагался номер моих шведских друзей, Килманов. Он был молодым морским офицером, и когда мы с мамой в последний раз были в Ялте, он приехал в свадебное путешествие со своей миниатюрной невестой Алисой.

А рядом находился номер загадочного холёного поляка по имени Эразмус Хоткевич, которого мы в шутку прозвали Эразмом Роттердамским. Мы решили, что он шпион, так как у него была абсолютно сверхъестественная способность неожиданно появляться, исчезать и подкрадываться к кому-либо незамеченным. И несколько раз мы заставали его, когда он пробирался тайком по коридорам, подглядывал в замочные скважины и подслушивал у дверей. "Похоже на шпиона из музыкальной комедии, – заметил Вик, когда я поведала ему эту историю. – У него, по всей видимости, была вся необходимая атрибутика, за исключением надписи 'шпион', начертанной на спине".

"Ну, в любом случае, – продолжила я, – в нём было нечто загадочное, ведь он постоянно околачивался в порту всякий раз, когда туда заходил пароход" ("Несомненно, в поисках дамочек", – пробормотал Вик) "а ещё повсюду таскал с собой странного вида фотоаппарат. Он часто хвастался этим устройством, рассказывая нам, что в нём есть специальное приспособление, позволяющее делать очень чёткие снимки на большом расстоянии. Однажды он исчез на несколько дней, а потом вновь появился и по секрету сообщил мне, что был в Севастополе и чрезвычайно интересно провёл время, фотографируя издалека линкоры. Он сказал, что это было его хобби. В конце концов у нас возникли столь сильные подозрения, что мы уведомили о нём власти, однако когда те прислали к нему сотрудника, он уже исчез со всем своим скарбом, и никто не знал, куда он делся. Мы недоумевали, как он проведал, что мы донесли на него, ведь, разумеется, мы сделали это тайно. Но пару недель спустя он прислал мне мой снимок с большого расстояния, который, как было написано, он сделал из окна своего номера, когда я сидела на террасе у моря. Он увеличил фотографию, и я сама смогла убедиться, что его фотоаппарат был великолепен, поскольку даже маленькие пуговицы на моём пальто были видны совершенно отчётливо".

"Вероятно, он являлся представителем фотографической компании и исчез, потому что его отпуск закончился", – воскликнул Вик.

"Но я всё равно думаю, что он был опасным секретным агентом", – настаивала я.

"И немудрено, раз уж вы застукали данного типа подсматривавшим в замочные скважины накануне мирового побоища. Поистине замечательное совпадение".

И пока мы гуляли под дождём, я продолжала думать обо всей той публике, которая когда-то жила в гостинице "Россия", и наблюдала, как совсем новые люди входили в неё и выходили. Трудящиеся мужчины и женщины, отдыхавшие в такой красивой обстановке, судя по всему, наслаждались всем этим гораздо больше, чем мы, неторопливые искатели удовольствий, в прежние дни воспринимавшие данную атмосферу как нечто само собой разумевшееся.

Ни разу не побывав в Ялте с 1916-го года, я была поражена произошедшими в ней переменами. Ведь раньше это был весёлый маленький городок, наполненный публикой, стремившейся к развлечениям, и потому улицы постоянно оглашались звуками музыки и хохота. Время от времени по набережной на большой скорости проезжало императорское авто, доставлявшее императора, императрицу и детей с их яхты "Штандарт" во дворец в Ливадии. Сновали туда-сюда и прочие авто и экипажи, и в них можно было разглядеть знакомые лица. Вокруг Ялты было много пленительных вилл и усадеб, и их владельцы жили там почти так же, как в своих загородных домах в Центральной России, – тихо и приятно, нечасто выбираясь в город. Но особенно любили Ялту представительницы среднего класса, приезжавшие на отдых без мужей и жившие в небольших пансионах и гостиничках. Их главным развлечением было отчаянно флиртовать с проводниками-татарами, которые в большинстве своём являлись гадливо притягательными молодыми людьми дерзкого вида, одетыми в облегавшие костюмы, расшитые серебром и золотом и идеально подчёркивавшие их соблазнительные формы. Они катали восхищённых дам верхом по горным тропам, и об этих долгих экспедициях с проводниками рассказывали множество историй. Теперь же я не заметила ни одного проводника и гадала, что стало с этими ужасными созданиями и их неприличными нарядами и малюсенькими круглыми шапочками. В те времена они ходили по улицам, подкручивая усы, покачивая бёдрами, демонстрируя свои украшения, состоявшие в основном из крупных перстней с оправленной в серебро бирюзой, и строя глазки жеманным прелестницам.

"Где они все?" – спросила я и была рада услышать, что им тоже нынче приходится работать.

Теперь же все весёлые гостиницы превратились в дома отдыха и санатории, а улицы заполнены рабочими и крестьянами, которые необычайно серьёзно и основательно относятся к своему отпуску и развлекаются степенно и размеренно, что сильно отличается от легкомысленной чепухи, прежде творившейся в этом городе.

Под проливным дождём мы поехали в Ливадию, бывшую резиденцию последнего императора, которая также стала теперь санаторием и домом отдыха. Вооружившись для посещения этого места выданным нам на входе разрешением, мы поднялись по узким мраморным ступенькам, на несколько минут задержавшись на лестничной площадке перед большим зеркальным оконным проёмом, за которым открывался дивный и постоянно менявшийся вид на море. На самом верху лестницы нас взяла под свою опеку молоденькая медсестра, проведя затем в бывшие личные покои царской фамилии. Поначалу мы осмотрели спальни девочек, просторные и белые, с огромными окнами (те необычайно велики во всём дворце) и специальными уголками, где прежде висели иконы. Потом мы зашли в их учебную комнату.

"Они были такими же, как и все прочие маленькие девочки, – отметила сопровождающая, – любили болтать и смеяться, а поскольку во время уроков мешали друг другу, их парты были расставлены таким образом, что каждая из них не могла видеть, чем занимались её сёстры. Это был единственный способ уберечь их от шалостей. А вот и гардеробы девочек. Императрица считала, что им следует одеваться как можно проще, и поэтому, как вы видите, их гардеробы совсем небольшие". Медсестра была милой и рассказывала о погибшей семье непринуждённо и доброжелательно.

Помещения, по которым она нас водила, теперь были заставлены стульями, на которых сидели пациенты, читая или играя в игры. Когда мы проходили мимо, некоторые из них вставали и, присоединившись к нашей группе и следуя за нами по залам, с интересом слушали объяснения девушки.

Мы осмотрели спальню императрицы с её панелями из золотистого ясеня, множеством окон, камином и зеркалами. На потолке они тоже раньше имелись, однако во время землетрясения 1927-го большинство из них треснуло, и их решили не заменять, а убрать совсем. Сейчас это общая палата, и по двум её сторонам стоят рядами чистые белые больничные койки.

Следом мы посетили её будуар и покои императора, а также комнаты фрейлины и "дядьки" цесаревича Алексея, матроса Дереве́нько. И все эти помещения тоже нынче являются мужскими или женскими общими палатами. Огромный белый бальный зал теперь служит для пациентов столовой и заполнен рядами длинных столов. Вот-вот должны были подавать обед, и мы отметили, что все столы аккуратно накрыли и через равные промежутки расставили вазы с цветами.

"Батюшки святы! Вот бы порадовалась моя баба-покойница, увидь меня в эдаких хоромах, во дворце самого царя", – выдал один старик и, похоже, обиделся, когда мужичок помоложе поправил его: "Это как-то эгоистично звучит, дядюшка. Ты должен был сказать: 'Вот бы моя жёнушка порадовалась, попади вместе со мной в этот дворец'" И все рассмеялись.

Другой пациент, подбежав, поприветствовал нас на английском, крича: "Здоро́во, ребята! Хорошо ли поживают маленький старый Нью-Йорк и Кони-Айленд? Как там без меня мои хот-доги?"

"А что вы-то тут делаете?" – спросила я.

"О, я приехал в дни гражданской войны. Бросил там собственную мастерскую и захотел внести свой вклад. И вот я здесь, работаю на тракторном заводе вместо того, чтобы гладить брюки".

"Господи Иисусе! И вы не хотите вернуться?" – удивился Вик.

"Быть может, когда-нибудь, но не сейчас. Тут всё по-другому, знаете ли, – захватывает".

Мы покинули дворцовый санаторий с впечатлением, что он необычайно чист и ухожен. Сад тоже в превосходном состоянии, и, несмотря на проливной дождь, мы прогулялись по нему, и я показала Вику все самые красивые места.

Оттуда мы поехали к бывшему дворцу эмира Бухарского. Я помню, как этот дворец некогда заинтриговывал меня и как я любовалась розовым светом, горевшем по ночам в его башне. Кто-то сказал мне, что именно там эмир держал свой гарем, и я всегда хотела узнать, правда ли это, но у меня никогда не хватало смелости задать ему этот вопрос. Одного из его министров звали Диван-Беги, что для русских ушей звучало как смешной призыв к предмету мягкой мебели, и это было постоянной шуткой в Ялте, впрочем, как и прозвище самого властителя – "бухар Эмирский". Он всегда проживал там осенью и был привычной колоритной фигурой, разъезжавшей по улицам в костюме восточного монарха.

Сейчас его дворец является музеем, и всё в нём сохранилось в точности так, как было в его время. Интерьер чисто узбекский, и, хотя там много красивых вещей, он напомнил мне старую затхлую восточную антикварную лавку. Пройдя через вестибюль, столовую и приёмную, заполненные низенькими диванами, бесценными бухарскими коврами, инкрустированными кофейными столиками, ятаганами, пиалами, гобеленами и коллекциями посуды из серебра и латуни, попадаешь в огромный овальный тронный зал, застеленный необъятным восточным ковром, специально изготовленным по форме пола. На окнах там тяжёлые розовые парчовые, богато расшитые золотом портьеры, а между ними висят длинные и узкие зерцала. В соседней комнате стоит мебель из перламутра, подаренная турецким султаном Абдул-Хамидом Александру III, который, в свою очередь, передарил её эмиру.

Наверху находятся женские покои и ткацкая мастерская, где жёны из гарема проводили свои дни за работой, а также комната для новобрачных с кипами различных дорогих тканей на полках и разноцветными полотенцами, свисающими с потолка, образуя подобие шатра. Но, увы, башня, где всю ночь горел розовый свет, оказалась закрыта, и даже сейчас я не смогла удовлетворить своё давнее любопытство. Сад был также ухожен и полон цветов, а влажный воздух – тёпел и ароматен.