Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

Но вот мы всё-таки трогаемся и вскоре вдали уже можем разглядеть сердце Кавказа – Тифлис.

2

Окраины и бедные кварталы Тифлиса являются типично восточными, и люди там выглядят чрезвычайно живописно, однако центральная часть города современна и для неё характерны большие широкие улицы, привычные магазины, автомобили и пешеходы в европейской одежде.

Наша гостиница "Ориант"⁵⁸ оказалась превосходной. Там нам выделили огромный номер с невероятно высоким потолком, необычайно длинными окнами и великолепным видом на гору Давида⁵⁹, которая, казалось, находилась всего в двух шагах, сразу за пустырём, где ранее стоял православный собор⁶⁰. Сейчас он снесён, и на этом месте будет возведено гигантское советское здание – Дворец культуры⁶¹. Выглянув из окна, мы могли слева увидеть бывший дворец наместника Кавказа графа Воронцова-Дашкова. Он был родным братом моей крёстной матери, по совместительству двоюродной бабушки по мужу, княгини Ирины Паскевич, и, хотя я не являлась его кровной родственницей, всегда называла его дядей Ларри⁶², поскольку очень подружилась с ним, когда была маленькой девочкой и мы оба гостили у наших общих родственников в Гомеле во дворце Паскевичей. В последний раз я видела его там в день своего пятнадцатилетия, когда он и двое других моих дядьёв, Балашов и Куракин, не имея возможности купить никаких подходящих подарков в простеньких гомельских магазинах, вручили мне жемчужную булавку для шарфа, жемчужные шпильки, пару золотых запонок, несколько большущих шёлковых носовых платков и трость с серебряным набалдашником – всё типично мужские вещи, которые у них оказались с собой. И я помню, как забавно выглядел мой праздничный стол со всеми этими разложенными на нём предметами, однако сам факт того, что мои подарки были столь нестандартными, чрезвычайно меня обрадовал, и я тут же приняла мужскую позу и стала расхаживать с шёлковым шарфом на шее и воткнутой в него жемчужной булавкой, с золотыми запонками в рукавах моей поистине девичьей блузки и с лихо раскачиваемой в правой руке тростью – к полному ужасу моей матери, хотя та никак не могла помешать мне носить и пользоваться упомянутыми вещами, пока мои дядья нас не покинули. Похоже, и им шутка сильно понравилась. Но как только они уехали, мама конфисковала моё новое имущество, и я не видела его до тех пор, пока не вышла замуж.

"А для чего сейчас используется дворец наместника?" – спросила я зашедшую в нашу комнату горничную, и та ответила, что это здание занято Советом Закавказской Федерации и Грузинской Республики⁶³.

"Мы обязаны посетить этот дворец – твёрдо заявила я Вику. – Там, наверное, полно фамильных портретов и вещей, потому что до Воронцова-Дашкова наместником Кавказа являлся также мой прадед Паскевич, а его сын, мой двоюродный дедушка Фёдор, женился на сестре Воронцова Ирине".

"О, Боже! – вздохнул Вик, – Ну почему у вас, русских, повсюду родственники? И то, как вы женитесь, делает всё это ещё более запутанным. А теперь дай-ка разобраться: у твоего прадеда, князя Паскевича, был сын Фёдор, и он женился на сестре графа Воронцова Ирине, а она стала твоей крёстной матерью, и поэтому тебя назвали Ириной, верно?"

"Да, верно, однако не только это. Вот тебе нечто ещё более запутанное: прадед Паскевич женился на Елизавете Грибоедовой, а она была сестрой нашего знаменитого поэта, написавшего пьесу 'Горе от ума'. Эта пьеса – классика, и её по сей день можно увидеть на сцене МХАТа. А поэт Грибоедов, выходит, – мой двоюродный прадед по женитьбе и вообще-то похоронен тут, в Тифлисе, на горе Давида. Вероятно, мы можем прямо из этого окна увидеть его могилу".

"Всё, хватит, прекрати, – устало попросил Вик. – Я уже безнадёжно запутался в твоих нескончаемых родственниках, и если ты добавишь к имеющемуся списку ещё хоть одно имя, то я никогда больше не смогу разобраться во всех этих взаимосвязях".

На следующее утро, после хорошего грузинского завтрака, мы предприняли вылазку в компании двух туристов армянского происхождения, одного из которых, американского гражданина из Нью-Джерси, мы уже встречали на лайнере "Бремен", другой же, французский гражданин, оказался известным писателем Герда́ном. Оба они только что вернулись из Эчмиадзина под Эриванью, где принимали участие в выборах армянского верховного священника, или католико́са.

"Это было крайне интересное событие, – сказал Гердан. – В выборах приняли участие как все высшие сановники Армянской григорианской церкви, так и представители прихожан из всех армянских зарубежных диаспор. Эчмиадзинский собор, хотя и перестраивавшийся в последующие годы, на самом деле был основан ещё в третьем веке святым Григорием Просветителем. Этот святой, принадлежавший к царскому роду Армении, обратил в христианство царя Тиридата, который, в свою очередь, затем крестил и весь свой народ. Однако первыми апостолами христианства в Армении были святые Фаддей и Варфоломей. Имя новоизбранного католикоса – монсеньор Хорен. Ему пятьдесят девять лет. Его избрание проходило при большом энтузиазме со стороны окружавших храм бесчисленных верующих, и это не слухи, потому что я сам там присутствовал".

"Как интересно! И вы рассказываете красивым книжным языком", – восхищённо воскликнула я. Вот тогда-то он и признался, кем является.

"Но разве не странно, что сюда, в атеистическую страну, вы проделали весь путь из Америки и Франции, чтобы избрать армянского папу?" – удивился Вик.

"Вовсе нет, – ответил приятный человечек из Нью-Джерси. – Советское правительство постановило, что каждый волен верить и поклоняться так, как он хочет, или не верить и не поклоняться, что, разумеется, больше подходит им самим, поскольку они атеисты".

Затем он печально сообщил нам, что приходит в себя после острого приступа несварения желудка, вызванного тем, что он уже несколько недель не ел ничего, кроме блюд армянской кухни, и поэтому с нетерпением ждёт приятного длительного пребывания в Берлине, где надеется вкусить привычной американской пищи.

"Видите ли, несмотря на то, что я по происхождению армянин, я так долго жил в Америке, что мой желудок уже не выдерживает нашей национальной стряпни", – пожаловался он и, похоже, сильно удивился, когда я сообщила ему, что, напротив, просто расцветаю на своей родной снеди и уже прибавила пару-тройку кило с тех пор, как вернулась в Россию.

Мы начали своё утро на восточном базаре и бродили по узким улочкам, переходя из одной мелкой лавчонки в другую и любуясь их витринами с кавказскими кинжалами, серебряными поясами и бирюзовыми украшениями, а также наблюдали за работой часовщиков и пекарей, замешивавших большие плоские грузинские лепёшки и пришлёпывавших их на бока старинных круглых глиняных печей (очень похожих на те, что были в Помпеях), где лепёшки держатся до тех пор, пока полностью не будут готовы.

Сделав остановку в знаменитой церкви святой Нины, покровительницы Грузии, мы созерцали её прекрасную икону и за ней простой крест из виноградной лозы, который она получила от Богородицы и несла с собой, когда бежала из Армении в Грузию. В этой церкви похоронены многие грузинские князья, и, к отчаянию Вика, я обнаружила там могилу ещё одного своего родственника, но на сей раз дальнего – князя Эристова. И хотя мне ещё предстояло осмотреть много мощей святых и прекрасных икон, он поспешил меня из церкви вывести.

Сидя снаружи на тротуаре, мы глядели на группу бродяжек, в большинстве своём слепых и покрытых язвами, которые играли на струнных панду́ри и отбивали ровный ритм на барабанчиках до́ли, распевая бесконечные песни высокими гнусавыми голосами.

И везде, куда бы мы ни пошли, мы видели толпы людей многих национальностей: грузин, армян и прочих кавказцев, евреев, персов, турок и русских, и все они жили, как я обнаружила, в разных частях города, никогда меж собою не смешиваясь.

Дважды пройдя по мостам над бурлящей мутной рекой Кура и по пути миновав мусульманскую мечеть, мы подошли к знаменитым в Тифлисе серным баням. В сущности название города происходит от древнегрузинского слова, означающего "тёплый источник".

"Я должен рассказать вам печальную историю об этих банях, – начал Гердан. – Будучи в городе в последний раз несколько лет назад, я надумал их посетить и однажды утром отправился на поиски прекрасного заведения, о котором столь много слышал. Однако я заблудился и решил спросить дорогу. Какой-то человек вызвался быть моим проводником и после долгой прогулки привёл меня, как он уверил, к тем самым баням. Итак, я вошёл туда, разделся и, прежде чем успел понять, что со мной случилось, так как там было довольно темно, оказался в огромном, заполненном десятками людей бассейне. К моему ужасу, некоторые из них прямо в него сморкались, другие полоскали горло водой, в которой купались, а третьи вообще промывали самые ужасные на вид язвы. Так вот, когда я увидел, где нахожусь и что происходит, я выскочил оттуда как ошпаренный и, памятуя о страшных ранах, которые узрел, потребовал, чтобы на меня вылили несколько вёдер горячей воды. Только тогда я немного успокоился, хотя ещё несколько дней после этого чувствовал, как моё тело зудело, и ожидал, что в любой миг меня сразит какая-нибудь жуткая болезнь. Но это, конечно же, было просто мнительностью, и ничего подобного не произошло. 'Куда вы меня привели?' – с негодованием спросил я своего проводника, терпеливо ожидавшего снаружи. 'Ну, очевидно, в бани', – невозмутимо ответил тот. 'Какие бани?' – взвизгнул я. 'Ох, в те, что для бедных людей! Вы же не сказали, что хотите в дорогие, где нужно щедро платить за вход'".

"Дорогое" заведение, "где нужно щедро платить за вход", оказалось очень разумным по цене и чрезвычайно привлекательным – с маленькими индивидуальными ванными комнатами, облицованными весёленькой цветной плиткой. Мы с Виком даже на минуту заколебались, не сесть ли и нам самим в парочку этих прославленных серных ванн, но время поджимало, у нас было множество других планов, и мы, немытые, покинули это место. К сожалению, в тот вечер мы обнаружили, что в гостинице не было горячей воды, и осудили себя за отказ насладиться удобным комплексом с тёплой турецкой парной, когда нам выдалась столь уникальная возможность.

После посещения бань мы простились с дружелюбными армянами, которые уже через час должны были уезжать в Москву, а сами направились в Ботанический сад, расположенный на полпути к холму, на вершине которого стоят развалины крепости IV века, принадлежавшей некогда грузинскому князю. В красиво разбитом парке растут бамбук, папирус, шелковица и другие субтропические растения. Мы поднялись на самый верх, к древнему замку, и там присели отдохнуть. Оттуда Тифлис и все его пригороды видны как на ладони, и такое зрелище сто́ит того, чтобы одолеть крутой подъём. Позади нас красовался замок, слева – гора Давида с её фуникулёром, под нашими ногами, прямо у подножия холма, уходя правее и простираясь до Куры, лежал старый Тифлис с его узенькими улочками и крошечными двориками, красными крышами, куполами, минаретами, серебряными шпилями и луковицами православных церквей, а ещё дальше, в центре, виднелся и новый Тифлис с широкими проспектами, современными зданиями, трамваями и автомобилями. На заднем же плане, на горизонте, огромным полукругом возвышалась длинная цепь коричневато-серых гор. И мы долго сидели там, а потом спустились по крутой тропинке, ведущей прямо в город.

Осторожно спускаясь по предательскому склону, мы вдруг наткнулись на группу загорелых оборванцев с книгами и листами бумаги в руках. Один из них, абсолютно не смущаясь и не обращая на нас ни малейшего внимания, громко что-то декламировал и продолжил делать это, когда мы остановились рядом с ним. Крайне заинтересованная, я в конце концов спросила одного из этих юношей, кто они и чем занимаются, и тот поведал мне, что они студенты и готовятся к экзаменам в университете и иных учебных заведениях.

"Ведь в Грузинском государственном университете учатся более семи тысяч человек, – пояснил он. – А помимо него, у нас есть коммунистический университет и политехнический, педагогический и историко-археологический институты. Последний – мой". Сказав всё, что счёл нужным, он вежливо поклонился и, отвернувшись, продолжил читать.

Благополучно спустившись вниз и, что касалось меня, сломав лишь один каблук, который мне снова приклеил морщинистый старый сапожник в своей крошечной мастерской у тротуара, мы отправились исследовать другой конец города и увидели новые рабочие кварталы, большие общежития для студентов и санаторий для туберкулёзных больных. К вечеру погода изменилась, стало холодно и ветрено, и когда мы вернулись в гостиницу, нам сказали, что в горах страшная метель и перевал закрыт для любого движения.

"Вам повезло, что вы проехали вчера. Если бы вы подождали ещё один день, то попали бы в буран, и тогда с вами могло бы случиться всё, что угодно", – сказал портье, и Вик согласился, что на этом перевале всякое возможно и остаётся лишь удивляться, что с нами ничего не стряслось.

"Почему бы вам не посетить Грузинский музей? – предложил портье. – Он совсем рядом, и у вас ещё есть время до его закрытия".

Музей оказался просторным зданием высотой в три этажа, которое было недавно достроено и в конечном счёте должно было стать одним из инструментов культуры в борьбе с интеллектуальной бедностью, существующей на Кавказе. Со взрослых посетителей за вход взимается тридцать пять копеек, и попечители менее чем за год смогли подготовить вполне интересную экспозицию.

На первом этаже стояли длинные ряды ящиков с найденными в Грузии различными рудами и соответствующими картами, указывавшими их местонахождение. Здесь были представлены образцы серы, железа и медного купороса исключительной насыщенности, а также вулканические породы, соляной камень, квасцы (вещество более твёрдое, чем соляной камень, и практически белоснежное) и горные кристаллы в различных формах, которые добывают на Казбеке. Ещё одну коллекцию составляли прекрасные грузинские разноцветные мраморы, кварцевые образования, гипс, пемза (используемая для стирания чернил), цеолиты и розовый, серый, чёрный, зелёный и синий пегматиты. Тут же были выставлены различные виды угля в коксе и брикетах, сырая и рафинированная нефть в банках, нефтепродукты и бензин. По центру одной из стен зала стоял мраморный бюст Сталина.

"Интересно, думал ли он, будучи тифлисским семинаристом, что когда-нибудь станет управлять ста шестьюдесятью миллионами человек?" – спросил Вик.

Но я была слишком занята рассматриванием окаменевших деревьев, улиток и рыб, чтоб отвечать на столь нелепый вопрос.

На втором этаже мы нашли выставку культуры древнего племени горцев, называемых хевсурами, которые живут к югу от Тифлиса почти так же, как и сотни лет назад. Их около шестидесяти тысяч, и они – одна из немногих сохранившихся первобытных рас. Нам показали их инструменты, кувшины, ступки и пестики, а также каменный молитвенный дом. На всех их орудиях и одежде видны кресты, и предполагается, что они являются потомками первых искателей Святого Грааля. Боевые кольца (носимые на больших пальцах воинов), ножи, кинжалы и металлические кольчуги, которые якобы не может пробить ни один меч, – вот боевые принадлежности каждого из их мужчин, заменяющие сабли и ружья. Племенной дом с красивой резной мебелью и кроватями, хотя ещё зачем-то и с плугом в одном из углов помещения, демонстрировал, как живут эти люди.

"Будучи беременной, хозяйка дома спит в сарае с коровами, – объяснила нам работница музея. – И только когда ребёнок рождается, муж разрешает ей вернуться в их жилище. Однако мы изменим всё это, научив женщин понимать, что они равны мужчинам, даже если им приходится рожать детей".

"Вы думаете, они от этого станут счастливее?" – поинтересовался Вик, однако в виде реакции получил лишь презрительный взгляд.

Свод правил этого горного народа содержит перечень наказаний, которые выражаются в плате коровами за определённые проступки, а знахарь и его орудия пытки считаются следующей по силе вещью после кинжала.

Резные рога для питья, пояса филигранной работы, расшитые перчатки, рубахи, штаны и сумочки свидетельствуют о мастерстве этих странных, забытых людей.

Посетив ещё выставку животноводства, где были представлены описания всех болезней крупного рогатого скота и способы их лечения, а также стенд с закатками, содержавшими испортившиеся овощи и фрукты, дабы научить хозяек консервировать их, не отравляя позже своих супругов, мы с чувством полного удовлетворения покинули музей.

3

Вскоре мы обнаружили, что ресторан "Орианта" являлся одним из самых приятных мест в Тифлисе, так как еда была превосходной, а музыка – даже в высшей степени таковой. Первый скрипач был замечательным исполнителем, и мы часами сидели и слушали его. Будучи худощавым юношей с непринуждённой улыбкой, постоянно озарявшей его лик, он выходил на эстраду в старом синем сюртуке, поношенных серых брюках и коричневых башмаках и осторожно разворачивал свою скрипку, которую раз от раза приносил завёрнутой в рваную газету. При всём том скрипка была от Страдивари, а её хозяин – великим музыкантом. Посетители, почти все – грузины, которые много ели, обильно пили, поднимали друг за друга тосты и непрестанно веселились, вмиг затихали, как только он начинал играть, да так, что можно было услышать падение булавки, а когда затихал он, бурно аплодировали, прося: "Ещё, ещё". Регулярно оркестр исполнял кавказскую музыку, и тогда грузины, вскочив с мест, танцевали лезгинку. Однажды некий старик сплясал посреди зала в полном одиночестве, "дабы показать молодёжи, как это делается по-настоящему", как он выразился, когда утихла буря оваций.

Наша маленькая русская подружка Аида, будучи очень молодой и хорошенькой, повсюду привлекала повышенное внимание и получала больше приглашений на танец, чем могла принять. Она обожала "джаз-бэнд", как она называла всю американскую танцевальную музыку, и всякий раз, когда её играл оркестр, умоляюще смотрела на Вика. И тогда тот приглашал её и деликатно кружил в фокстроте по залу под звуки мелодий "Бамбалина" и "Калифорния, я иду", а молодые кавказцы смотрели с большим интересом и даже сами переставали отплясывать, чтоб проследить за каждым движением ног Вика и выяснить, как же в Америке умудряются выделывать подобные па. Несколько раз к нашему столику подходили грузины, которые сначала вежливо кланялись Вику, как бы спрашивая его разрешения, а потом приглашали меня танцевать, на что я, к сожалению, не была способна, поскольку мои ноги всегда слишком уставали к вечеру после долгого дня знакомства с достопримечательностями.

4

Наше паломничество к захоронению Грибоедова заняло почти целый день. Однажды рано утром мы отправились туда пешком и, пройдя мимо бывшего Воронцовского дворца, стали восходить на гору Давида. Представлявшись поначалу довольно лёгким, подъём по неровной крутой дороге оказался трудоёмкой задачей, и мы прибыли к небольшому некрополю на середине горы, чуточку запыхавшись. Мы нашли ворота запертыми и после нескольких минут звона в колокольчик, стука и отчаянных криков уже собирались сдаться и вернуться в город, как вдруг с балкона маленького белого домика прямо над нами, которого мы даже не заметили, послышался голос, и, подняв глаза, мы узрели там молодого человека, перегнувшегося через перила и делавшего нам явные знаки подойти поближе.

"Что вам нужно? Вы хотели бы посетить музей?" – спросил он.

"Какой музей?" – не поняла я.

"Ну, Грибоедова, разумеется. Тут собрана богатая коллекция его рукописей, портретов и различных вещей. Но сейчас их увидеть не получится, поскольку музей официально закрыт на ремонт. Приходите опять через три недели".

"О, но мы не сможем, – простонала я, трагически разводя руками и стараясь выглядеть как можно более жалкой. – Мы американцы, приехали из Филадельфии и уже на днях покидаем Тифлис".

"Так вы действительно интересуетесь Грибоедовым?" – строго спросил молодой человек.

"Интересуюсь ли?! Да ведь я же его …" – и уже собиралась открыть, что являюсь правнучатой племянницей поэта, когда Вик, похоже, постоянно угадывающий, что именно я намереваюсь сказать, дёрнул меня за рукав и прошептал: "Пожалуйста, не говори ему, кто ты. Ты же знаешь, что этого лучше не делать".

Поэтому я проглотила конец фразы, но, судя по всему, успела показать, как мне не терпится попасть внутрь, поскольку молодой человек внезапно улыбнулся и, сказав: "Подождите минуточку, я спущусь", – исчез на несколько секунд, а потом снова возник в воротах, гостеприимно распахнув их настежь.

"Входите, – радушно промолвил он. – Видите ли, мы закрыты, поскольку в музее ведутся работы, но так как вы приезжие из-за рубежа и собираетесь уезжать из Тифлиса, я сделаю для вас исключение, ведь было бы просто преступлением отпустить вас, не показав грибоедовских рукописей".

Страшно взволнованная, я взбежала по нескольким ступенькам, ведущим на небольшую площадку перед скромным двухэтажным белым музейным домиком, и горячо пожала руку пригласившему.

"Я хранитель музея, моя фамилия Ениколопов, и я внук близкого друга Грибоедова, – представился он. – А вы кто?"

"Наша фамилия Блейксли".

"Блейксли звучит как американская или английская, но как же вам удаётся так свободно говорить по-русски?"

"Я русская по рождению".

"А как ваша девичья фамилия?"

"Ирина Скарятина", – ответила я.

На мгновение он растерялся, в его глазах появилось озадаченное выражение, однако он промолчал, и мы вступили в музей.

"Официально он называется музеем писателей и был основан в 1930-ом году, – начал свой рассказ Ениколопов. – Он состоит из двух частей. Наверху у нас хранятся рукописи, портреты, одежда и вещи наших собственных кавказских поэтов и писателей. А на первом этаже размещается музей Грибоедова. Видите ли, он когда-то жил в этом доме. Как вы, вероятно, знаете, он приехал сюда в 1818-ом после печально известной любовной связи и дуэли. Посмотрите, что писал о нём Пушкин в своём 'Путешествии в Арзрум'". И он открыл старый томик на специально заложенной странице, где я прочитала следующие слова: "Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединённых, неусыпных занятиях".

"Перед отъездом он изучал арабский и персидский языки, – продолжил Ениколопов, – а также литературу Востока. В сентябре 1818-го года он покинул Петербург, но в те времена путешествовать было непросто, добираться куда-либо приходилось долго, и лишь к середине октября он достиг Кавказского хребта. Переваливая через него по Военно-Грузинской дороге, он написал вот что" (и я перевела это Вику): "Округ меня неплодные скалы, над головою царь-птица и ястреба́, потомки Прометеева терзателя; впереди светлелись снежные верхи гор, куда я вскоре потом взобрался и нашёл сугробы, стужу, все признаки глубокой зимы; но на расстоянии нескольких вёрст суровость её миновалась: крутой спуск с Кашаура ведёт прямо к весенним берегам Арагвы; оттуда один шаг до Тифлиса".

"Звучит знакомо, хотя и несколько высокопарно, – одобрил Вик. – Он всё описывает очень хорошо, действительно очень хорошо".

"Ещё бы! – вскричала я в негодовании. – Разве тебе не ведомо, что он один из наших величайших поэтов?"

"Ведомо, но мне здесь холодно. Пальцы на ногах уже онемели. Думаю, они отвалятся, когда я сниму свою обувь. Так что, пожалуйста, давай-ка поторопимся".

Но я вовсе не собиралась торопиться, особенно когда в кои-то веки мне представилась возможность увидеть подлинники рукописей и личные предметы Грибоедова, и, к недовольству Вика, бродила и бродила там, пока не осмотрела всё без исключения.

В 1821-ом году, находясь в Персии с дипломатическим поручением в качестве секретаря русской миссии, Грибоедов задумал свою знаменитую комедию "Горе от ума", которой суждено было стать русской классикой, поставив его в один ряд с нашими наиболее прославленными поэтами. По словам его современника Булгарина: "Будучи в Персии, Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре, который он любил страстно и об артистах. Он лёг спать в киоске, в саду, и видел сон, представивший ему любезное отечество, со всем, что осталось в нём милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей рассказывает о плане комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берёт карандаш, бежит в сад, и в ту же ночь начёртывает план 'Горя от ума' и сочиняет несколько сцен первого акта".

"И с тех пор, – добавил Ениколопов, – Грибоедов не переставал работать, пока не закончил свою комедию. К сожалению, цензоры, сочтя её клеветническим пасквилем, к постановке не допустили, и Грибоедов видел её на сцене лишь единожды, и то в 1827-ом году в Эривани, где какие-то его друзья, желая удивить его, поставили это творение. То был первый и последний раз, когда он посмотрел пьесу, впоследствии написав одному из актёров, что те подарили ему в его жизни самые счастливые минуты.

Когда он жил в Тифлисе, его любимым местом прогулок была гора Давида, откуда, как вы сами убедились, открывается столь дивный вид на город".

"А почему она называется горой Давида?" – захотел узнать Вик.

"Согласно старой легенде, она получила это имя в честь монаха, которого звали Давидом и который, подвизавшись на ней, славился своей тихой молитвенной жизнью вдали от шумного города. Но однажды другая юная монахиня забеременела, и враги Давида подговорили ту обвинить его в соблазнении. Она так и сделала, и Давида вызвали на публичный суд. Придя туда, он коснулся живота девицы, и она тут же разрешилась камнем, и с того дня это место стало называться 'Кашвети', что означает 'рождение камня'. В память об этом событии Давид стал небесным покровителем бесплодных женщин и после его смерти к его святилищу совершались бесконечные паломничества".

"Я не понимаю, а какое отношение эта история имеет к 'Грибадерову'? – ворчливо заметил Вик. – И ещё, как Давид мог прилюдно трогать живот девушки? И почему она потом родила камень? А если это так, то зачем бесплодные женщины избрали его своим святым покровителем? Я мог бы понять это, если б юная монахиня родила ребёнка, но уж точно никак не булыжник".

"Всё это неважно, – раздражённо ответила я. – Суть в том, что гора была любимым местом Грибоедова (а не 'Грибадерова', как ты его назвал), и мне кажется, что было весьма интересно узнать, почему она получила такое название".

"Хорошо, хорошо, – пробубнил Вик, – но, будь добра, не забывай, что я замёрз, и чуточку ускорься. Хлопнуть водки сейчас бы не помешало".

Я бессердечно пропустила мимо ушей этот молящий комментарий, а Аида, которая была с нами, захихикала, бормоча: "Грибадеров … хлопнуть … американцы смешные", – тогда как Ениколопов продолжил нам всё подробно показывать.

Большую стеклянную витрину занимали оригинальные рукописи, находясь, как я отметила, в идеальном состоянии. Рядом с витриной стоял шкаф со всевозможными изданиями сочинений поэта. А помимо того, было много редких изображений, к примеру: "Встреча Пушкина с гробом Грибоедова"; пикник на горном лугу с несколькими дамами, сидящими вокруг чайного столика, на котором стоит самовар; портрет мингрельской княжны, жившей в Париже, в которую был влюблён Наполеон III; и, наконец, великолепный портрет прадеда Паскевича в фельдмаршальских регалиях. Рассматривая все эти картины маслом, акварели, эскизы и оттиски, я вскоре наткнулась на самый прекрасный портрет – моей прабабушки в белом муслиновом платье с высокой талией. Как же удивительно было найти все эти фамильные вещи в горном домике!

"Она была сестрой Грибоедова, её звали Елизаветой, и она вышла замуж за князя Паскевича", – сказала я Ениколопову, который посмотрел на меня с удивлением.

"Откуда вы это знаете? – полюбопытствовал он. – Да, это так, Паскевич женился на Елизавете Грибоедовой, но мне кажется, что вы чуть ошибаетесь, и она была кузиной поэта, а не его сестрой".

"О, я не знала, что двоюродной – призналась я. – Всегда считала, что родной".

"Но откуда вы так много знаете об этих семьях?" – настаивал он.

"О, я всегда интересовалась ими, – ответила я, а потом, желая слегка покрасоваться и удивить его, продолжила. – А у Елизаветы Паскевич была дочь, княжна Анастасия, вышедшая замуж за князя Лобанова-Ростовского, и у тех также была дочь, княжна Мария, которая, выйдя замуж, родила дочь Ирину". И я произнесла "Ирину" очень медленно, гадая, заметит ли он взаимосвязь. Но тот выглядел только ещё более озадаченным и, качая головой, повторил: "Вы действительно многое о них знаете, – а после продолжил. – Грибоедов оказал на своего зятя достаточно сильное влияние, ведь именно благодаря ему Паскевич открыл в Тифлисе работный дом для женщин, отбывавших тюремное заключение, и коммерческий банк, а также ввёл ряд мер по развитию шёлковой, винодельческой и других отраслей промышленности. Его карьера была короткой, но бурной. В 1826-ом он был арестован за дружбу с декабристами, затем освобождён и впоследствии принимал активнейшее участие в подписании Туркманчайского трактата⁶⁴. Хотя бо́льшая часть заслуг и досталась Паскевичу, всю работу проделал Грибоедов. Однако он был принят в Петербурге с большими почестями и назначен посланником в Персию. Он успел обвенчаться с грузинской красавицей княжной Ниной Чавчавадзе, уехал в Персию и там был убит в 1829-ом во время бунта. Его тело было перевезено обратно в Тифлис, и вот что пишет его друг Пушкин в своём 'Путешествии в Арзрум': "Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. 'Откуда вы?' – спросил я их. 'Из Тегерана'. – 'Что вы везёте?' – 'Грибоеда'. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис. Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия".

И действительно, странная история, а ещё более странным является совпадение, что все трое наших великих поэтов: Пушкин, Лермонтов и Грибоедов – умерли молодыми и насильственной смертью.

Покинув музей, мы отправились к захоронению в небольшом пантеоне неподалёку. Оно находится в гроте, и над входом в него есть надпись на грузинском: "Здесь похоронено тело Грибоедова". Надгробие является работой знаменитого скульптора Кампиони и выполнено из чёрного мрамора с бронзовым крестом, основание которого обнимает стоящая на коленях бронзовая плачущая женщина. Надпись на могильном камне гласит: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?"