Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

В течение всего утра мы не видим ничего, кроме бесконечных равнин, и, следовательно, вряд ли что-то пропустили, пока спали. Но вскоре появляются небольшие холмы, которые постепенно становятся выше по мере нашего продвижения на юг. Вдруг за станцией Грознефть вдалеке по правой стороне мы замечаем первую высокую заснеженную гору. Кавказец, которого я принимаю за зажиточного кулака и который стоит у окна рядом с нашим купе, говорит мне, что это знаменитый Машук, так часто воспеваемый нашими писателями и поэтами.

Мы стоим в коридоре и наблюдаем за пассажирами. Все они, за исключением генерала авиации, кавказцы и заполняют узкий проход своими широкими развевающимися бурками и высокими папахами. Тот человек, с которым я перекинулась парой слов, подходит к нам и начинает говорить тихим голосом.

"Вы иностранцы, поэтому я могу общаться с вами свободно, – таинственно произносит он. – Я хочу вас кое о чём предупредить: не верьте тому, что вам показывают и говорят. Условия в этом году плохие, очень плохие, и я знаю это, потому что я старый человек и всю свою жизнь прожил в этой части Кавказа. Меня прозвали кулаком лишь за то, что я хороший земледелец и у меня много зерна. И они хотят заставить меня отдать часть этого зерна, чтобы, как они говорят, накормить рабочих в городах. Но какое мне дело до этих рабочих? Я забочусь о своей семье, и почему я должен отнимать у них то, что по праву принадлежит им, а потом отдавать это другим – совершенно незнакомым людям? Вот уж точно кулак!" И, громко сплюнув, чтобы показать своё недовольство, он продолжает: "Но мы будем отстаивать свои права, мы не безоружны, знаете ли, и многое может до весны случиться". (И действительно случилось, и многие кулаки были высланы из своих поселений на Северном Кавказе за неповиновение властям⁵⁵).

В этот момент к нам подходит другой кавказец и принимается задавать вопросы о жизни в Америке, так что первый решает ретироваться.

Мы останавливаемся на станции Курсавка, находящейся посреди большой и живописной станицы. Жители носятся взад-вперёд по перрону, продавая жареных цыплят, потроха, колбасу и сыр. Вик выходит, чтобы на них посмотреть, а за ним обеспокоенным взглядом наблюдает генерал авиации.

"По-моему, он нас слегка подозревает, – шепчу я Вику, когда тот возвращается, – наверное, удивляется, что мы здесь делаем – единственные американские туристы в это время года".

Мимо нас пролетают буквально десятки жареных цыплят, и крестьяне делают чудесный бизнес, ведь почти все в поезде их покупают. Когда мы уезжаем, всё съестное уже продано и торговцы спешат домой с пустыми тарелками и блюдами, которые они, без сомнения, наполнят к приходу следующего состава.

По дороге мы проезжаем расположенное справа от нас очень длинное и узкое поселение, которое тянется вёрст на восемь-десять и живописно выделяется на фоне покатых белых холмов. Земля покрыта снегом, так же как и крыши домиков, сверкающие в ярком солнечном свете. Здесь уже гораздо теплее, хотя лучи солнца ещё не способны его растопить.

Миновав станцию Крым-Гиреево, мы видим ещё множество сёл и хуторков, чередующихся с правой стороны у самого подножия неуклонно набирающих высоту предгорий.

Теперь, приближаясь к Машуку, который стоит, как повёрнутый лицом к северу часовой, мы замечаем, что за ним появляется длинная цепь высоких гор, уходящая далеко на юг.

Остановившись на станции Суворовская, мы читаем на табличке, что находимся в четырёхстах сорока шести верстах от Ростова. Температура продолжает расти, и здесь уже тает снег. Отсюда видна двойная горная цепь с Машуком на заднем плане и странной формы более низкой горой на переднем, выглядящей удивительно тёмной, будто на ней и вовсе снега нет⁵⁶.

"Но почему это так, – удивляюсь я, – когда все другие горы, выше и ниже этой, и даже равнины абсолютно белы?"

"Возможно, это действующий вулкан и снег тает на его тёплой вершине", – предполагает Вик, но я не слышала ни о каких активных вулканах в этом регионе.

Внезапно посреди равнины слева от нас вырастает одинокая зубчатая скала.

"Она называется Кинжал, потому что остра и на него похожа", – говорит кавказец, стоящий бок о бок с нами в коридоре.

Наш поезд медленно огибает эту причудливого вида скалу и вскоре оставляет её сиротливо стоять позади посреди холмистой равнины.

В два тридцать мы достигаем Минеральных Вод и смотрим, как из поезда выходят красноармеец и хорошенькая молодая ударница. Они всё так же, не умолкая, щебечут, весело смеясь и уже крепко держась за руки.

Минеральные Воды – замечательное место, расположенное посреди гор вулканического происхождения и обладающее многочисленными целебными источниками. Ранее их называли омолаживающими водами, поскольку они не только содержат ценные соли и газы, но и богаты радиоактивной энергией, так что их уникальные свойства прославили их на долгие годы. И существует множество санаториев и лечебных учреждений, куда рабочие со всего Союза нынче направляются на лечение и отдых Наркоматом социального обеспечения и другими трудовыми организациями.

Поблизости от Минеральных Вод лежат и другие известные здравницы: Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск и Железноводск. И над всеми ними возвышается высочайшая вершина Кавказского хребта – гора Эльбрус, достигающая высоты более пяти с половиной тысяч метров.

Следующая наша остановка – Виноградная, где внезапно и таинственно высокие горы исчезают из виду и сменяются справа от нас пологими холмами, а слева – равнинами, простирающимися до самого горизонта.

На станции Георгиевск мы видим оживлённый открытый рынок с кучей прилавков, где крестьяне продают колхозные продукты: кур, хлеб, булочки и арбузы.

"А разве крестьянам разрешается так продавать свою продукцию на открытых рынках?" – спрашиваю я второго подошедшего к нам старика.

"Да, – отвечает тот. – После того как они выполнили все обязательства перед государством, они могут продавать свои излишки. Однако государство ухитряется забирать почти всё", – скорбно ворчит он, и я догадываюсь, что он, должно быть, тоже раскулаченный. "За зерно нам платят рублями, – продолжает он, – а что на них купишь? Слова властей полны обещаний, однако кооперативные магазины не получают достаточно товаров, а открытые рынки нас просто грабят. Хорошенькое же дело! Ведь, поверите ли, я за эти штаны двести рублей заплатил!" И он сердито смотрит на недостойную, по его мнению, одежду. Но когда к нам подходит лётчик, он замолкает и быстро исчезает, как и первый старик.

После Георгиевска вновь появляются горы и так же внезапно, как прежде исчезли. Отсюда открывается чудный вид на Эльбрус. С этой минуты хребет с сотнями высоких, острых, зазубренных пиков, составляющих диковинный и восхитительный контур, виден непрерывно. Мы проезжаем мимо большого колхоза с группой длинных и низких зданий. Лишь два из них завершены, а остальные пока ещё находятся в стадии строительства.

Солнце уже садится, его свет смягчается золотой дымкой. Горы приобретают тёмно-синий оттенок и превращаются в массивные силуэты, пронизанные яркими лучами там, где заходящее светило ударяет в заснеженные вершины или скользит сквозь исполинские разломы. И уже через полчаса на станции Солдатская хребет выглядит как длинная гряда тёмных туч на горизонте. Солнце село, больше нет сияющих шапок и сверкающих расщелин, небо над горами тёмно-золотое и плавно тускнеет с наступлением ночи. В сгущающейся темноте мы проезжаем Прохладную – огромную казачью станицу. Курени там белые, и во дворах растут фруктовые деревья. Звёздная ночь сейчас черна, потому что луна ещё не взошла, но на западе остаётся светящаяся полоса, на фоне которой выделяются горные зубцы, а у их подножия мерцают огни далёких станиц.

Затем над равниной появляется слабое свечение. Оно становится всё ярче и ярче, и вскоре поднимается большущая и багровая полная луна. Весь ландшафт купается в её мягком свете, и мы снова можем чётко видеть горы, которые теперь выглядят точно гряда пушистых серебристых облаков, увенчанных макушками, которые заставляют меня вспомнить о блестящих сахарных куличах.

Миновав станции Дарг-Кох и Разъезд, мы наконец оказываемся в Беслане, где нам нужно пересаживаться на местный поезд, так как тот, на котором мы ехали, идёт прямо до Баку. Нам сообщают, что "кукушку" до Орджоникидзе придётся подождать, может, час, а может, и больше.

"Кто знает? – говорит носильщик-осетин. – Та может прийти вовремя, а может опоздать – трудно предсказывать. Так что располагайтесь поудобнее и закажите в зале ожидания горячего чаю".

Мы следуем его совету и садимся за маленький столик в окружении аборигенов, которые с интересом смотрят на нас и завораживают Вика.

"Ты только глянь на их кинжалы, – восхищённо шепчет он. – Разве они не прекрасны? Какое мастерство изготовления! Я бы хотел такой иметь".

Два маленьких чернооких мальчугана с оливковой кожей в миниатюрных бурках и папахах подходят к нам и с удивлением щупают наши пальто.

"А почему вы так смешно одеты?" – застенчиво спрашивает один из них и после таращится озадаченно и растерянно, когда я отвечаю: "Потому что мы американцы".

"А кто такие американцы?" – интересуется он, и я рассказываю ему историю об Америке, которая лежит за горами да морями, далеко-далеко, и о маленьких американских мальчиках, которые не носят бурки и папахи.

"Расскажи ещё что-нибудь", – серьёзно просит он, но мы уже допили чай и, так как в зале ожидания довольно жарко и запах тяжёл, выходим и гуляем по платформе.

Ночь холодна, хотя и потеплее, чем в Ростове, и время от времени лёгкий ветерок шелестит сухими листьями тополей, окружающих вокзал. Аборигены выглядят необычайно высокими и зловещими, а их зубы, глаза и кинжалы угрожающе сверкают в лунном свете.

Но вот наконец прибывает наш поезд, и начинается дикая давка и борьба за места. Толкаемые локтями, пихаемые в спину, с оттоптанными ногами и, наверняка, кучей синяков, мы, судорожно хватаясь за свои чемоданы, в конце концов умудряемся вскарабкаться по лесенке в непроглядную темень вагона третьего класса – так называемого "жёсткого". Вик чиркает спичкой и чудом находит на лавке свободное место у окна. Мы с трудом втискиваемся туда и, всё ещё задыхаясь, смотрим, как другие пассажиры пробиваются внутрь.

"Что не так с этим поездом, почему нет света?" – сердито кричит какой-то мужчина, и голос в темноте степенно отвечает: "Вы, видно, товарищ, тут не местный и не знаете, что свет в этом поезде всегда гаснет, когда во время стоянки меняют локомотивы. Как только новый паровоз прицепят и мы будем готовы тронуться в путь, свет снова загорится".

"Ну и поезд!" – ворчит первый и чуть не падает, споткнувшись о пару вытянутых ног.

"Эй, вы не могли бы убрать с прохода свои чёртовы ходули, чтобы никто не сломал себе шею?" – орёт он, но толпа сзади толкает его в дальний конец вагона, и вскоре мы его уже не слышим.

Мы с Виком сидим рядом у открытого окна, запихнув чемоданы в уголок под нами. Все места уже заняты, мужчины и женщины теснятся в проходах. Пожилая кавказская пара внезапно делает попытку приткнуться между нами, однако другие пассажиры на нашей лавке протестуют.

"Дедушка, бабушка, здесь больше ни для кого нет места. Пожалуйста, уходите", – кричат они, но старики не слушают и в итоге садятся к нам на колени. Молодой человек рядом с нами вскакивает.

"Вы не можете так поступать! Это наши гости из-за океана, иностранцы, американцы, – кричит он, – вы должны быть гостеприимными, а не грубыми. Послушайте, вы же сейчас раздавите наших друзей. Ведь вы уже достаточно мудрые, чтобы это понять!" С этими словами и парой энергичных рывков ему удаётся снять их с наших колен.

"В соседнем вагоне полно мест", – громко заявляет другой пассажир, после чего старики начинают пробиваться наружу в надежде их там найти.

Целый час мы проводим в темноте и, забившись в угол, довольные тем, что сидим, слушаем споры, ссоры и смех толпы. Но наконец поезд трогается, и сразу же зажигается свет. Окно заклинило, и мы не можем его поднять, но, если честно, это, пожалуй, даже к лучшему, поскольку запах потных человеческих тел, плотно упакованных в едином маленьком пространстве, был бы слишком невыносим при закрытой фрамуге.

На верхней полке напротив нас лежит человек, который, деловито собирая со своей одежды вшей, давит их ногтем большого пальца. Однажды он даже бросает свой улов вниз, но все так громко и возмущённо протестуют, что он решает больше этого не делать. Я осторожно достаю из чемодана "Флит" и по-тихому делаю лёгкое и ненавязчивое опрыскивание, дабы никого не обидеть.

На другой полке за спиной мужчины лежит что-то вроде вороха ветоши, но позже тот шевелится и оказывается спящим мальчонкой. Вскоре он просыпается и вытягивает пару трогательно тонких голых ног, покрытых жуткими язвами, которые он временами лихорадочно почёсывает. Но когда кондуктор приходит проверить билеты, он быстро прячет ноги и снова превращается в неподвижную кучку тряпья. Кондуктор, зыркнув в ту сторону, решает оставить её без внимания и начинает скандалить с женщиной из-за отсутствия у той билета.

"Сколько раз тебе повторять, что ты не можешь ездить бесплатно? – гневно кричит он. – Но нет, ты меня не слушаешь, ты прячешься под лавку, как воровка, и думаешь, что я тебя там не найду. Зачем ты это делаешь? Почему ты катаешься туда-сюда по этому маршруту? Почему ты не такая, как все, и что мне с тобой делать?"

"Ссадите её с поезда", – советует кто-то, однако он отказывается, ссылаясь на то, что состав вообще не делает остановок, пока не доберётся до Орджоникидзе.

"А кроме того, – прибавляет он вполголоса, – я не могу бросить её в холодных полях, ведь она, знаете ли, малость 'не того'. Она дурочка, полоумная, и проводит всю свою жизнь, ездя взад-вперёд в этой 'кукушке'. Каждый день одно и то же".

Я жадно слушаю все эти разговоры, переводя их Вику настолько точно, насколько возможно.

И вот в одиннадцать сорок пять мы наконец вползаем в Орджоникидзе и нас встречают двое мужчин из гостиницы, которые, не подозревая, что я понимаю по-русски, бурчат друг другу: "Скажи-ка, что за блажь приехать сюда в такое время года? Разве они не знают, что через денёк-другой перевал закроют, ведь проезжать по нему на автомобилях становится слишком опасно? Я даже не знаю, смогут ли они выехать завтра. Мне бы не хотелось рисковать! Со дня на день начнутся туманы и метели, и если они попадут в снежный буран на полпути через перевал, то здорово влипнут. Они могут вообще не выбраться оттуда живыми! И я собираюсь телеграфировать в Москву, чтобы до весны к нам больше не присылали сумасшедших туристов. Я напрочь отказываюсь отвечать за их дурьи башки".

Мужчины страшно смущаются, когда я смеюсь и на отменном русском языке заверяю их, что мы не боимся и готовы рисковать своими чокнутыми головами.

"Это напомнило мне 'Эксельсиор' Лонгфелло: '«Ты не пройдёшь», – сказал старик'⁵⁷", – делюсь я с Виком и перевожу ему взволнованные замечания, которые только что услышала.

В этот миг авто начинает шипеть и не хочет ехать дальше иначе, кроме как на самой низкой передаче.

"Что случилось?" – спрашивает служащий гостиницы, и шофёр печально отвечает: "Ну, это лучшее, на что способен этот драндулет. Я же говорил тебе, что мы не можем его использовать, пока он не будет починен".

"Но, Иван Иваныч, имей совесть! Подумай о туристах из Америки … не позорь – пожалуйста!"

Но шофёр только пожимает плечами и печально повторяет: "Это лучшее, что я могу сделать".

И так мы, шипя и пыхтя, ползём по улицам Орджоникидзе, а иногда и вовсе останавливаемся, вызывая большой интерес у редких прохожих.

"Это тот самый автомобиль, на котором мы собираемся пересечь наиопаснейшие горы на свете? – тревожно спрашивает Вик. – Если это так, то я сдаюсь прямо сейчас".

Безучастно усмехнувшись, я перевожу его слова служащему гостиницы, который тут же восклицает: "О, Боже, нет! Вы поедете в прекраснейшем 'Линкольне' … конечно, – добавляет он доверительным тоном, – если готовы заплатить по десять долларов с каждого. Если нет, то вам, к сожалению, придётся довольствоваться автобусом".

"Спроси его, что это за автобус, – требует Вик. – Зачем нам доплачивать двадцать долларов, если автобус достаточно хорош? Кроме того, на автобусе может быть безопаснее".

"Ну, что ж, – отвечает мужчина, – завтра утром вы сами его увидите. Всё, что я могу сказать, это то, что все автобусы очень ветхие и неудобные, и останавливаются, когда вы этого не желаете, и не останавливаются, когда вам это действительно нужно. К тому же они не защищены от дождя, частенько ломаются, и их приходится ремонтировать по дороге. В остальном с ними всё в порядке. Видите ли, в это время года, когда нет приезжих, хорошие автобусы убирают на зиму, а вместо них используют старые".

"Вон как раз катит один", – кричит шофёр, указывая на странного вида допотопную колымагу, которая тащится к нам, грохоча, как фургон, полный молочных бидонов, а его огромный брезентовый чехол уныло хлопает на ветру. Автобус до отказа набит пассажирами в бурках и папахах.

"Эй, товарищ! Как поездка?" – орёт наш шофёр, высовываясь из окна. Ему не нужно сбрасывать скорость, чтоб задать этот вопрос, так как наш автомобиль движется не быстрее, чем пару миль в час.

"Отлично. Сломались только дважды", – весело отвечает водитель автобуса, тарахтя мимо нас.

"Вопрос с транспортом на завтра решён. Мы выбираем 'Линкольн'", – объявляет Вик, и гостиничный служащий горячо заверяет нас, что мы о своём решении не пожалеем.

Наконец мы добираемся до цели и после настоящего кавказского ужина с шашлыком и красным вином ложимся спать в компактном, чистом, голом и ледяном номере. Наш кашель усиливается, и мы гадаем, не окажемся ли в итоге в тифлисской лечебнице, преодолев перевал в открытом лимузине.

"Но, – изрекает Вик, – отступать бесполезно. Подумай о холоде в Ростове и о том, что мы не можем оставаться в этом притоне. В Тифлисе, знаешь ли, может быть тепло". И мы решаем ехать дальше, даже если проснёмся совершенно больными.

Встреча Запада с Востоком

1

Утром мы поднимаемся в шесть (как ни странно, наш кашель слегка поутих), худо-бедно умываемся, поскольку горячей воды нет, а холодной очень мало, надеваем всё имеющееся у нас тёплое бельё и после завтрака, состоящего из чая с лимоном, омлета, кавказского козьего сыра и отменного ржаного хлеба, направляемся к "Линкольну", стоящему перед гостиницей и окружённому большой оравой восхищённых владикавказцев. Вид Вика в его обычных американских пальто и шляпе вызывает настоящий переполох.

"А где же его бурка? Где его папаха?" – голосит незнакомый юноша, и: "Вы не можете ехать в такой одежде, вы замёрзнете на перевале", – в смятении восклицает наш дружелюбный гостиничный служащий, в то время как толпа вторит на манер оперного хора: "Он не может так ехать, он замёрзнет".

"Что же случилось на этот раз? Что они все говорят?" – нетерпеливо интересуется Вик, видя, как местные жители, тревожно таращась, тычут в него пальцами.

"Утверждают, что ты в этом пальто обратишься в ледышку" – мягко объясняю я.

"Ну, и что с того? Какое им всем до этого дело? – бурчит он. – Хотя, конечно, это очень любезно с их стороны – обо мне беспокоиться. Скажи им, что у меня под пальто есть куча всяких тёплых вещей".

Но даже несмотря на то, что я подробно описала заинтересованной публике его нижнее бельё, ту это не удовлетворило.

"Они говорят, что тебя нужно завернуть хотя бы в несколько одеял", – поясняю я, и наконец после долгого ворчания Вик соглашается накинуть три ярких кавказских одеяла на плечи и одно на голову.

"Ну, теперь-то я выгляжу достаточно по-дурацки, чтобы всех устроить?" – раздражённо спрашивает он, и хотя я не в силах, глядя на него, удержаться от смеха, окружающие остаются крайне серьёзными и одобрительно восклицают: "Да, вот теперь всё в порядке, теперь он не окоченеет на перевале".

Итак, мы отправляемся в путь вместе с ещё одной пассажиркой – молодой русской девушкой по имени Аида, хозяином гостиницы в Орджоникидзе, главным механиком гаража и шофёром.

"Это опасное путешествие, – объясняет он, – и вы должны иметь с собой несколько компетентных специалистов на случай разных возможных происшествий".

Мы начинаем нашу поездку при хороших обстоятельствах: у нас впереди несколько часов дневного света, погода ясная и мягкая, лимузин, по всей видимости, в хорошем состоянии, и все сопровождающие – кавказские горцы, много раз в своей жизни ездившие через перевал, причём во все сезоны и в любую погоду.

Нам не требуется много времени, чтоб вырулить из небольшого городка Орджоникидзе, и, попав на открытую местность, мы созерцаем недалеко впереди гряду высоких гор, увенчанную могучим Казбеком – одной из самых высоких вершин Кавказа. Мы постоянно встречаем группы живописных аборигенов, двигающихся либо верхом, либо пешком, либо в своих типично библейских повозках, запряжённых терпеливыми волами. Наш автомобиль – единственный на дороге, и мы мчимся на хорошей скорости, как вдруг, примерно через полчаса после выезда из Орджоникидзе, раздаётся громкий хлопок, потом ритмичный стук, и наша задняя правая шина сплющивается, словно блин.

"Я так и думал! – восклицает Вик из-под одеял. – Разве я не говорил тебе, что эти шины никуда не годятся? И на них нет цепей! Мы никогда в Тифлис не доберёмся".

Однако шофёр оказывается необычайно умелым. Он быстро меняет колесо, и мы снова едем.

Следуя от Орджоникидзе вдоль реки Терек, мы вскоре достигаем первого узкого перевала, походящего на естественные ворота с высокими коричневато-серыми утёсами по обе их стороны и ведущего прямиком к главному хребту. Поток здесь сильный и бурный, так как течёт по большим валунам.

Мы пересекаем ряд небольших кряжей, прежде чем выйти к главному хребту с его знаменитейшим Дарьяльским ущельем, что прорезает его насквозь. Высоко на горе мы зрим силуэт легендарной башни царицы Тамары и голову старика, нарисованную на плоской стороне огромной скалы.

"Никто не знает, кем он нарисован. Быть может, это сделали тысячу лет назад, – мечтательно говорит один из наших кавказцев. – Вы только посмотрите на него! Он как живой, и всё же никто никогда к нему не прикасался. Некоторые местные жители даже верят, что это дело не человеческих рук".

Мы проезжаем под гигантской нависающей скалой, названной "Пронеси, Господи", поскольку она выглядит необычайно опасной и путники всегда её боялись. Дорога петляет по высоким горам, время от времени ужасно близко от обрывающейся более чем на тысячу метров пропасти, на дне которой пенится Терек. В ущелье присутствуют два воздушных потока: один ледяной, а другой, идущий с юга, чрезвычайно тёплый. И они периодически сменяют друг друга, а потому Вик то сбрасывает свои одеяла, то вновь, ворча, натягивает.

Несомненно, эти странные ветры, продувающие теснину в обе стороны, то холодные, то горячие, перемешивают воздух Севера, который приходит из Арктики, с воздухом Востока. В конце Дарьяльского ущелья мы делаем остановку на обзорной площадке Казбека – террасе высоко на главном хребте, —выходим из нашего лимузина и любуемся на открывающийся вид. Это чу́дное зрелище, так как Казбек несколько отделён от других гор и стоит особняком. Когда-то это был действующий вулкан с двумя кратерами, но теперь его жерла мертвы, а склоны покрыты нетающим снегом, искрящимся на солнце на фоне насыщенно сапфирового неба.

"На Казбеке восемь ледников, – говорит один из сопровождающих нас мужчин, – и в прошлом году я поднялся так высоко, что достиг ледника Гергети. Там я попал в снежную бурю и думал, что уже не вернусь живым, но теперь я опять готов совершить восхождение. Многие люди каждый год стремятся подняться на Казбек, но это нелегко. Видите тех парней там наверху? Они как раз пытаются это сделать". И он указал на несколько мелких чёрных точек, которые медленно ползли вверх по склону.

Вскоре мы въезжаем на Гудаурский перевал на высоте около двух тысяч четырёхсот метров и оказываемся посреди обширных заснеженных горных лугов, а вокруг нас широким кругом возвышаются фантастические ледяные вершины, утыкающиеся в ярко-синее небо. Наш автомобиль похож на маленького чёрного жука, ползущего по гладкой белой поверхности, и мы, сидящие в нём, выглядим ужасно беспомощными созданиями перед лицом могучей стихии, которая, пусть сейчас добра и спокойна, может легко в любой момент нас уничтожить. Снег так ослепителен, что у нас начинают болеть глаза, и кавказцы советуют нам щуриться и не смотреть на него слишком пристально.

"Делайте так", – говорит один из них и сужает веки до тончайших щёлочек.

Иногда дорога вплотную подступает к отвесному обрыву, и тогда я зажмуриваю глаза так крепко, как только способна, и вцепляюсь в одеяла Вика. Здесь страшно холодно, и наши лица начинают мёрзнуть.

"Это ещё ничего, – говорит начальник гаража, когда я жалуюсь, что не чувствую носа. – Довольно комфортно. Вам повезло, что сегодня такой приятный тёплый день. Вам бы в мороз сюда попасть".

Но вдруг автомобиль заносит на повороте у края пропасти. Задние колёса слетают с дороги, но, хвала Господу, застревают в глубоком снегу на дальней от бездны обочине. Шофёр решает поддать газу, но колёса лишь глубже увязают в сугробе.

"Подожди! Подожди!" – кричат остальные мужчины и, выскочив, начинают тянуть, толкать и поднимать заднюю часть лимузина.

"Не лучше ли нам тоже выйти и помочь вам?" – спрашиваю я тоненьким слабым голосом, но они отрезают: "Нет, вы должны оставаться внутри для балласта".

Итак, мы служим балластом, и притом передние колёса отвратительно близки к краю бездны. В этот момент с грохотом подъезжает старый автобус, которым мы ранее побрезговали, и несколько горцев, выскочив, помогают нашим мужчинам с вытаскиванием. В итоге после долгих криков и стонов у них это получается. С рёвом мощного мотора авто начинает двигаться и после одного головокружительного рывка в неверном направлении, от которого у меня перехватывает дыхание, поскольку на одно краткое мгновение я встречаюсь глазами с дном пропасти, выравнивается, и мы едем дальше, махая руками в знак благодарности нашим спасителям.

Я ощущаю себя обмякшей, как тряпка, а бедную маленькую Аиду мучает тошнота от укачивания.

"Что с вами, товарищ? – строго спрашивает шофёр. – Верной коммунистке-ударнице не пристало так себя чувствовать". И бедняжке ничего не остаётся, как улыбаться, уверяя его, что с ней всё в порядке.

Вскоре мы достигаем самой верхней точки перевала и снова останавливаемся, чтобы полюбоваться волшебным видом. Позади нас остались самые высокие горы Кавказа, а впереди лежат более низкие кряжи, по которым дорога, окрещённая Млетским спуском, дико петляет над пропастью Койшаурской долины.

"Как тебе сидится на вершине мира?" – спрашивает Вик, и я, оправившись от недавнего страха, с энтузиазмом отвечаю: "Мне это нравится, и я хотела бы жить в одной из здешних пещер, оставшись навсегда".

На Гудаурском перевале было холодно, но здесь температура явственно выше и снег действительно тает. Мы совершаем прекрасный, хотя и захватывающий дух, умопомрачительный спуск в нашем лимузине вниз по склону от скованных льдом вершин к зелёному дну долины. На полпути мы останавливаемся у гейзерного фонтана, пьём холодную минеральную воду и ходим взад-вперёд по узенькой площадке, дабы избавиться от головокружения. Ниже видна наводящая на мысль о библейских временах примитивная мельница. Рядом с ней возится древний старик в живописном рубище.

"Я его знаю. Он живёт вон там", – говорит наш шофёр, указывая на дыру высоко над нами в крутом склоне.

Дальше мы видим и большие отары горных коз, и стаи индеек, и многочисленные селения с архаичными сторожевыми башнями, которые местные жители строили, чтоб издалека заметить приближение неприятеля.

Мы уже в Грузии, на родине Сталина, в ласковой зелёной долине реки Арагва. Тут начинаются леса, возделанные поля и виноградники. Мы останавливаемся на обед в одном из аульчиков в примитивной маленькой харчевне, едим шашлык и пьём грузинское вино Москатель. И снова едем дальше, пока не добираемся до древней столицы Грузии – Мцхеты.

"Вот где зародилась наша культура, – замечает один из наших новых друзей, грузин по национальности. – Когда-нибудь вам стоит тут остановиться и посетить все местные достопримечательности. К примеру, Самтаврийский монастырь с гробницами наших царей и древним могильником, где погребения устроены друг над другом длинными рядами и где было найдено множество замечательных артефактов, некоторым из которых под две тысячи лет. Вы можете увидеть их в музее в Тифлисе. А ещё неподалёку расположен пещерный город Зедазени, вероятно, один из древнейших на свете".

"Однако, – перебивает его другой наш спутник, – не забывай рассказывать и о новых достижениях. Вот хотя бы о первой в Грузии гидроэлектростанции, которая питает Тифлис электричеством".

И когда мы подъезжаем к тому месту, где встречаются две горные реки – Кура и Арагва, – он не без гордости указывает на большую бетонную плотину и здание энергоблока.

"Всё это замечательно, – комментирует Вик мне на ухо, – однако она, честно говоря, выглядит абсолютно нелепо именно здесь, в этой доисторической обстановке со всеми старинными пещерами и башнями".

С этого момента и по мере приближения к Тифлису движение становится всё более и более затруднённым. Длинные вереницы скрипучих повозок, запряжённых огромными волами, преграждают дорогу, и приходится много раз останавливаться и терпеливо ждать, пока медленно движущихся тяжеловозов не убедят сдать в сторону. Арбы наполнены виноградом, навозом, шкурами и тушами животных. По их краям сидят женщины и дети в ярких цветных нарядах, а отцы семейств идут рядом, подгоняя свой тягловый скот. Мы проезжаем мимо отар коз и овец, которых хозяева гонят в город, и мимо тяжело нагруженных ослов, а мимо нас галопом проносятся всадники в развевающихся за их спинами бурках.

"Вот это сильнее, чем что-либо другое, по-настоящему заставляет меня думать о днях Авраама", – радостно восклицает Вик, когда мы попадаем в гигантскую пробку из повозок, волов, ослов, коз, овец, индюшек и их владельцев. Гвалт стоит невообразимый и с каждой минутой становится громче, животные, птицы и люди возбуждаются, блеют, чавкают и кричат во всё горло. И в довершение картины идёт, покачиваясь, верблюд, ревя и проталкиваясь сквозь эту толчею странных существ. Наш автомобильный клаксон гудит, не переставая, но никто не обращает на него ни малейшего внимания, и на деле рёв верблюда оказывается гораздо более эффективным, так как чудно́е животное умудряется нас обогнать, пока мы безнадёжно стоим, сигналим и ждём.