Первая на возвращение. Аристократка в Советской России

"Ух, – присвистнул Вик, – надеюсь, это было достаточно реалистично, чтоб тебя удовлетворить".

И я поспешила заверить его, что определённо.

Пока мы были в Москве, в Большом театре шли известные оперы: "Сказка о царе Салтане" Римского-Корсакова; "Борис Годунов" Мусоргского; "Пиковая дама" и "Евгений Онегин" Чайковского; "Русалка" Даргомыжского; и "Кармен", и "Лакме", и "Турандот", и "Севильский цирюльник", и "Риголетто", и "Трильби".

А также следующие балеты: "Лебединое озеро", "Саламбо" и абсолютно новый "Красный мак".

В театре оперетты давали: "Дочь мадам Анго", "Бокаччо", "Жирофле-Жирофля", "День и ночь".

В разных театрах – Малом, Московском художественном, Мейерхольда, Сафонова и других – поставили пьесы Островского, Чехова, Достоевского, Толстого и Горького, а также новые произведения современных советских и выдающихся зарубежных драматургов. Я нарочно перечислила старые оперы, балеты и другие спектакли, поскольку до поездки в Россию часто слышала, что их там теперь не дают, а показывают только новые – "красные".

Разумеется, современные российские пьесы вызвали у нас наибольший интерес, ведь они так ярко отражают различные острые проблемы, существующие нынче в Советском Союзе.

7

Наше заключительное утро в столице мы провели в Кремле, который после того, как был закрыт на непродолжительный срок, пока Сталин жил там во время празднований, именно в тот день вновь отворил свои двери для публики. Построенное в виде треугольника "сердце Москвы" окружено высокой стеной с девятнадцатью башнями. Мы проникли через Троицкие ворота, охраняемые двойным рядом солдат, остановились на несколько минут у Театра царя Алексея и подошли к знаменитой Оружейной палате. Внутри, в первом зале наверху, мы увидели знаменитую историческую корону Владимира Мономаха и кресло Ивана Грозного из слоновой кости, а также большое число великолепных нарядов, принадлежавших царям и боярам, пошитых из золотой и серебряной ткани, украшенных жемчугом и отороченных восхитительным мехом.

Во втором зале находится богатейшая коллекция кольчуг, ружей и кинжалов. Кроме того, здесь есть замечательный щит "Круговорот жизни", байдана Бориса Годунова с надписью на кольцах "С нами Бог ни ктоже на ны"⁴⁷ и колыбель, где спал Александр I.

В третьем зале выставлены предметы культа, такие как чаши, Библии, кресты и церковные изделия из золота и серебра, украшенные эмалью и драгоценными камнями.

Четвёртый зал экспонирует серебряные и золотые кружки и кубки, большого орла из слоновой кости и коллекцию чу́дных пасхальных яиц с миниатюрами и драгоценными камнями, некогда принадлежавшую последней императрице. В стеклянном шкафу стоит огромный серебряный обеденный сервиз, подаренный Екатериной II князю Голицыну. У окна помещён совместный трон Петра Великого и его сводного брата Ивана, на котором те сидели, будучи детьми.

В первом зале внизу снова стеклянные витрины, полные одежд из серебряной и золотой парчи, великолепных коронационных мантий и украшенных драгоценными камнями корон, которые носили разные цари. И там же стоят троны Михаила Романова и его сына Алексея, а также Елизаветы, Екатерины и Павла. Во втором же представлены изысканные, в перьях и драгоценных камнях, конские сбруи, а в третьем – тяжёлые позолоченные кареты, принадлежавшие царям, царицам и придворной знати.

К моему разочарованию, мы не смогли посетить ни Большой Кремлёвский дворец, ни знаменитую древнюю Грановитую палату, так как оба они были временно закрыты на ремонт. Не пустили нас и в прекрасный Сенатский дворец в северо-восточной части Кремля, который теперь называется Дворцом советского правительства и занят Центральным исполнительным комитетом и Советом народных комиссаров. Но нам удалось полюбоваться Царь-пушкой и Царь-колоколом, башней Ивана Великого, колокола которой прежде столь гордо звенели на всю Москву в пасхальную полночь, и тремя старыми соборами XV–XVI веков, где крестили, венчали, короновали и хоронили царей: Благовещенским, Успенским и Архангельским. В последнем погребён Иван Грозный с сыновьями, а также родич моих предков князь Василий Шуйский. С давних времён здесь хоронили всех московских царей и только начиная с Петра стали делать это в Петропавловском соборе Ленинграда.

Кремлёвские соборы находятся в прекрасном состоянии, а их настенные росписи восстанавливают до первоначального вида.

В тот день было очень холодно, ветер ледяными порывами дул вокруг дворцов и церквей, и у меня замёрзли пальцы, пока я деловито записывала свои новые впечатления от Кремля в маленькую красную записную книжку, которую повсюду носила с собой. Неожиданно Вик, заметив, что я делаю, налетел на меня, словно разъярённый ястреб.

"Ты с ума сошла, – процедил он. – Да ведь мне только что сказали, что вон там окна Сталина. Прекрасное же место ты выбрала для своего дневника".

"И что с того? – запротестовала я. – Я не делаю ничего запретного. Просто пишу о парочке впечатлений, вот и всё".

Но он выхватил у меня книжку и, сунув её в карман пальто, не отдавал, пока мы не покинули стены Кремля.

В тот же день мы собрали два чемодана и поехали на Курский вокзал, где в половине четвёртого сели на скорый поезд до Ростова-на-Дону. На сей раз мы ехали первым классом в одном из старых, ещё дореволюционных международных спальных вагонов, и Вик, познавший до сих пор только русские второклассные "мягкие" и третьеклассные "жёсткие" места, пришёл в полный восторг от привлекательности и удобства нашего купе с его синими кожаными стенками, толстым ковром, отменными кроватями, комфортными лампами для чтения, передвижными столом и стулом и примыкающей к купе гардеробной.

"Признаюсь, это шикарный вагон, – воскликнул он, тщательно осмотрев купе, – ничем не хуже любого американского пульмана, и мы тут прекрасно отдохнём после всей этой долгой ходьбы". И, вытянув ноги, с довольным видом стал смотреть в окно на Россию.

Часть Третья. По Советскому Союзу

Украина и Северный Кавказ

1

Уезжая из Москвы, я не испытывала особенной жалости, поскольку никогда не жила там подолгу и, следовательно, не имела глубокой привязанности к этому городу. Мы провели в нём очень интересные дни, и я была рада, что нам удалось увидеть всё, что возможно, однако меня не охватывало столь острое страдание, как при отъезде из Ленинграда. Ибо Ленинград (Петроград, Петербург) – мои горячо любимые родные палестины, где я появилась на свет и прожила бо́льшую часть жизни до октября 1922-го года, а Москва – просто ещё один большой и красивый город, не властный над моим сердцем.

В первый раз я увидела Москву, лишь когда мне было лет двенадцать и мы следовали через неё с Генералом, Докой, Наной и Шелли по пути из нашего старинного загородного поместья в Троицком в Петербург к моей матери. Так как между прибытием и отправлением поездов выдалось часа два или три, Генерал отвёз нас в центр города и, заехав к Иверской Божьей Матери, доставил в знаменитый трактир Тестова – первый ресторан в моей жизни. И, пока я с любопытством и трепетом оглядывалась по сторонам, он заказал мне все типично московские блюда, сытные и тяжёлые, с огромными порциями всего и вся, и я набивала и набивала рот, наедаясь до отвала и слушая при этом механический орган, который он велел половому завести специально для меня. Потом он покатал нас по округе, завезя в Скарятинский переулок, названный так, по его словам, в честь моего прадеда, некогда жившего в показанном мне доме.

Как только поезд отошёл от вокзала и медленно двинулся сквозь отдалённые районы и пригороды, я, сидя у окна напротив Вика, стала смотреть на прекрасные виды Москвы, купавшейся в мягком и золотистом солнечном свете уже угасавшего зимнего дня. Мы проезжали знакомые мелкие полустанки и места, которых я не видела с осени 1916-го, когда в последний раз возвращалась в Петроград из Троицкого Орловской губернии. С тех пор как я была ребёнком, я совершила кучу поездок по этой линии, являющейся самым прямым маршрутом между Севастополем, Орлом, Москвой и Ленинградом. Ведь, проводя каждое лето в Троицком и каждую зиму в Петербурге, мы, естественно, многократно перемещались туда-сюда по железной дороге.

Мы проехали Царицыно, любимое летнее место отдыха москвичей, где на заднем плане мрачно маячили развалины одного из екатерининских дворцов, потом Подольск, потом Серпухов. Сидя у окна, я глядела, как мелькают знакомые равнины, поля и леса с серебристыми берёзами, и горло моё сжималось, а глаза подёргивались пеленой, когда воспоминания о прошлом вдруг окутывали меня, словно туман. И снова, как в Ленинграде, меня охватило странное, жуткое ощущение, что я всего лишь призрак, коему после многих лет скитаний наконец-то позволено побывать в разных местах, где он жил во время своего земного бытия.

Яркая полная луна взошла на сине-розовом фоне того, что в детстве я называла "китайской стороной неба", тогда как на западе алое сияние заходящего солнца постепенно угасало, превращаясь из багряного в розовый, из розового в бледно-золотисто-зелёный и из золотисто-зелёного в серебристо-голубой, который с каждым мигом становился всё темнее и наконец слился с тёмно-синим безоблачным куполом. Потом наступила светлая русская лунная ночь, тихая и прозрачная, и вся местность в таком свете выглядела иначе, будто была омыта серебром. Мне на ум пришли слова старой цыганской песни, и я замурлыкала мелодию, которую не вспоминала уже много лет и которая внезапно и живо всколыхнула в памяти картины романтической поры моего девичества, когда я пела эту песню вместе с братом.

Мы проехали над Окой, похожей в лунном свете на огромную сияющую ленту, и увидели вдали мерцающие огоньки Тулы, известной своими заводами огнестрельного оружия, столовых приборов и самоваров. В ней поезд постоял с пяток минут, и у меня было время выбежать и посмотреть на старый вокзал, который ничуть не изменился с тех пор, как я видела его шестнадцать лет назад. На месте был и маленький киоск с типичными товарами Тулы: миниатюрными карманными ножиками, крошечными ножницами, игрушечными пистолетами да кукольными самоварами. Как же много раз я, выскочив из поезда, покупала такие вещицы в качестве подарков своим детям, обожавшим их сильнее любых других игрушек. Но вот станционный колокол прозвонил последнее предупреждение, и я бросилась обратно в вагон.

Мы катили и катили сквозь лунную ночь в Орёл – столицу губернии, находившуюся всего в восьмидесяти верстах от Троицкого, моего дома. И мне, прижавшейся лицом к холодному оконному стеклу, казалось, что я узнаю каждый пролесок, каждую речушку и каждое сельцо, мимо которых мы мчались.

"Наверное, воображение", – подумала я, потому что в прежние времена не так уж часто смотрела в окно и бо́льшую часть пути читала. И тем не менее всё выглядело таким знакомым, таким реальным.

Но тут дорога сделала крутой поворот и совсем рядом засверкали огни Орла. Я отчаянно пыталась поднять окно, но руки у меня так дрожали, что я ничего не могла с ними поделать, и Вик, молчаливый и понимающий, взял открытие окна на себя и помог мне надеть пальто и калоши. Максимально высунувшись, я смотрела, как мы приближались к старому вокзалу, и заметила, что из совсем белого он теперь превратился в бело-зелёный, что большой колокол, пусть и висевший на прежнем месте, был отполирован и сиял в свете лампы самым необычайным образом и что крестьяне, стоявшие на платформе, выглядели точно так же, как всегда, – толстые овчинные шубы, меховые шапки-ушанки и самодельные снегоступы.

"Возможно, кто-то из них приехал из Троицкого, – взволнованно воскликнула я. – Вдруг они знают меня", – и Вик ласково промолвил: "Возможно".

Стоит составу остановиться, как мы, ссыпавшись по ступенькам, несёмся через платформу в зал ожидания, раньше называвшийся залом первого класса. Я проталкиваюсь сквозь толпу, поскольку наш поезд стоит в Орле всего семнадцать минут и мы должны спешить, ох, как спешить. Ведь нам так много нужно увидеть и на это дано так мало времени!

"О, пожалуйста, пожалуйста, пропустите нас", – кричу я, и люди смотрят на меня с удивлением, потому что в своей американской одежде я выгляжу иначе, чем они, и им понятно, что я иностранка, но в то же время они слышат, что я прекрасно говорю по-русски, а также замечают самую странную деталь – слёзы, текущие по моим щекам.

Я обнаруживаю, что в зале первого класса всё изменилось. Вместо двух длиннющих столов с белыми скатертями, лампами и всякими растениями теперь несколько маленьких столиков, покрытых коричневой клеёнкой, и на них ничего нет. Огромный прилавок в глубине зала, где раньше стояли блестящие пузатые самовары и множество соблазнительных на вид блюд, теперь грязен и пуст. За ним уже не суетятся толстые повара в белых фартуках и высоких накрахмаленных колпаках и не пахнет аппетитным жарким. Про этот буфет в Орле ходил вечный анекдот, что официанты перед приходом поездов неизменно облизывали размазанную по кусочкам хлеба икру, дабы она, увлажнившись, аппетитно блестела и привлекала внимание голодных пассажиров. А потому существовало известное изречение: "Никогда не ешьте бутерброд с икрой на орловском вокзале".

"Пойдём, – кричу я, перекрывая гомон, – посмотрим императорские комнаты, где я всю жизнь ждала поезда", – и, взяв Вика за руку, увлекаю его сквозь сутолоку вокзала к ведущему туда короткому коридору.

"Куда это вы, гражданочка, собрались? – спрашивает караульный, преграждая винтовкой путь. – Вам в комнаты Совета нельзя".

"Ах, вот как они нынче называются, – отвечаю я, стараясь говорить спокойно, но без особого успеха. – Я всё понимаю, но, пожалуйста, пожалуйста, разрешите хотя бы заглянуть внутрь. Я когда-то жила в Орле и не была здесь шестнадцать лет, а наш поезд простоит ещё только пять минут, и, быть может, я больше никогда сюда не вернусь. Просто позвольте разок взглянуть, хоть одним глазком", – молю я. И солдат, окинув взором моё заплаканное лицо и, очевидно, войдя в положение, отступает в сторону, чтоб дать мне возможность посмотреть туда сквозь дверное стекло.

Большая средняя комната – это теперь местный Совет. Мебель осталась на прежних местах. Точно по центру комнаты стоит круглый стол, а на нём – всё та же уродливая старинная фарфоровая лампа, покрытая бронзовыми цветами. Уже став взрослой, я каждый раз, следуя через Орёл, тушила в лепестках этих цветов свои окурки и, увы, поскольку лампу никогда не чистили, из года в год находила их там в постепенно возрастающем количестве. Интересно, убрали ли их оттуда с тех пор? Однако с того места, где я стою у охраняемой красногвардейцем двери, этого не видно.

На стене вместо портрета увешанного орденами и лентами императора, который всегда напоминал мне крышку конфетной коробки, теперь красуется огромный портрет Ленина в его типичной позе при обращении к аудитории с вытянутой вперёд рукой.

Старую спальню с розовыми фарфоровыми умывальными раковинами, похоже, от других комнат отделили – ведущий туда внутренний проход загородили шкафом, а в том месте, где раньше было второе окно, прорубили новую входную дверь. Но и там мебель стоит так же, как раньше: я вижу старый зелёный кожаный диван, на котором много раз спала, и беломраморный умывальник с розовой раковиной и кувшином. "А маленькой раковины нет!" – с тревогой восклицаю я. Караульный взирает на меня с любопытством, и Вик твёрдо произносит: "Пошли – мы должны вернуться к поезду, иначе опоздаем".

Я неохотно следую за ним, заглядывая по пути в окно третьей комнаты, однако там задёрнуты шторы и ничего нельзя рассмотреть.

Когда мы уже на полпути, звонит большой колокол (ни один другой колокол в мире не звучит для меня так, как этот), и мы бежим к вагону. Стоит нам в него заскочить, как паровоз трогается, и мы медленно проплываем мимо здания орловского вокзала и толп крестьян, стоящих совершенно неподвижно и наблюдающих за отбывающим составом. Ещё минута – и освещённая платформа остаётся позади. Теперь мы подъезжаем к небольшому старому юго-восточному железнодорожному узлу, где прежде садились на местный поезд до Троицкого. Откуда бы мы ни держали путь – из Петербурга, Севастополя или любого другого пункта, – нам всегда приходилось делать пересадку в Орле, где, попрощавшись с главной магистралью с её красивыми экспрессами, мы загружались в старомодный тихоход, который за четыре часа покрывал восемьдесят вёрст от Орла до нашей станции. Поезд шёл так медленно, что о нём ходили разнообразные анекдоты, самый известный из которых – о старушке, ехавшей в город на своей молочной тележке. "Эй, матушка, садись в вагон, – окликнул её приветливый кондуктор. – Мы катим туда же и подвезём тебя бесплатно". На что та лишь крикнула: "Благодарю покорно, но я спешу", – и, щёлкнув кнутом, растаяла вдали.

Другая байка заключалась в том, что можно было сойти с идущего поезда, без особой спешки нарвать чудный букет полевых цветов и снова сесть обратно.

"Однажды под поезд занырнула собака, – совершенно серьёзно рассказывал один мужчина, – поэтому я слез, ткнул в неё тростью и заставил уйти с рельсов, а то, знаете ли, её могло поранить".

Поскольку вдоль этой юго-восточной ветки жило много местных помещиков, в поезде всегда можно было наткнуться на кучу знакомых, и старомодный салон вагона был очень популярным местом встреч. Пожилые господа обсуждали политику и стоимость сельскохозяйственных продуктов, их дамы сплетничали, а молодёжь болтала, смеялась и играла в игры.

И сейчас, когда мы проезжали железнодорожную развязку, я увидела то, что выглядело как тот же самый старый поезд. И паровоз, стоявший там, сопел и пыхтел, ожидая своих пассажиров. Он всегда ждал их. Я помню, как машинист, знавший всех на своей линии, кричал из кабины: "А Генерал" (имея в виду моего отца) "уже сел? Нам ведь через какое-то время отправляться!" – или информировал: "Те-то и те-то уже в поезде, и они о вас спрашивали".

Разница была только в том, что я не заметила ни одного вагона первого либо второго класса, то есть весь поезд был составлен из третьеклассных. Кучки крестьян стояли на платформе, ожидая посадки.

Через несколько мгновений мы оставили позади полустанок, и были видны лишь пути юго-восточной линии, отходившие вправо в сторону Троицкого. И мне так захотелось спрыгнуть с поезда и побежать по этим путям, которые в конце концов привели бы меня на нашу станцию Верховье. Никогда в жизни я не тосковала по Троицкому так, как в эти минуты. Всю ночь я не могла заснуть и думала о маленьком старом поезде, о людях, которых я в нём встречала, о прибытии на нашу станцию, о двадцативёрстной поездке до Троицкого и о доме. Я мысленно видела каждый уголок старой усадьбы, слышала соловьёв и вдыхала аромат цветущей сирени, так как мы всегда приезжали в Троицкое ранней весной. Но лучшим в моих видениях было то, что рядом находились все те старики, которых я так нежно любила. Это казалось столь реальным, будто я действительно вернулась в Троицкое и нашла там всех живыми и всё как прежде. Тем тяжелее было осознание, что всё это в прошлом, что мои близкие мертвы и что Троицкое больше не мой дом. К тому же сейчас мы никак не смогли бы поехать туда, поскольку грязь на просёлках была непролазной, не вселяя уверенности, что нас успешно доставят из Верховья до цели.

"Ведь мы поедем туда в будущем году, правда?" – с тревогой воскликнула я, и Вик вновь ласково ответил: "Возможно".

2

На следующий день в восемь часов утра мы прибыли на большой харьковский вокзал, который славился своей отменной кухней, особенно борщом, и севастопольские экспрессы всегда останавливались там достаточно надолго, чтоб пассажиры смогли хорошо поесть. Но мы не вышли, так как планировали позже провести в Харькове денёк-другой.

Мы завтракали в своём купе чаем, булочками и прихваченным с собой сыром и смотрели, как появляются украинские хутора, чистые и красивые, с их белёными хатами, цветниками, фруктовыми садами и здоровыми, опрятно одетыми селянами. Контраст между населёнными пунктами Украины и Великороссии всегда был поразителен, потому что деревни на севере были и остаются грязными, ветхими, полными нищеты и убожества. Но что меня особенно в этот раз удивило, так это очевидная индустриализация Украины. По мере того как наш поезд пересекал страну, взору представали новые заводы, новые рабочие посёлки, новые элеваторы, и куда ни глянь шли очень интенсивные земляные работы и строилось множество новых зданий.

В Харькове в вагон вошёл элегантно одетый мужчина и разместился в соседнем купе.

"Предположу, что вы американцы, – сказал он, остановившись в дверном проёме и глядя на нас. – Я был в Америке несколько лет назад, а сейчас еду на Кавказ в отпуск".

"О, мы тоже туда поедем, но не сразу. Не хотите ли войти?" – предложила я.

Так мы познакомились с товарищем Х., который оказался очаровательным большевиком.

"Забавные вы люди, американцы", – улыбаясь, заявил он, и Вик посмотрел на него вопросительно, как бы говоря: "Докажите", – что товарищ Х. и стал незамедлительно делать.

"Как-то летним днём я ехал в Америке на поезде, – повёл он свой рассказ, – и все окна были нараспашку. Вдруг при проезде моста один из ваших кондукторов крикнул: 'Лук а́ут!'⁴⁸ Поэтому я послушно выставил голову из окна, и мне её чуть не оторвало. Оказывается, на мосту шли строительные работы, и на самом деле он предупреждал пассажиров, чтобы те как раз-таки не высовывались. Итак, зачем же в таком случае ему понадобилось предлагать 'выглянуть наружу'?"

Вик расхохотался и признал, что, наверное, иностранцам бывает трудно в Америке, особенно если они говорят по-английски столь же правильно, как товарищ Х.

"А вот ещё был случай. Как-то я познакомился с одним весьма известным и богатым американцем, и тот пригласил меня на выходные в свой загородный дом. 'Обязательно приезжайте, – сказал он и затем добавил, – Айл нок ёра́й а́ут!'⁴⁹ Будучи большевиком, я понял его слова превратно, подумав, что тот на самом деле хочет причинить мне телесные повреждения. Поэтому я тут же отклонил его приглашение. На следующей неделе он опять позвал меня приехать, и я снова отказался. Он не мог понять почему, и тогда я сказал, что странно соглашаться на визит к кому-то, кто собирается 'выбить тебе глаз'. Когда он объяснил, что это всего лишь американизм, означающий, что он обеспечит мне возможность замечательно провести время, я поехал к нему, и мы стали очень хорошими друзьями".

Вскоре мы разговорились о России, и так состоялось моё первое светское общение с большевистским дипломатом. По моей оценке, ему было около сорока и он выглядел очень ухоженным и милым.

"Вам нравится ваше путешествие? – спросил он меня. – Должно быть, вы заметили в России много перемен".

По обоим пунктам я заверила его, что да, однако Вик, являясь человеком практичным, увидел в нём возможность получить ответы на свои излюбленные вопросы. "ГПУ, похоже, крупная организация", – бестактно заметил он. На что наш новый знакомый лишь улыбнулся и выдал очередную историю.

"По Москве ходит байка, которой вы, вероятно, не слышали, – начал он. – Прознали, что в роду Ивановых должно было состояться воссоединение. Иванов, как вы знаете, популярная фамилия в России, вроде ваших Джонс и Смит. Один из молодых сотрудников ГПУ доложил своему начальству, что Ивановы собираются закатить большой семейный праздник, и он считает, что за ними следует проследить. 'Как много их там будет?' – спросил начальник. 'Возможно, пятьдесят', – было ответом парня. 'Тогда нет смысла следить за ними, – принял решение начальник. – Несомненно, в такой большой семье найдётся и двое-трое нужных ребят'".

Вик рассмеялся, но я не вникла в суть, поскольку славилась своей слабостью в понимании некоторых шуток. "Имеется в виду, что в каждой семье есть сотрудники ГПУ", – весьма любезно объяснил Вик.

"Но я подозреваю, что этот анекдот придумали в американских колониях, – добавил товарищ Х. – Ведь он звучит типично по-американски".

Вскоре мы прибыли на главный южный железнодорожный узел – Лозовую. Когда едешь из Петербурга в Севастополь, именно в Лозовой всегда впервые замечаешь сильную разницу температур между севером страны и югом, и, пока меняют паровозы, пассажиры прогуливаются взад-вперёд по перрону, нюхают ароматный воздух, демонстративно расстёгивают верхнюю одежду и поздравляют друг друга с радостной новостью, что здесь уже гораздо теплее.

Насколько я помню, именно в Лозовой я некогда поистине "вернулась к жизни". Мне было около десяти лет, я была очень больна, фактически находясь на пороге смерти, и врачи сказали моей матери, что меня следует отвезти для выздоровления в Крым. Я была ещё крайне слаба и, к отчаянию матери, почти ничего в поезде не ела, когда в Лозовой она предложила позавтракать на вокзале. И я так ясно помню, как восхитителен был мягкий тёплый ветерок, когда мы шли по платформе, и как приятна была столовая с длинным белым столом, блестящим самоваром и букетами цветов в высоких вазах. Мама заказала мне яйцо всмятку, и мне никогда не забыть, как притягательно это яйцо выглядело и сколь чудесно было на вкус. Я съела его и попросила ещё, и с того часа ко мне вернулся аппетит, и скоро я вновь стала здоровой и сильной. В последующие же годы, когда случалось проезжать через Лозовую, я всегда вспоминала это бесподобное яйцо и удивлялась, почему больше ни одно яйцо в мире не было для меня столь вкусным.

В Лозовой наш поезд ушёл на ответвление в Ростов-на-Дону и стал местным со всеми остановками.

Товарищ Х. остался с нами и вскоре выскользнул из купе, чтобы вернуться позже с бутылкой кавказского вина, которую он открыл и разлил по бумажным стаканчикам, бывшим у нас с собой.

"Это поможет развязать мне язык и ответить на все вопросы вашего мужа", – сказал он мне. Затем, повернувшись к Вику, продолжил: "Вы говорили о бедности людей и о том, как плохо они одеты. Но вы должны помнить, что мы начинали с нуля, что, когда мы наконец пришли к власти, все материальные богатства России, не скрытые в недрах, были уничтожены. После многих лет войны, революции и гражданской распри, которые обрушивались на нас одна за другой, подобно тому как это происходило в Америке в течение ста пятидесяти лет, наши средства восстановления почти полностью иссякли. Рухнули и наша транспортная система, и наша промышленность, и наше сельское хозяйство. Потом был пятилетний план. Для достижения его целей люди принесли большие жертвы. Они должны были на них пойти. Чтоб индустриализировать Советский Союз, пришлось закупать технику за границей. Поскольку мы обязаны платить другим странам за эти крупные изделия в их собственных валютах, это вынуждает нас продавать им то, что имеется у нас, в особенности пшеницу и масло, хотя, конечно, не только их. Так что можно сказать, что индустриализация в некоем смысле 'грабит' народ. На самом деле мы уже производим больше потребительских товаров для внутренних нужд, чем когда-либо прежде, но наши пробуждающиеся массы ещё и наполовину не обеспечены всем необходимым. Во второй же пятилетке мы уже не будем уделять внимание только тяжёлой промышленности и направим наши усилия на удовлетворение этих растущих потребностей людей".

"Но это не повлекло за собой конца страданий", – настаивал Вик.

"Да, для тех старорежимных пережитков, что отказались сотрудничать с государством. Но для большинства людей, поддерживающих нашу программу и воплощающих её вместе с нами, жизнь стала не такой уж и трудной".

"Многие вещи прекрасны и даже потрясают, – согласился Вик, – но как быть с гонениями, о которых мы так много слышим, гонениями на представителей бывшего высшего сословия, на восставших крестьян, на кулаков?"

"Что ж, – задумчиво сказал коммунист, – постараюсь объяснить как можно яснее. Гонения, как вы их называете, несомненно существуют, но только в случаях подтверждённой государственной измены. В конце концов, это же вопрос выживания сильнейших. Ведь как, по-вашему, большевизм мог бы продержаться пятнадцать лет, если бы мы не боролись с контрреволюцией всякий раз, когда та поднимала голову? Это что касается враждебных представителей старого режима. А если говорить о крестьянах, то этот вопрос, разумеется, чрезвычайно серьёзен и требует глубоких раздумий, кропотливой работы и реорганизации. Но чтобы понять его суть, нужно заглянуть в русскую историю. Не забывайте, что в течение почти тысячи лет большинство крестьянства жило неимоверно жалкой жизнью, в тесных и грязных хижинах, где вся семья и домашний скот теснились в одной комнате, чтобы согреться в течение долгих зим. Безграмотные, суеверные, часто становившиеся жертвами страшных эпидемий, которые стремительно распространялись в их антисанитарной среде, они были наконец освобождены от фактического рабства лишь в 1861-ом году. Но даже тогда условия улучшились несильно, так как сельчане владели очень небольшими наделами земли и жили в основном общинами, обрабатывая пашню теми же устаревшими сельскохозяйственными орудиями и придерживаясь тех же дедовских методов. Позже, после революции, они вдруг поняли, что свободны, что земля принадлежит им и что у них нет хозяина, на которого они должны работать. А потому, когда им сказали, что нужно поставлять государству зерно для городов, они запротестовали, и так как ситуация не всегда тактично разрешалась теми, кто это зерно у них забирал, возникла острая и сложная проблема, решение которой займёт определённое время. Что бы сделало ваше правительство, если бы по какой-то причине ваши города не могли получить хлеб и ваши фермеры отказывались им делиться? Для вас это тоже было бы не такой уж лёгкой задачей, не так ли?"

"Думаю, да, – ответил Вик, – хотя не сомневаюсь, что наш старый добрый американский здравый смысл в конце концов нашёл бы выход".

"Хочу проиллюстрировать, как кулаки иногда сопротивлялись властям: в одной маленькой деревне местный доктор заметил, что ненормально возросло число похорон. Эпидемий не случалось, деревенька была настолько здоровой, насколько наш доктор мог это обеспечить, и тяжёлые болезни были редки; тем не менее чуть ли не каждый день проходили похороны и длинные вереницы скорбящих следовали за катафалком. В итоге местный Совет решил расследовать все эти трагедии. Несколько недавно устроенных могил на непрестанно разраставшемся кладбище были вскрыты. И как вы думаете, что они там нашли? Зерно. Земледельцы избрали именно такой крайний способ укрывательства хлеба от властей и его накопления".

Удивительно, что, вернувшись в Америку, мы обнаружили, как подобное скрытное накопительство стало чем-то вроде мании и среди тамошних людей. С той лишь разницей, что на кладбищах прятали золото, а не зерно.