Человек, который смеется

III
Встревоженные люди на тревожном море

Два человека на судне были озабочены: старик и владелец урки, которого не следует смешивать с главарем шайки; судохозяин был озабочен видом моря, старик – видом неба. Один не спускал глаз с морских волн, другой сосредоточил свое внимание на тучах. Состояние моря тревожило владельца урки, старику же внушало опасение то, что происходило на небе. Он пристально наблюдал каждую звезду, показывавшуюся в разрывах туч.

Был тот сумеречный час, когда еще светло, но в вечерней мгле уже слабо мерцают редкие звезды. Дали выглядели необычно. Туман принимал самые разнообразные формы.

Он сгущался преимущественно над берегом, тучи же скоплялись главным образом над морем.

Еще до выхода из Портлендского залива владелец урки, озабоченный высотою волн, тщательно проверил такелаж. Не дожидаясь, когда судно обогнет мыс, он осмотрел швиц-сарвени, убедился, что нижние ванты хорошо натянуты, и подтянул шкоты у марса – необходимая предосторожность для человека, рассчитывающего идти на всех парусах.

Нос урки – в этом заключался ее главный недостаток – зарывался в воду на полвара глубже, чем корма.

Хозяин то и дело переходил от путевого к главному компасу, стараясь определить скорость движения судна и румб, под которым оно шло. Сначала дул бейдевинд, и владелец урки ничего не имел против этого, хотя боковой ветер и отклонял немного судно от намеченного курса. Он сам становился у руля, по-видимому не надеясь на других и считая, что он один может обеспечить наибольшую скорость хода.

Так как разница между румбом действительным и румбом кажущимся тем значительнее, чем быстрее движение судна, казалось, что урка идет под бо́льшим углом к направлению ветра, чем это было на самом деле. Урка шла не в бакштаг и не в бейдевинд, но настоящее направление ветра можно определить, только когда он дует в корму. Если в облаках видны длинные полосы, спускающиеся к какой-либо точке на горизонте, эта точка и есть то место, откуда дует ветер. Но в этот вечер дуло несколько ветров, румб ветра определить было трудно, и владелец урки сомневался в правильности курса.

Он правил судном осторожно и в то же время смело: брасопил реи, следил за всеми отклонениями от курса, старался не допускать их, наблюдал за дрейфом, замечал самые незначительные толчки румпеля, малейшие изменения в скорости хода, постоянно держался на известном расстоянии от берега, мимо которого шла урка, и, принимая во внимание малые размеры путевого компаса, старался, чтобы угол, образуемый флюгером и килем, был больше угла раствора парусов. Его взгляд, неизменно устремленный на воду, улавливал все изменения на ее поверхности.

Один только раз он поднял глаза к небу, стараясь найти три звезды в Поясе Ориона; эти три звезды носят название Трех волхвов, и в старину испанские лоцманы говаривали: «Кто видит Трех волхвов, тому недалеко и до Спасителя».

Как раз в то мгновение, когда владелец урки поглядел на небо, на другом конце урки послышалось бормотание старика:

– Не видно ни Полярной звезды, ни Антареса, несмотря на его ярко-красный цвет. Ни одной звезды на небе.

Остальных беглецов это, казалось, не тревожило.

Однако, когда прошел первый порыв радости, вызванный бегством, все почувствовали на себе ледяное дыхание ветра, напоминавшее о том, что стоит январь и что они находятся в море. Расположиться в каюте оказалось невозможно: она была слишком мала и к тому же загромождена багажом и тюками с товаром. Багаж принадлежал пассажирам, а тюки – экипажу, ибо урка была не яхтой для прогулок, а судном контрабандистов. Пассажирам пришлось разместиться на палубе – лишение, в сущности, небольшое для этих кочевников. Привычка жить на открытом воздухе устраняет для бродяг всякую заботу о ночлеге. Звездное небо заменяет им кров, на холоде приходит крепкий, а иногда и смертный сон.

Впрочем, в этот вечер, как мы только что сказали, небо было беззвездно.

Уроженец Лангедока и генуэзец в ожидании ужина примостились рядом с женщинами у мачты, под брезентом, который им бросили матросы.

Лысый старик все стоял на носу судна, не трогаясь с места и как будто не чувствуя холода.

Владелец урки, не отходя от руля, издал гортанный звук, похожий на крик птицы, которую в Америке называют «восклицателем», на этот зов к нему подошел главарь шайки, и судохозяин обратился к нему:

– Etcheco jaüna!

Эти два баскских слова, означающие «горный земледелец», служат у потомков древних кантабрийцев обычным вступлением к разговору, требующему серьезного внимания.

Владелец урки пальцем указал на старика, и беседа продолжалась на испанском языке, не отличавшемся особой правильностью, так как оба изъяснялись на наречии горцев:

– Горный земледелец! Что это за человек?

– Человек.

– На каких языках он говорит?

– На всех.

– Что он знает?

– Все.

– Какую страну он считает своей родиной?

– Никакую и все.

– Кто его бог?

– Бог.

– Как ты его зовешь?

– Безумцем.

– Повтори: как ты его зовешь?

– Мудрецом.

– Кто он в вашей шайке?

– То, что он есть.

– Главарь?

– Нет.

– Кто же он в таком случае?

– Душа.

Главарь шайки и хозяин расстались, и каждый снова погрузился в свои мысли; вскоре после этого «Матутина» вышла из залива.

Началась сильная качка.

Там, где море не было покрыто пеной, оно казалось клейкой массой; в вечернем сумраке волны, утратив четкость очертаний, походили на лужи желчи. В иных местах волны как будто ложились плашмя, и на них виднелись лучеобразные трещины, как на стекле, в которое бросили камнем. В центре этих расходившихся лучей, в кружащейся воронке, мерцал фосфорический свет, похожий на хищный блеск, которым горят глаза совы.

«Матутина» гордо и отважно миновала полосу опасной зыби над Чембурской мелью. Чембурская мель, заграждающая выход из портлендского рейда, имеет вид не прямой преграды, а амфитеатра. Песчаная круглая арена подводного цирка с симметрически расположенными ступенями, выбитыми круговоротом волн на поглощенной морем горе высотою с Юнгфрау, Колизей на дне океана, призрачным видением возникающий перед водолазом в прозрачной глубине морской пучины, – вот что представляет собою Чембурская мель. Чудовищная арена: там сражаются гидры, там бросаются в схватку левиафаны; там, если верить легенде, на дне гигантской воронки покоятся остовы кораблей, схваченных и потопленных исполинским пауком Кракеном, которого называют также «горой-рыбой». Такова страшная тайна моря.

Эта призрачная, неведомая человеку жизнь дает о себе знать на поверхности моря легкою зыбью.

В XIX столетии Чембурская мель почти совсем исчезла. Недавно построенный волнорез силою прибоя опрокинул и разрушил это высокое подводное сооружение, подобно тому как плотина, воздвигнутая в 1760 году в Круазике, передвинула время прилива и отлива у берегов его на четверть часа. Между тем приливы и отливы вечны. Но вечность подчиняется человеку гораздо больше, чем принято думать.

IV
Появление тучи, не похожей на другие

Старик, которого главарь шайки назвал сперва безумцем, а затем мудрецом, больше не покидал носовой части судна. Как только миновали Чембурскую мель, его внимание разделилось между небом и океаном. Он то опускал, то снова поднимал глаза; особенно пристально всматривался он в сторону северо-востока.

Хозяин передал руль одному из матросов, перешагнул через люк канатного ящика, перешел шкафут и очутился на юте.

Приблизившись к старику, он остановился в нескольких шагах позади него, прижал локти к бокам, расставил руки и склонил голову набок; выкатив глаза, приподняв брови, он улыбнулся одними уголками губ, и лицо его выразило любопытство, находившееся на грани между иронией и уважением.

Старик, потому ли, что он имел привычку беседовать сам с собою, или потому, что чувствовал у себя за спиной чье-то присутствие, вызывающее его на разговор, принялся разглагольствовать, ни к кому не обращаясь и глядя на расстилавшийся перед ним водный простор:

– Меридиан, от которого исчисляется прямое восхождение, в нашем веке обозначен четырьмя звездами: Полярной, креслом Кассиопеи, головой Андромеды и звездой Альгениб, находящейся в созвездии Пегаса. Но ни одной из них не видать…

Слова эти, прозвучавшие еле слышно, были обронены как будто безотчетно, словно сознание человека не принимало в этом никакого участия. Они слетали с его губ и как бы растворялись в воздухе. Монолог – это дым духовного огня, горящего внутри нас.

Владелец урки перебил его:

– Сеньор…

Старик был, вероятно, туг на ухо, а может быть, задумался и не расслышал обращения.

– Слишком мало звезд и слишком много ветра, – продолжал он. – Ветер то и дело меняет направление и дует к берегу. Он обрушивается на него отвесно. Это происходит оттого, что на суше теплее, чем на море. Воздух над сушею легче. Холодный и тяжелый морской ветер устремляется на землю и вытесняет теплый воздух. Потому-то на большой высоте ветры ополчаются на землю со всех сторон. Следовало бы делать длинные галсы между параллелью теоретической и параллелью истинной. В тех случаях, когда наблюдаемая широта уклоняется от широты истинной не больше чем на три минуты на каждые десять лье и на четыре минуты на каждые двадцать лье, можно не сомневаться в правильности курса.

Хозяин поклонился, но старик по-прежнему не замечал его. Закутанный в одеяние, похожее на мантию доктора Оксфордского или Геттингенского университета, он стоял неподвижно, не меняя своей надменно-суровой позы, пристально смотрел на море, как человек, хорошо изучивший и водную стихию, и людей. Он вглядывался в волны, как будто собираясь принять участие в их шумной беседе и сообщить им важную новость. В нем было нечто напоминавшее и средневекового алхимика, и авгура Древнего Рима. У него был вид ученого, претендующего на знание сокровенных тайн природы.

Он продолжал свой монолог, быть может, в расчете на то, что кто-то его слушает:

– Можно было бы бороться, будь у нас вместо румпеля штурвал. При скорости в четыре лье в час давление в тридцать фунтов на штурвал может дать триста тысяч фунтов полезного действия. И даже больше, ибо в некоторых случаях удается выгадать два лишних оборота.

Хозяин еще раз поклонился и произнес:

– Сеньор…

Старик пристально посмотрел на него. Он повернул только голову, не изменив позы:

– Называй меня доктором.

– Сеньор доктор! Я владелец судна.

– Хорошо, – ответил «доктор».

Доктор – отныне и мы будем называть его так, – по-видимому, согласился вступить в разговор.

– Хозяин! Есть у тебя английский октант?

– Нет.

– Без английского октанта ты не в состоянии определять высоту ни впереди, ни позади судна.

– Баски, – возразил владелец урки, – умели определять высоту, когда никаких англичан еще на свете не было.

– Берегись приводиться к ветру.

– Я приспускаюсь, когда это нужно.

– Ты измерил скорость хода корабля?

– Да.

– Когда?

– Только что.

– Чем?

– Лагом.

– А ты осмотрел сектор лага?

– Да.

– Песочные часы верно показывают свои тридцать секунд?

– Да.

– Ты уверен, что песок не расширил трением отверстие между двумя склянками?

– Да.

– Проверил ли ты песочные часы при помощи мушкетной пули, подвешенной…

– На ровной нитке из вымоченной пеньки? Разумеется.

– Хорошо ли навощил нитку, чтобы она не растянулась?

– Да.

– А лаг ты проверил?

– Я проверил песочные часы посредством мушкетной пули и лаг посредством пушечного ядра.

– Каков диаметр твоего ядра?

– Один фут.

– Калибр вполне достаточный.

– Это старинное ядро с нашей старой военной урки «Касс де Паргран».

– Она входила с состав Армады?

– Да.

– На ней было шестьсот солдат, пятьдесят матросов и двадцать пять пушек?

– Про то знает море, поглотившее их.

– А как определил ты силу удара воды об ядро?

– При помощи немецкого безмена.

– Принял ли ты в расчет напор волны на канат, к которому привязано ядро?

– Да.

– Что же у тебя получилось в итоге?

– Сто семьдесят фунтов.

– Иными словами, урка делает четыре французских лье в час.

– Или три голландских лье.

– Но ведь это только превышение скорости хода над быстротою морского течения.

– Конечно.

– Куда ты направляешься?

– В знакомую мне бухту между Лойолой и Сан-Себастьяном.

– Выходи поскорее на параллель, на которой лежит эта бухта.

– Да, надо как можно меньше отклоняться в сторону.

– Остерегайся ветров и течений. Ветры усиливают течения.

– Предатели!

– Не ругайся! Море все слышит. Избегай бранных слов. Наблюдай – и только.

– Я наблюдал и наблюдаю. Ветер дует сейчас навстречу поднимающемуся приливу, но скоро, как только начнется отлив, он будет дуть в одном направлении с ним, и тогда мы полетим стрелой.

– Есть у тебя карта?

– Нет. Для этого моря у меня нет карты.

– Значит, ты идешь вслепую?

– Нет. У меня компас.

– Компас – один глаз, а карта – второй.

– И кривой видит.

– Каким образом ты измеряешь угол, образуемый курсом судна и килем?

– У меня есть компас, остальное – дело догадки.

– Догадка хороша, но знание лучше.

– Христофор Колумб основывался на догадке.

– Когда во время бури стрелка компаса мечется как угорелая, никто не знает, за какой ветер следует ухватиться, и дело кончается тем, что теряешь направление. Осел с дорожной картой стоит большего, чем прорицатель с его оракулом.

– Но ветер пока еще не предвещает бури, и я не вижу повода к тревоге.

– Корабли – мухи в паутине моря.

– Сейчас ни волны, ни ветер не внушают опасений.

– Черные точки, качающиеся на волне, – вот что такое люди в океане.

– Я не предвижу ничего дурного этой ночью.

– Берегись, может произойти такая кутерьма, что ты и не выпутаешься.

– Пока все обстоит благополучно.

Взор доктора устремился на северо-восток.

Владелец урки продолжал:

– Только бы добраться до Гасконского залива, а там я отвечаю за все. Еще бы! Там я дома. Гасконский залив я знаю, как свой карман. Хотя эта лоханка довольно часто бурлит от ярости, мне известны все ее глубокие и мелкие места, все особенности фарватера: близ Сан-Киприано – ил, близ Сисарки – раковины, у мыса Пеньяс – песок, у Буко-де-Мимисана – мелкая галька; я знаю, какого цвета там каждый камешек.

Он замолчал: доктор не слушал его.

Доктор внимательно смотрел на северо-восток. Что-то необычайное появилось вдруг на его бесстрастном лице. Оно выражало ту степень испуга, какую способна выразить каменная маска. Из его уст вырвалось восклицание:

– В добрый час!

Глаза старика, ставшие круглыми, как у совы, расширились от ужаса при виде еле заметной точки на горизонте.

Он прибавил:

– Это справедливо. Что касается меня, я согласен.

Судовладелец смотрел на него.

Доктор, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то, притаившемуся в морской пучине, повторил:

– Я говорю: да.

Он умолк, шире раскрыл глаза, с удвоенным вниманием вглядываясь в то, что представилось его взору, и произнес:

– Оно надвигается издалека, но отлично знает, что делает.

Часть небосклона, противоположная закату, к которой неотрывно были прикованы взор и мысль доктора, была освещена, как днем, отблеском заходящего солнца. Резко очерченная окружавшими ее клочьями сероватого тумана, она была синего цвета, но скорее свинцового, чем лазурного оттенка.

Доктор, всем корпусом повернувшись к морю и уже не глядя на владельца урки, указал пальцем на эту часть неба:

– Видишь, хозяин?

– Что?

– Вот это.

– Что именно?

– Вон там.

– Синеву? Вижу.

– Что это такое?

– Клочок неба.

– Это для тех, кто думает попасть на небо, – возразил доктор. – Для тех же, кто туда не попадет, это совсем иное.

Он подчеркнул свои загадочные слова странным взглядом, потонувшим в вечернем полумраке.

Наступило молчание.

Владелец урки, вспомнив двойственную характеристику, данную старику главарем шайки, мысленно задал себе вопрос: «Кто же этот человек? Безумец или мудрец?»

Костлявый палец доктора все еще был направлен на мутно-синий край небосвода.

Хозяин внимательнее посмотрел в ту сторону.

– В самом деле, – пробормотал он, – это не небо, а туча.

– Синяя туча хуже черной, – произнес доктор и прибавил: – Это снеговая туча.

– La nube de la nieve, – проговорил хозяин, переведя эти слова на родной язык, чтобы лучше уяснить их смысл.

– Знаешь, что такое снеговая туча?

– Нет.

– Ну так скоро узнаешь.

Владелец урки впился взглядом в горизонт. Всматриваясь в тучу, он бормотал сквозь зубы:

– Месяц бурных ветров, месяц дождей, кашляющий январь да плачущий февраль – вот и вся наша астурийская зима. Дождь у нас теплый. Снег у нас выпадает только в горах. Зато берегись там лавины! Лавина ничего не разбирает: лавина – это зверь.

– А смерч – чудовище, – подхватил доктор и, помолчав немного, прибавил:

– Вот он надвигается.

Затем продолжал:

– Сразу начинает дуть несколько ветров: порывистый – с запада и другой, очень медленный, – с востока.

– Восточный – это лицемер, – заметил судовладелец.

Синяя туча росла.

– Если снег, – продолжал доктор, – страшен, когда он скатывается с горы, сам посуди, каков он, когда обрушивается с полюса.

Глаза его стали как бы стеклянными; казалось, туча, сгущавшаяся на горизонте, сгущалась и на его лице.

– С каждой минутой близится ужасный час, – задумчиво проговорил он. – Приподнимается завеса над предначертаниями верховной воли.

Владелец урки опять задал себе вопрос: «Не сумасшедший ли это?»

– Хозяин, – снова заговорил доктор, не отрывая взгляда от тучи. – Ты много плавал по Ла-Маншу?

– Сегодня в первый раз, – ответил тот.

Доктора, поглощенного тревожным созерцанием синей тучи, этот ответ не взволновал, – так губка, пропитанная влагой, не может вобрать в себя ни одной лишней капли. В ответ на слова хозяина он только слегка пожал плечами:

– Как же так?

– Я, сеньор доктор, обыкновенно плаваю только до Ирландии. Я делаю рейс от Фуэнтарабии до Блек-Харбора или до острова Акиля; называют его «остров», а состоит он из двух островов. Иногда я захожу в Брачипульт, на побережье Уэльса. Но я никогда не спускался до островов Силли и этого моря не знаю.

– Плохо дело. Горе тому, кто с трудом разбирает азбуку океана! Ла-Манш – книга, которую надо читать бегло, Ла-Манш – сфинкс. Дно у него коварное.

– Здесь глубина двадцать пять брассов^[41].

– Надо держать курс на запад, где глубина достигает пятидесяти пяти брассов, и не плыть на восток, где она всего лишь двадцать брассов.

– Мы бросим лот.

– Помни, Ла-Манш – море особенное. Уровень в нем поднимается до пятидесяти футов при высокой воде и до двадцати пяти – при низкой. Здесь спад воды – еще не отлив, а отлив – это еще не спад… Ага! Ты, кажется, испугался.

– Ночью бросим лот.

– Чтобы бросить лот, нужно остановиться, а это тебе не удастся.

– Почему?

– Не позволит ветер.

– Попробуем.

– Шквал – острие шпаги в боку.

– Все равно мы бросим лот, сеньор доктор.

– Тебе не удастся даже поставить судно лагом к ветру.

– Бог поможет.

– Будь осторожен в словах. Не произноси всуе грозного имени.

– А все-таки я брошу лот.

– Будь скромнее. Еще немного – и ветер надает тебе пощечин.

– Я хочу сказать, что постараюсь бросить лот.

– Волны не дадут свинцу опуститься на дно, и линь оборвется. Видно, ты впервые в этих местах.

– Ну да, я уже говорил вам…

– В таком случае слушай, хозяин…

Это «слушай» было сказано таким повелительным тоном, что хозяин покорно склонил голову:

– Слушаю, сеньор доктор.

– Возьми галсы на бакборт и натяни шкоты на штирборте.

– Что вы хотите сказать?

– Поворачивай на запад.

– Карамба!

– Поворачивай на запад.

– Невозможно.

– Как хочешь. Я это говорю, чтобы спасти других. Я-то готов покориться судьбе.

– Но, сеньор доктор, повернуть на запад…

– Да, хозяин.

– Значит идти против ветра.

– Да, хозяин.

– Будет дьявольская качка!

– Выбирай другие слова. Да, качка будет, хозяин.

– Судно встанет на дыбы.

– Да, хозяин.

– Может и мачта сломаться.

– Может.

– Вы хотите, чтобы я взял курс на запад?

– Да.

– Не могу.

– В таком случае справляйся с морем как знаешь.

– Пусть только ветер переменится.

– Он не переменится всю ночь.

– Почему?

– Он дует на протяжении тысячи двухсот лье.

– Как же идти против такого ветра? Невозможно.

– Говорят тебе: возьми курс на запад.

– Попытаюсь. Но нас все равно отнесет в сторону.

– Это-то и опасно.

– Ветер гонит нас на восток.

– Не правь на восток.

– Почему?

– Знаешь, хозяин, как зовут сегодня нашу смерть?

– Нет.

– Ее зовут востоком.

– Буду править на запад.

Доктор посмотрел на хозяина таким взглядом, словно хотел запечатлеть в его мозгу какую-то мысль. Он всем корпусом повернулся к нему и, медленно отчеканивая слова, произнес:

– Если сегодня ночью в открытом море до нас долетит звон колокола, судно погибло.

Владелец урки с ужасом уставился на него:

– Что вы хотите сказать?

Доктор ничего не ответил. Его взор, оживившийся на мгновение, снова погас. Он опять смотрел как бы внутрь себя и, казалось, не расслышал вопроса изумленного судохозяина. Его внимание было целиком поглощено тем, что происходило в нем самом. С его губ невольно сорвались шепотом произнесенные слова:

– Настало время омыться черным душам.

Хозяин сделал выразительную гримасу, от которой его подбородок поднялся чуть не до самого носа.

– Он не столько мудрец, сколько сумасшедший, – пробормотал он, отойдя в сторону.

Но все-таки повернул судно на запад.

А ветер крепчал, и волны вздымались все выше.