Моника Лербье
TekstВиньябо потирал руки. Амбра, одобрительно улыбаясь, налил себе немного вина. Заметив, что все стаканы друзей опустели, он покраснел и сказал, протягивая бутылку:
– О, простите! Да! Да! Выпейте еще стаканчик, господин Буассело. Вы же его любите. Слава богу, на нашем кусочке земли еще родится чудесный виноград!
– И потом, – снова заговорил Бланшэ, – зачем судить эпоху и общество в их переходный момент? Во-первых, как справедливо заметила госпожа Амбра, мнение Буассело так и остается только его личным мнением. И, наконец, что такое десять, двадцать лет перед лицом истории? Кто знает? Может, сама анархия ведет к возрождению. Новые нравы современных девушек с теми эксцессами, которые всегда влечет за собой всякая новая свобода, может быть, только украсят личность женщины будущего.
Буассело едко усмехнулся:
– «Сумасшедшие девственницы», вступление к «Свадебному маршу», музыка Анри Батайля!..
– А что же? Девственность, такая ценная в глазах прежних покупателей жен, по-моему, сейчас имеет так же мало значения, как молочные зубы. И суеверие, с которым к ней многие относятся, мне кажется скорее признаком садизма, чем разумного отношения к вещам. Я разделяю мнение Стендаля, для которого «девственность есть только источник пороков и несчастий, сопровождающих наши современные браки».
Буассело саркастически ответил:
– Теперь меня больше не удивляет ваша терпимость к большевизму! Коммунизм в любви – это тоже просто один из взглядов на жизнь.
Бланшэ пожал плечами.
– Никто не говорит о коммунизме, а только о том, чтобы дать девушкам те же права и свободу выбора, которые имеют мужчины. Нелепо приговаривать их тысячами к безбрачию и одновременно к проституции и пыткам насильственного наслаждения! Развитие проституции происходит от безбрачия девушек. От этого же уменьшается и рождаемость.
– О, да, – заключила г-жа Амбра. – Никогда не народят теперь много детей. Но – да здравствует жизнь!
Режи хотел было возразить опять, но вдруг перехватил остановившийся на Монике взгляд Бланшэ. Она тоже взглянула ему в глаза, выразив свою солидарность кивком головы. Всем существом своим она была на его стороне. Тогда Режи дернулся со стула так резко и злобно – весь в огне своей рыжей бороды, – что г-жа Амбра вздрогнула, словно черт выскочил из коробки.
– Вы меня напугали!..
– Простите! Со всей этой болтовней время пролетело незаметно. Пора ехать. Я жалею, дорогой Бланшэ, что увожу одну из ваших поклонниц. Вы едете, Моника?
– Оставайтесь, – настаивала г-жа Амбра, возмущенная неприличной выходкой. – Мы покончим за ужином со свининой со свежим салатом из нашего сада… Наши друзья уезжают только после обеда, с десятичасовым поездом.
Почувствовав, что Моника колеблется, Режи пошел на последнее средство.
– Это невозможно! У нас испорчены фары.
Он лгал. Но Моника уступила… боясь скандала.
Бланшэ поцеловал ей руку. Она взглянула на побледневшего от злобы Режи и громко, как обещание, сказала:
– До скорого свидания!
Оставив автомобиль в гараже на площади Мен-Сюльпис, Моника и Режи молча возвращались домой.
На обратном пути она отказалась от каких бы то ни было разговоров и теперь с тоской чувствовала приближение рокового момента. Разразится обычная сцена, по шаблону: поток упреков, град оскорблений, а потом, после грозы, безвольное падение на дно – в мягкую грязь унизительного наслаждения, налипающую с каждым разом все больше и больше. В этот воскресный осенний вечер, мягко опускающийся на зелень Люксембургского сада, их жилище казалось ей еще более убогим, бедным… Мещанская атмосфера жизни, ничего интимного, нежного. Ничего, кроме вражды.
На углу улицы Бонапарта они остановились.
– Погода прекрасная, и обед сегодня дома не готовили… Не стоит преодолевать эти три этажа, чтобы сейчас же сойти… Может быть, мы где-нибудь отдохнем до ресторана?
– Нет, иди куда хочешь, я посижу в саду. Я хочу побыть одна… Ты за мной зайдешь.
Он пожал плечами.
– Как хочешь!
Они прошли мимо лужаек, на которых сидели пары и целые семьи, наслаждаясь закатным часом. Моника с грустью смотрела на женщин, любовно опирающихся на руку своих спутников, на детей, играющих между скамейками и стульями, и их родителей, работающих и читающих под деревьями. Она завидовала их спокойствию. Кто из них страдает, как она? Моника пыталась по лицам проникнуть в их тайны… Какое равнодушие, какая покорность судьбе! Ах, как она одинока в этой толпе.
Режи шел рядом, такой близкий и такой далекий. Под деревом, у статуи графини де Сегюр, нашлось два свободных стула. Моника предложила присесть.
– Здесь хорошо!
Тягостное молчание длилось еще несколько мгновений, и, наконец, Режи, заглушив злобу, вдруг неожиданно произнес слова, которые ее тронули:
– Я недостоин твоей любви… Если ты еще меня не разлюбила… Я вел себя сегодня как скот…
Он смотрел умоляющим взглядом. Моника удивилась и задумалась. Его безобразное поведение у г-жи Амбра убило ее совершенно. Как поступить сейчас? Презрительно молчать? Напасть самой? Он недостоин этой чести… Она только что приготовилась к защите и сейчас, обезоруженная его покорностью, не знала, что делать.
Моника только спросила, пытаясь заглянуть ему в самую душу:
– Ты говоришь это искренно?
– Суди меня с сегодняшнего дня по поступкам! Вот уже час, как я убеждаю себя, что я один разрушаю наше счастье… А я им дорожу больше жизни! Что мне до всего мира, если я потеряю тебя! Я не могу без тебя жить! Ты мне нужнее…
Он говорил шепотом, с опущенной головой… Искал сравнение и не находил. Моника помогла:
– Нужнее твоей трубки!.. Как я могу верить твоим обещаниям после того, что произошло сегодня?
– Есть один способ. Испытай меня! Уедем – кто нам мешает это сделать? Поедем в Розей! Дом Риньяка на зиму сдается. Он его даже, пожалуй, продаст, если найдется покупатель.
– Зачем?
– Там жить…
– Ты говоришь необдуманные вещи!
– Я только об этом и мечтаю. В припадках злобы срываются иногда бессмысленные, глупые слова, о которых жалеешь потом…
– Например?
– Нет, не надо о прошлом! Я виноват… Поговорим о настоящем и будущем, которое зависит только от нас! Если ты действительно добра, забудь зло, которое я тебе невольно причинил… Да, невольно! Потому что по существу я не злой. Мы уехали бы далеко от Парижа, далеко от людей! Ничто нас не удерживает! Мы можем работать и там! Я возьму чернильницу, ты краски и кисти…
– Если бы мы только это увозили с собой! Сколько ни езди, ни путешествуй, ни меняй… с собой везешь не только чемодан, а еще и самого себя впридачу! – сказала Моника.
– Нет, мы оставим здесь все дурные воспоминания! Все, что меня мучит и преследует в Париже… Те, которых мы встретим в Розейе, будут напоминать нам только о нашей любви, о нашем счастье… Живя одни, друг для друга, как мы будем счастливы! Я хочу только забыться! Забыться, забыться!..
В его голосе слышалось столько страдания, столько воли и надежды, что Моника смутилась. А вдруг это правда?.. Почувствовав более твердую почву под ногами, Режи продолжал:
– Я прошу только об одном: попробуем. Прости меня и забудь мою несправедливость. Дай мне доказательство, что ничто и никто не удерживает тебя в Париже.
Мысль о Бланшэ сразу мелькнула у обоих. Моника слегка омрачилась. Видя это, он стал умолять еще горячей:
– Жить вдали от всех, работая, любя, углубляя бесконечность любви!.. Может быть, тогда, по окончании испытания, ты отказалась бы от прежних своих слов? И если в тот момент я буду умолять тебя…
Застенчиво краснея, он запнулся.
– О чем? – спросила она, не догадываясь.
– Я не смею сказать… Но это моя заветная мечта…
– Говори!
Он боялся. В его душе еще звучал ее решительный отказ: «Я никогда не выйду за тебя замуж». С тех пор, как она произнесла эти слова, они преследовали его, возбуждая непобедимое желание жениться на ней. Жениться… Да! Это единственное средство овладеть ею всецело, чувствовать ее своей всю, целиком! Она это поняла и воскликнула:
– Выйти за тебя замуж!..
– Это моя единственная мечта.
– Завладеть мной полностью? Да? Ты придумываешь, как бы связать меня покрепче…
– Кого нынче связывает брак? Не бойся! «Комната Синей Бороды» – это старая история. Сказка! Нет, жениться на тебе, чтобы полнее слиться, чтобы принадлежать друг другу безгранично.
Все в ней возмущалось против этого предложения. Чувство самосохранения говорило, что в нем кроется смертельная опасность. Но неисправимая наивность души заставила верить желанной надежде.
Розей? Кто знает?.. И почему, действительно, не попробовать в последний раз?
Моника не дала своего согласия в тот вечер. Но через несколько дней, тронутая его горячим раскаянием, уступила. Туманным утром подъехали они на автомобиле к замку мечты. Накануне туда выехала Юлия с сундуками. Было ли очарование осени, ласкающее прозрачность бабьего лета, или в них самих изменилось что-то с тех пор, но Розей, с его золотыми тополями, перламутровыми туманами над водой, опоясанный багрянцем лесов, Розей в ноябре показался им еще прекраснее, чем весной.
Режи снова стал прежним милым товарищем. Первая неделя пролетела в поездках по окрестным дорогам и деревушкам. Вечерами, затопив камин, они сидели в маленькой столовой и весело работали. Моника начала верить в возможность чуда: эта совместная приятная жизнь даже скрывала его неисправимые недостатки. Было довольно общего, чтобы жить друзьями и даже любовниками. Что же касается его упорной мечты о женитьбе, о которой он, впрочем, из благоразумия молчал, то Монику это приводило в ужас.
Брак? Никогда! И с Режи менее, чем с кем-либо другим! Свободная Моника останется свободной навсегда. Да и что нового может внести в ее жизнь узаконенность их отношений? Что прибавляла она к счастливым связям вообще? А чаще только затягивала петлю на шее! Это взаимное невысказанное упорство невольно омрачало покой их жизни. Вторая неделя тянулась длиннее первой. Дни становились короче, холодны и серы были утра. Быстро падала тьма; шел монотонный дождь. Приходилось сидеть взаперти, проводить наедине бесконечные часы…
Отрезанные от мира, опустошенные, они заглядывали в глубину своих душ, напрасно стараясь раздуть угасающее пламя. Под пеплом только тлели потухшие угли.
Моника, мужественно признаваясь в этом себе, почти не страдала. Она пережила с Режи все – и хорошее, и плохое – до конца, и их соединяла только тонкая ниточка прежней связи. Но неужели же она пожертвовала собой напрасно для этого последнего испытания?
Превыше всего страдало уязвленное самолюбие. Что же она такое? Лодка, отброшенная бурей из желанной гавани опять на волю стихий?.. Моника была поражена, оскорблена, унижена, когда открыла в человеке, которого она полюбила за его исключительную искренность и прямоту, такую же ненависть к правде, как в самом закоренелом лжеце! Неужели те, другие, «лицемеры и Ко», как говорила Аника, были правы в своей откровенной проповеди лжи? И неужели она – в ее вечной жажде искренности и справедливости – просто ненормальна?
Через две недели, доведенная до отчаяния бесконечным проливным дождем, лившим с утра, она отошла от окна, в которое смотрела на залитые водой поля, на опускающуюся быстро ночь.
– Позвони, – сказала она, – чтобы Юлия зажгла огонь. Гнусная деревня! Даже электричества нет!
Он молча курил трубку. Когда Юлия поставила на стол два канделябра со свечками, подбросила дров в камин и закрыла ставни, он сказал:
– Здесь прекрасно! Ты слишком требовательна…
– Ты находишь?
– Чего тебе недостает? Скажи, пожалуйста. Ну, говори!
Они посмотрели друг на друга. Ветер бушевал за окнами. И, вдруг, точно прорвавшаяся сквозь стены буря подхватила их души и понесла. Все, что так старательно было построено за две недели, рушилось.
– Ну, – сказал он, точно спеша окончательно разбить свое счастье. – Тогда я сам тебе скажу. Тебе не хватает твоего Парижа… и твоего…
Моника вздрогнула.
– Бланшэ?..
– На этот раз его и называть не пришлось! Он тут до переклички! Хорошо сказано!
Она не удостоила его возражением и раскрыла книгу. Он вырвал ее из рук:
– Говори! Недаром вчера пришло письмо от госпожи Амбра! Притом такое интересное, что ты о нем не сказала мне ни слова, и если бы я не нашел в корзине конверта, разорванного на мелкие клочки… О, только конверт! На, вот он!
Он вытащил из-под пресс-папье и показал старательно склеенные клочки.
– Поздравляю тебя.
– Конечно, эта, не только прекрасная, но и добрая женщина, приглашает тебя в Воскрессон! Что? Я лгу?
– Нет, это правда.
Он яростно вскочил, как в воскресенье в Зеленом домике, но на этот раз схватил ее за руку и изо всех сил встряхнул.
– Скот! Скот! – простонала Моника. – Ну да! Мне не хватает Парижа, и Воскрессона, и даже Бланшэ, если тебе угодно!..
Она невольно сравнила тонкий, благородный образ, вызванный в ее воображении самим же Режи, со стоящим перед нею желчным, бородатым человеком с квадратной челюстью и взглядом убийцы, и, по контрасту, лицо Бланшэ показалось ей светлым, как восходящее утро.
– Пусти меня!
– Нет!
Режи оттолкнул ее от двери в другой угол. Не чувствуя ударов, он держал Монику за плечи и кричал:
– Созналась! Ага! Я не дурак! А ты просто девка и ничем другим никогда не была!
Она вырвалась отчаянным движением. Ему показалось, что все уже кончено, потеряно, и душу залила безумная злоба. Его оскорбления лились, как грязные потоки.
– Вы поймете друг друга! Девка с котом!
Моника посмотрела на него с такой оскорбительной жалостью, что ему захотелось броситься на нее и задушить.
– Прекрасная парочка! Ему твоя холостяцкая жизнь не помешает! Он не брезглив, будет подбирать и объедки! Ну да! Прекрасное сердце, замечательный ум! Нет интуиции, зато широкие идеи! Подожди, я еще не кончил! Можешь принимать вид императрицы! Ты всю свою жизнь дергалась, как марионетка. Знала ты жизнь!.. Чем ложиться на спину с первым встречным – а все потому, видите ли, что барышню обманул жених, – лучше было бы сделать как все: выйти замуж без всяких фокусов! Нет, как же можно! Мы желаем перевернуть мир! Если бы все женщины поступали, как ты, хороша была бы жизнь! И что замечательнее всего – ты воображаешь себя перлом добродетели! Курам на смех! Обнимайся со своим Бланшэ, вы достойная пара!
Выпустив весь яд, он злобно умолк. Моника все еще смотрела ему прямо в глаза – выпрямившаяся, бледная. Он отступил.
Она медленно прошла мимо и отворила дверь…
Юлия подслушивала, притаившись на лестнице. Увидев Монику, она поспешно сбежала и, стоя уже в передней, стала оправдываться:
– Я шла наверх спросить, не нужно ли еще дров… И услыхала, что барин кричит… Бедная барыня! Зачем так горячиться!..
– Уложите мои вещи…
– Барыня уезжает?..
Изрытое рубцами лицо старухи приняло жалостливо-осуждающее выражение, и она засеменила к кухонной двери.
– Я знаю, мне нечего соваться с советами!.. Но на месте барыни я бы… Уезжать из-за таких пустяков! Разве мыслимо!
Моника надела непромокаемое пальто, натянула капюшон на кожаный берет. Пораженная Юлия вопила:
– Уезжать из-за пустячной ссоры!.. Кабы все женщины так делали?! Господи! Все мужчины негодяи, но им нужно уступать! Конечно, ведь они сильнее! Вон мой облил меня купоросом… А все же когда тот, другой, умер, я вернулась к нему же… Купоросом! Конечно, я заслужила… Детей у нас не осталось, умерли… Вот и живем вместе! Ну, поколачивает, конечно. Что же? Глупости из головы вытряхивает! А потом, подумаешь: все равно сдохнешь когда-нибудь… Так не все ли равно, оставайтесь! Он вас все-таки любит… Вспыльчив, правда. Так что же, на то и мужчина!
Моника слушала с грустью и отвращением. Какое рабское подчинение, какая унизительная привычка! Юлия показалась ей олицетворением тысяч подобных женщин. Да, этой было некогда анализировать! Анализ – приятное занятие бездельников… На изъеденном, отупевшем лице лежала печать вековой приниженности и рабства. Какая пропасть! Исчезнет ли она когда-нибудь?
– Я иду в деревню заказать лошадей. Поеду с восьмичасовым поездом.
– В такую погоду!
Дверь хлопнула. Обиженная Юлия вернулась в кухню.
Моника шла в темноте. Ветер подгонял ее шаги. Наконец показались первые дома Розея и освещенные окна гостиницы.
Она овладела собой и четким голосом отдавала распоряжения. Дождь хлестал в лицо. Но, возвращаясь, она облегченно вздохнула. Конец! Теперь конец!
С этого момента она оставалась совершенно спокойной. Так же спокойно и методично укладывала свои вещи. Юлия, вздыхая, ей помогала. За стеной слышались размеренные шаги.
Аккуратно уложив белье, Моника как ни в чем не бывало пошла в соседнюю комнату за ящиком с акварелью. Режи встал перед ней:
– Ты воображаешь, что я позволю тебе уехать?
– Да. Автомобиль я тебе оставлю. Ты пообедаешь вдвоем с Юлией.
Равнодушная к его ярости, она собрала краски и кисти. Неожиданно он ринулся и раздавил кулаком опрокинувшуюся под ударом коробку.
– Ты воображаешь, что так вот просто меня бросишь, чтобы завтра с «тем» надо мной издеваться! Ты не уедешь! Ты моя! И я тебя не отдам… Оставь это все! Ты останешься здесь!
С холодной решимостью она подобрала тюбики с красками, бросила их в печку и спокойно взяла папку. Вне себя он загородил ей дорогу:
– Оставь!.. Слышишь?! Или…
– Что «или»?.. – возмущенная угрозой, она закричала: – Ты меня не испугаешь! Довольно! Ничто не помешает мне уехать! Ничто! Ты утешишься с Юлией!.. Прислуга – это все, что тебе нужно!
От ярости у Режи потемнело в глазах, но, видя ее возбуждение, он отступил. Послышался шум подъезжающего омнибуса. Кучер окликнул.
Она стремительно бросилась к лестнице:
– Это вы, дядя Брэн? Идите наверх!
Моника быстро прошла к себе в комнату; Режи, смущенный, плелся за ней. Но при виде добродушного мужика повернул обратно в гостиную и, сильно хлопнув дверью, заперся на ключ. Почти тотчас же послышался шум с треском открываемых ставен.
Она быстро заперла сундуки, дядя Брэн с Юлией снесли их вниз. Юлия пыхтела, грудь обвисла у нее под кофтой. Моника шла следом, почти касаясь согнувшейся под тяжестью широкой спины Юлии. Она торопилась: бежать из этого ненавистного дома, от этого запертого наверху дикого зверя…
В расстегнутом пальто она прыгнула в омнибус. Кучер на крыше привязывал сундуки. В желтом свете фонаря, под проливным дождем от лошади шел пар. Юлия растерянно стояла у дверей.
Моника наклонилась, чтобы сказать ей «до свидания», и увидела у открытого окна Режи. Черным пятном выделялась его фигура на ярком фоне. Он с яростью сосал трубку. Она откинулась назад. Омнибус тронулся. Через мгновение домик, Юлия и Режи – все скрылось. Обступила мокрая, холодная, густая тьма – потом, светопреставление…
Чувство радостного облегчения освежающей струей вливалось в грудь Моники.
Дома, на улице Боэти, ее не ждали. Не было и ключа. Пришлось оставить сундуки у швейцара, взять автомобиль и ехать ночевать в гостиницу. Она так устала, что ни на что больше уже не реагировала, и легла, разбитая, точно после долгого-долгого пути, но не могла прийти в себя. Безмерная усталость примешивалась к радости избавления от унизительной пытки. Она отдыхала, лежа в постели, точно после смертельной болезни вступала в период медленного выздоровления.
Но Чербальева, догадываясь обо всем по намекам, – Моника из гордости не рассказывала подробностей – проявила в эти дни самую искреннюю дружбу. Она дежурила у кушетки, охраняла Монику от ненужных визитов, телефонных звонков и неприятных писем. Режи писал письмо за письмом.
Но Монику уже не трогал этот характерный, знакомый почерк. С какой радостью она еще так недавно переписывала целые страницы, испещренные им, а теперь, не распечатывая конвертов, бросала их в печку. Бумага скручивалась, сгорая, но ни единый отблеск прежнего огня не вспыхивал в мрачных глазах Моники. Он приходил несколько раз сам. Его не принимали. Он возвращался после этих безрезультатных попыток с опущенной головой и видом убийцы. Прохожие оборачивались, встречая его странный взгляд.
В конце недели Чербальева уговорила Монику написать г-же Амбра. У г-жи Амбра был грипп, и она не могла приехать сама. Удивленная молчанием Моники, в конце недели г-жа Амбра коротенькой записочкой сообщила ей одновременно и о своей болезни, и о желании с нею повидаться. Что с ней? Ее обязательно ждут в воскресенье к завтраку и, если можно, одну. Будут только Виньябо и Бланшэ.
Бланшэ?.. Нет! Моника с ним не хотела встречаться. Потом, может быть… Нужно отдохнуть, забыться… Все, напоминающее ядовитую любовь Режи, внушало ей в те дни почти физическое отвращение, бросало черную тень на весь мир. Она ответила на приглашение категорическим отказом, но попросила г-жу Амбра приехать на улицу Боэти.
Г-жа Амбра приехала на другой же день, а вечером увезла Монику к себе в Воскрессон.
Завтрак кончался. Моника, сидящая против г-жи Амбра, положив локти на стол, внимательно слушала Бланшэ.
Чистя апельсин, он говорил:
– Послушайте, Амбра, вопрос не в том, можем мы или нет, если Германия не заплатит издержек, по праву занять Рейн навсегда. Что такое право? Юридическое – оно одно из самых неверных изобретений в мире. На деле же – право народов или отдельных личностей есть не что иное, как защита собственных интересов. Право заключается только в силе и в зависимости от этой силы меняется. Уверены ли мы, что она всегда будет на нашей стороне? Неужели мир, а с ним и мы будем зависеть вечно от этой химеры? Интернациональный ликвидационный займ? Европейская мирная конференция? Солидарность всей Европы?..
– Прекрасные мечты…
– Достаточно захотеть. Без веры в прогресс нет прогресса.
В эту минуту дверь в гостиную открылась. Вошла Рири. Ей стало скучно от долгого сидения за столом и от длинных разговоров, и она с разрешения г-жи Амбра унесла в детскую тарелку с десертом. Теперь она вернулась с кофе, изображая церемониймейстера.
– Милостивые государи и милостивые государыни, кофе подано!
Хлопая в ладоши, она расхохоталась и запрыгала.
– Вот я тебя поймаю, – стала ловить ее Моника.
Девочка, делая вид, что боится, побежала по гостиной. И когда Моника ее поймала, бросилась со счастливым криком на колени к Бланшэ.
Г-жа Амбра улыбнулась:
– Перестань! Ты надоедаешь дяде Жоржу.
Он удержал ребенка и погладил по голове. Старый холостяк отдыхал в тихой семейной обстановке среди друзей.
– О, простите, – сказал Бланшэ, беря из рук Моники чашку кофе. – Спасибо…
– Сахар положен… Как вы любите, три куска?
– Ну и сластена, – воскликнула Рири.
Г-жа Амбра сделала ей для виду замечание, но все четверо рассмеялись. В светлой комнате было уютно. Топился камин. Зимнее солнце золотило опадающие деревья.
– Я иду в сад, – сказала Рири, получив кусочек сахару из чашки крестной.
– Иди, детка.
Моника сидела, утопая в глубоком кресле рядом со шкафом. Ей было хорошо. Ее растрогала чуткая деликатность друзей и Бланшэ, старавшихся за завтраком отвлечь ее от горьких мыслей. Их широкие взгляды открыли перед ней новые горизонты, новый мир, и она, колеблясь еще, стояла на пороге его, жмуря глаза, точно человек, ослепленный ярким светом после долгого пребывания во тьме. Эгоизм страсти сделал ее надолго равнодушной ко всему, что не было «Он» и «Она». И вот снова с живой радостью, удивляющей ее, Моника снова жила в атмосфере свободных чувств и неограниченных мыслей – дышала всей грудью после душной тюрьмы.
Режи? Она больше его не вспоминала. Он умер для нее в ту минуту, когда она в последний раз увидела в окне его черный, мстительный образ… Она вырвала его из тела и души. И теперь, с инстинктивной верой молодости, еще разбитая, но совсем свободная, искала выздоровления при помощи наилучшего лекарства – желания выздороветь.
Мужчины продолжали разговаривать, а г-жа Амбра ласково смотрела на задумавшуюся Монику. Она была счастлива, видя, что Моника успокаивается. Бедная девочка! Она сама накликала это горе. А счастье ждало ее, быть может, рядом… Здесь…
Разве они с Бланшэ не созданы друг для друга? Влюбиться в Буассело!.. Г-жа Амбра не знала человека более антипатичного.
Подсев к Монике, она взяла ее за руки и сказала:
– У вас прекрасный вид, деточка. Я так довольна, что вам у нас хорошо…
– Я отдыхаю, – сказала Моника, глядя через головы Бланшэ и Амбра на бледно-бирюзовое небо, на золотое осеннее солнце.
– Правда, – воскликнул Бланшэ. – А что, если пройтись по саду? Рири нас зовет.
– Наденьте пальто, – сказала г-жа Амбра.
Бланшэ открыл стеклянную дверь. Приятная свежесть наполнила комнату.
Они спустились по ступенькам и пошли по хрустящему гравию.
– Подождите, Моника, я возьму шаль, – попросила г-жа Амбра.
Моника поднялась по ступенькам. Бланшэ, элегантный и живой, жестикулируя рядом с согнувшимся Амбра, провожал ее нежным взглядом… Неожиданно, каким-то неясным внутренним чувством Моника ощутила чье-то постороннее присутствие и быстро обернулась. Стеклянная дверь, ведущая на полянку, отворилась. Крик замер на губах Моники. Режи стоял перед нею, в шляпе, засунув правую руку в карман. Похудевший, он свирепо смотрел на нее ввалившимися глазами. Ошеломленная Моника пробормотала:
– Как… вы… сюда… попали?..
– Я следил в окно с того момента, когда встали из-за стола… Я пришел за вами. Идем!
– Вы с ума сошли!
Он угрожающе шагнул вперед, протягивая свободную руку:
– Идем!
В его взгляде она прочла смерть и пронзительно вскрикнула:
– Ах!..
Режи овладел собой.
– Так не хотите? – прошипел он. – Хорошо…
И выхватил из кармана браунинг. Но в эту минуту прибежавший на крик Моники Бланшэ кинулся между ними, защищая ее своим телом. Раздался выстрел…
Оцепеневший Режи видел, как Моника с окровавленной шеей наклонилась, удерживая падающего Бланшэ. Прибежали Амбра. Инженер бросился к Буассело, и тот позволил обезоружить себя, как ребенок. Г-жа Амбра с Моникой уложили Бланшэ на диван. Рири громко плакала, вцепившись в фартук прибежавшей на шум кухарки.
Первым пришел в себя Амбра.
– Мари, – приказал он кухарке, как волчок вертевшейся по комнате, – бегите скорей за доктором Люмэ. Возьмите с собой Рири. Несчастный случай!..
Моника истерически рыдала над лежащим без сознания Бланшэ. Г-жа Амбра принесла из столовой салфетку и уксус и обтирала лицо раненого. Под расстегнутым жилетом, через расстегнутую рубашку видна была маленькая ранка у подмышки. Моника с замиранием сердца ловила его слабое дыхание.
– Да вы тоже ранены! – воскликнул Амбра. – У вас вся шея в крови. Покажите…
– Ах, пустяки!
– Но покажите!
Пуля, пройдя навылет через плечо Бланшэ, оцарапала шею Моники. Но от волнения она не чувствовала боли.
– Этакий зверь! – воскликнул Амбра, и только сейчас вспомнил об убийце. – Никого!..
Пустой стул, на который за минуту до того упал Режи… Буассело убежал.
От легких похлопываний по лицу смоченной в уксусе салфеткой Бланшэ с глубоким вздохом очнулся.
– Ай, – застонал он, поднимая голову.
– Не двигайтесь, – сказала Моника.
Стоя на коленях у дивана, она взяла его руку и нежно пожала. Он открыл глаза, улыбнулся при виде трех склоненных к нему голов и сказал, успокаивая друзей:
– Я думаю, рана совсем пустая… В плечо… Это мне знакомо. У меня уже одну пулю вытащили в 1915 году с другой стороны, только тогда это была немецкая.
– Вам нельзя разговаривать, – сказала г-жа Амбра.
– Эту вытаскивать не придется, – склоняясь над ним, пошутила Моника. – Смотрите, как она пролетела.
Он так разволновался, увидев красный шрам, что чуть снова не потерял сознания.
– Пустяки, не пугайтесь…
Взволнованная Моника молчала. Слова благодарности бессильно замирали на губах. Боясь его утомить, она прошептала:
– Если бы не вы…
Он отвечал загоревшимся взглядом, и этот взгляд был красноречивее слов.
– Не благодарите. Это так просто…
Просто? Конечно, он сделал бы этот рыцарский жест и для другой… Но сегодня для нее и только для нее! Моника была в этом уверена, видя его счастливое лицо, и едва сдерживала радостное волнение.
– А вот и Мари, – сказала г-жа Амбра. – Ну, что?
– Доктор сейчас придет.
– Хорошо, вскипятите воду.
Бланшэ выждал, пока затворится дверь.
– Теперь нужно сговориться… Где револьвер?
Амбра показал.
– Здесь, на столе. Скажем так: вы его разряжали, мы разговаривали и вдруг раздался неожиданный выстрел.
Моника и г-жа Амбра переглянулись. Он сказал это так просто… Слезы выступили на глазах у Моники. Конечно, и здесь он думал только о ней. После порыва, бросившего его под выстрел, из деликатности, он боялся, что они преувеличат его поступок.
– Никто не должен знать о скандале, – попросил Бланшэ.
Амбра сказал:
– Легко же отделывается этот мерзавец.
– Не мерзавец, а несчастный, – поправил Бланшэ.
Скрывая волнение, Моника отошла к открытой на луг двери.
– Вот и доктор!
Доктор Люмэ сделал вид, что поверил данным ему кратким объяснениям. Он осмотрел рану и, успокоенный, сказал:
– Дней восемь в постели, покой и перевязки. Если не будет нагноения, рана заживет быстро. А пока что этого господина надо уложить.
Бланшэ ни за что не хотел стеснять своих друзей и просил, чтобы его в автомобиле «скорой помощи» отвезли в Версаль. Но на эти протесты не обратили внимания. Моника отдала ему свою комнату. Ей было отлично и на диване в спальне г-жи Амбра. Они сейчас же переменили простыни, освободили вешалку и столы от платьев и туалетных принадлежностей. Не успели Амбра с доктором, поддерживая раненого, перевести его, раздеть и уложить, как Моника тоже уже перевязанная, стучала в дверь. Она собрала все, что потребовалось для оказания первой помощи: вату, перекись водорода, марлевые бинты, и надела больничный халат, найденный ею вместе со всем остальным в домашней аптечке г-жи Амбра.
Бланшэ улыбнулся. Его лихорадило. Одеяние Моники напомнило ему ясно, до галлюцинации, грозные годы. Он лежал в госпитале… И сейчас он улыбался той же восторженной улыбкой, какой восемь лет тому назад приветствовал свое воскресение после ада в окопах. Тогда так же склонилась над ним белая фигура, так же блестели полные жизни глаза…
Жорж Бланшэ был не легкомысленнее и не эгоистичнее большинства, но война оказалась для него дорогой в Дамаск: он ушел дилетантом, вернулся апостолом.
Страдание обновило всю его душу, как у всех тех, кто не отупел от войны. В аду траншей он сохранил и ненависть, и любовь. Ненависть к общественной лжи, любовь к справедливости. Но, говоря откровенно, – он сам в этом сознавался – его взглядов держалось ничтожное меньшинство. Их разделяли немногие мужчины, не говоря уже о женщинах. Он остался в иссушающей пустоте одиночества и в сорок лет чувствовал себя старше своих шестидесятилетних друзей – Амбра, например. Он говорил им:
– Я человек конченый…
– Это от того, что вы одиноки, – отвечали они всегда, – женитесь!
Тогда он, шутя, показывал им взятую из библиотеки свою первую книгу: «О браке и полигамии»: