Circa semitas angustas

Хулио: – “Да… И до туда еще нужно дойти…и это путь нелегкий, как путь того несчастного человека. Для него единственно-возможный путь к родному лежит через обретение такой любви, когда он сможет уже не убегать от ненавистного синедриона, а предаст им себя для истязания … И он понимал это и искал пути восстановления статус-кво”.

Хулио: – “Человек и так заброшен в отчужденности, он переживает в себе постоянное беспокойство от нахождения вовне…после изгнания из родных мест, для него закрыт доступ к непосредственному восприятию Бога…осознанно или без того, он всегда ищет пути из “вне” внутрь, домой, к родному, где можно вздохнуть с облегчением, умиротвориться”.

–”Мы с Ирене носим сейчас в себе похожее беспокойство не у себя нахождения, мы сейчас везде на чужбине… нас будоражит от осознания нашего положения, при том, что наши переживания лишь эрзац того, вызванного отчуждением от настоящей родины, говоря образно, игра теней в платоновской пещере…мы в представлении приходим к сохраненному в памяти вратам нашего родного, который для нас наглухо закрыть и горько плачем…и это, наше родное, лишь тень того, истинного…но и оно… и это переживание подсказывает нам о возможной силе ностальгии по тому, настоящему родному”.

– “Хулио!”– Вдруг окликнула Ирене и продолжила после того, как он оглянулся- “а наш путь к родному еще может существовать и сможем ли мы найти его?”

Хулио молча опустил голову и после ощутимой паузы, явно не желая огорчать сестру нехотя сказал: – “кажется нам придётся повременить с ответом на твой вопрос… А сейчас я могу сказать лишь то, что человек не только внезапно смертен, но и меняется внезапно. “Внезапность” содержит в себе накопленный опыт познания во время страданий и перенесенных испытаний. В телеологическом аспекте, смыслом страданий можно признать изменение ценностных значений в пользу вечного, трансцендентного. Со страданиями исчезают миражи, связанные с миром преходящим, удобряется в душе почва, готовая принять в себе для созревания семена истины, почва которая будет способна дать урожай, тридцать, шестьдесят или сто.

Но это не закон обязательный, а указывание на возможность, возможность которая может реализоваться при условии выбора сделанного на основе свободной воли. Скажу больше, этот выбор и определяет историческую закономерность. Направление человека из преходящего мира к вечному и есть смысл истории, поэтому попытки выражения объективных законов истории выглядят как художественные образы, в них находим мы мысленную красоту и их полную непригодность в применении к будущему, так как будущее зависит от того, каким будет выбор человека, который в свою очередь способен меняться внезапно.

Судьбы вселенской истории, как и личной биографии человека решаются в человеческом сердце, в ответе на вопрос: “Любиши ли Мя?”. Закономерности хода дальнейшей истории зависят от того, каким будет ответ, на этот вопрос данный в человеческом сердце.

Человек существо оберегаемый Любовью. И это незыблемая основа для оптимизма в самом широком смысле. Мы можем смело полагаться на эту, оберегающую нас Любовь, во всех формах нашего бытия”.

– “Следует ли из сказанного, что каждое следующее мгновение это осуществление нового мира, которая свыше предоставляется человеку, как новый шанс, новая возможность?”-сказал Ганс-Ульрих стараясь придать голосу бодро-оптимистичную тональность.

– “И не только…стоило бы полагать, что оно наступает вследствие неиссекаемого божественного терпения, из-за нового ожидания ответа от человеческой воли…”-сказал Хулио

– “И мне не следует дальше испытывать ваше терпение”– приподнимаясь из кресла с улыбкой сказал Ганс-Ульрих. – “Я рад, что в нашей беседе мы нащупали путь надежды…”

– “Wir freuen uns immer auf dich!”– сказала Ирене искренности свойственной, спокойной простотой.

Была уже поздняя ночь. Ганс-Ульрих встал, поцеловав щечку сестры, пожал руку Хулио и не спеша пешком спустился вниз, в свои отель. Над морем уже можно было заметить бледное очертание неба…

Эпилог

Всю дорогу домой Ганс-Ульрих привыкал в себе к новому состоянию, похожую на молчаливую пустоту после мощного сотрясения…он чувствовал отчужденность от ранее знакомого пейзажа, улиц и домов, которые раньше воспринимались как знамения своего, родного…он чувствовал себя чужим к себе, который окончательно потерял возможность ощущения прежнего уюта и который не сможет принудить себя к привыканию… Он понимал, что все ранее незыблемое в нем разрушено, ибо оно больше не имеет смысла…и он как-то неохотно признавался себе, что стоит на руинах себя, перед порогом чего-то ранее неизведанного…параллельно с этими переживаниями, где-то из глубины души звучали машинально повторяющийся слова: “ сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!”.

Тарантул Ий

“Подняв глаза, увидел он у дороги что-то похожее с виду на человека, но едва ли то был человек, – нечто неописуемое и невыразимое. И тотчас охватил его сильный стыд оттого, что пришлось ему увидеть подобное своими глазами “.

Шаг путника, по дороге идущего, неминуемо нарвется на тарантула. На дороге ли, возле дороги, а может и как сопутствующего. При соприкосновении зашевелится тарантул и зловеще засверкает треугольная метка на его черной спине. На первых порах скрывает он свои токсины, в густой жаре гноящие под его спиной. По мере сближения проявляется и ядовитость. В следствии укусов возникают язвы в душе, так как его яд смесь зависти и мщения. Неустанно разглагольствует он о равенстве, так как перед собой всегда ниже всех ставить себя. Как раз это обстоятельство является предлогом его неустанной суеты по поводу равноправия. О, как меняется тарантул во время эмоциональной восторженности! В припадках экзальтации он воображает себя над всеми, выше всех стоящим. В таких эпизодах лучше держаться подальше от него, так как в них он особенно зол, ядовит и беспощаден. Как и всякая экстазма и такие эпизоды исключительно скоротечны, но следы свои они оставляют. В экзальтации выявленного, маниакального самолюбования тарантул прикрывает видимостью смирения, преднамеренно выставленного на всеобщее обозрение. И в этой позе фальшивого смирения, кроется болезненное любование собою и неутолимая жажда мщения. Самолюбование сопряженное с осуждением всех и каждого, предъявляет вину всему сущему, как бы неспособному вникнуть в глубинное сокровенное тарантулевои души. Поэтому “я призываю вас, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать! Это люди дурной породы: в лицах их видны палач и ищейка!”.

Ий

Говорили в древности на степи, что никто не волен одолеть рок свои. В его темной власти путь каждого здесь-рожденного, то, как сложится жизнь его, будет протекать она в доброй безмятежности или наполнится горями горькими. Ий был рождён на степи сего сказка. С рождения была заметна на его бархатной, тарантулевои спине треугольная метка с глазом, как свидетельство его жадной многоядности.

Ведали на свет произведшие его, что не всегда многоядность мог принести ему добро. Для предсказания судьбы тарантулевои обратились они к степному оракулу. Посреди голой степи лежит пойменный камень, временами с соседнего болота восходит на камень жаба. К нему степные обитатели ходят за предсказаниями. И в сей раз не заставив долго ждать, о судьбе проквакала жаба, что будет жить тарантул долго, даже безмятежно, если не ужалит себе сам.

Коротка жало тарантулевое, а тело-большое… не достать ему себя-подумали произведшие, посмеялись над словами прорицательницы, а потом и позабыли про них.

Со временем взрослел Ии как телом, так и ядовитостью. Он был жильцом узкого пространства, где привык к безусловно-доброжелательному себе отношению. Лишь в такой среде он чувствовал себя уютно, но собственная природа влекло его на разрушение даже этого пространства.

Он, как и все тарантулы одновременно любил и недолюбливал себя. Ненавидел себя такого, каким он был на самом деле. Будучи уверенным в том, что лишь он знал о своем настоящем лице, лишь ему было известно об его истинном содержании. Этот кажущийся ненависть к себе на самом деле содержал укор в сторону потустороннего Олимпа. А любил себя такого, какого выдвигал на всеобщий показ. И тот образ, на показ выставленный, был изменчив в зависимости от текущего вкуса и настроения. Принимающие условия комичной игры, показывающие, что расценивают наигранный образ как настоящий-составляли его доброжелательное окружение. А менее гибкие и упрямые, которые насмехались над его играми и в лицо говорили ему о лживости фальшивого образа, указывая на его настоящую, ядовитую сущность тарантула- такие отчаянные упрямцы считались злостными врагами Ий. Он их люто ненавидел.

Разной любовью любил он себя и все остальное. Боязнь за себя, как бытующего телесно, было содержанием его любви к себе. А все остальные были ценны только как возможные жертвы, так как яд нуждался в предметах для эффузии. Жертву он добывал себе методами осторожными, поскольку совсем был лишен агрессивной смелости. Примеряя к себе роль удобного, понимающего и сострадающего слушателя, которому не грех рассказать о наболевшем, подманивал он к себе доверительных и близоруких. А касательно потребительской любви нет необходимости распространяться…консьюмеризм и так всем в полноте ясен, посредством собственного опыта.

Однажды бесцельно шатаясь по степи встретился он с термитом и подружился с ним. Ии как будто подоспел вовремя… Термит давно как находился в мехлюдии, из-за амурных дел, так как толстая скорлупа его эго оказалась непроницаемой для стрел амура. Многократно раздавленный во время дионисий, он почти смирился с поражением, собираясь удовлетвориться лишь удовольствиями от признания себя неудачником. Некогда избалованный многолюдными кампаниями, термит нынче жил в полном одиночестве, безлюдно.

В таком состоянии нашел его Ий. Сблизился с ним, разговорил, послушал, подбодрил…, дал нужные советы…не остановившись на этом, подсобил и практический, деловито. У термита не было иного выбора, как закрыть глаза на разность между настоящим и предоставленным, повелся он на игру Ий, пока не расправился в плечах и не вернул былую бодрость, суетливую энергичность. А за это время Ий уже успел сладить с прежним окружением термита и заставил их привыкнуть к репримандам, высказанным в его адрес. Эти, за глаза высказанные порицания служили сигналом того, что тарантул приходит в действие. В начале с опаской он ужалил термита, дальше больше, пока подобное действие не стало его привычной повседневностью. С трудом себя спасший от жуткой мехлюдии термит явно не желал превращаться обратно в безлюдного неудачника.