– Я бы тоже не отказался.
– Так идём с нами, у меня на всех хватит.
– Не могу, надо к урокам готовиться. Иначе бы с удовольствием. А как муж твой и старшие?
– Помаленьку. Сейчас вот как раз принялись за крышу. Как новый дом достроят, заберём старика к себе. Там за ним сподручнее присматривать будет. Намного лучше, чем в такую даль таскаться. А ты что же, до сих пор не женился?
Улыбка у Акара вышла вымученная и неестественная. С Кшанти он виделся чуть ли не каждый день, и всякий раз она приставала к нему с одним и тем же вопросом. Как будто ничего важнее на свете не существовало!
– Э-э… Кшанти, ты вроде бы к Вамбе торопилась? Да и мне пора идти. Обещал заглянуть к родителям одного ученика, обсудить поведение их отпрыска.
– Ну, счастливо! Только учти, если всё-таки соберёшься, у меня куча незамужних свойственниц, и все прекрасно готовят.
– Обязательно учту. До свидания, Кшанти.
– А то где это видано, в сорок лет холостяком жить, когда вокруг полным-полно…
С резвостью зайца Акар перескочил на другую сторону гряды, и увещевания Кшанти превратились в неразборчивое жужжание, которое по мере приближения мага к подножью постепенно затихало, а вскоре и вовсе сошло на нет.
Нежное вечернее солнце приятно грело затёкшее за время медитации тело. С теперь уже искренней улыбкой Акар неторопливо побрёл домой.
Колдун из деревни Три Ручья
Тёмная глотка пещеры брезгливо выплюнула престранное существо. То ли человек, то ли иссохший корявый вяз. Давно нечёсаные и немытые седые космы, местами накрепко вплетшиеся в бороду, красные слезящиеся глаза, конопатые руки с извилистыми тропинками вздутых жил. На костлявом теле – латанная посконная хламида, такая же древняя, как обшарпанные сандалии. И всё вымазано в саже, словно старик побывал в исполинской печи.
Утренняя свежесть после пещерной затхлости заставляла дышать полной грудью. Взгляд привольно гулял по окрестностям: сырому мохнатому ельнику, пологим холмам, приютившим деревню Три Ручья, пастбищам, ячменному полю за речкой. Поначалу робкий, стрёкот кузнечиков постепенно набирал силу, становился настойчивее, насыщеннее. Мягкий свет и невесомая дымка тумана создавали ощущение покоя. Пахло полынью, клевером и хмелем.
В щелях между буграми век сверкнули искры, сквозь растрескавшиеся губы просочились слова:
– Чудесный день. Слишком чудесный, чтобы умереть.
Глазастая ворона неотрывно наблюдала с придорожной берёзы, как старик медленно спускался с горы. Усталость принуждала к частым остановкам. Наконец, массивный дубовый посох нащупал ровную поверхность, и ноги нехотя зашаркали по направлению к деревне.
У околицы облаком висел прогорклый чад. Старик поморщился. И так и этак пытался он убедить односельчан использовать в светильниках смесь ароматных смол его изобретения вместо свиного жира – без толку. Лет десять назад новшество хотя бы обсудили на сходке, испробовали разок-другой, глядишь бы, и понравилось. Но с некоторых пор бывшему лекарю перестали доверять, поползли слухи, будто он по ночам наводит порчу на деревню.
Кроме вони раздражал настырный жужжащий гул. Можно было подумать, что перед домом старика разбили пасеку. И, судя по отдельным возгласам, добра от этих «пчёл» ждать не приходилось. Да оно и понятно: не зря же тяжёлые на подъём триручьёвцы ни свет ни заря здесь столпились. Некоторые предлагали не мешкая расправиться с колдуном, другие требовали суда, третьи – изгнания. Только тот, от кого зависело окончательное решение, упорно отмалчивался. Староста, лысоватый близорукий увалень, всегда выступал против разногласий. По мнению добряка, споры вызывали несварение желудка. Во время перепалки он старательно утешал мельника, чья дочь мучилась от странной болезни. А вот брат мельника по прозвищу Набат, наоборот, бойко призывал народ к мести. Кто-то соглашался, кто-то нет, и гул понемногу нарастал. Однако стоило старику показаться из-за поворота, как разговоры разом стихли. «Саэф, Саэф идёт», – прошелестело в толпе. При виде колдуна даже отчаянные смельчаки покрылись испариной. А староста со страху принялся сокрушаться:
– Эх, Саэф! До чего докатился! А ведь в прежние-то годы… Будь жива Клатэриль, она бы не допустила…
Толстяка, само собой, никто не слушал – все уставились на колдуна, нестерпимо медленно ковылявшего по колдобистой дороге.
Неспешно текли мгновения. Старик добрался до калитки. Развернулся. Оглядел толпу. Повисла предгрозовая тишина.
К всеобщему удивлению, первым раскатом грома прозвучал дрожащий голос мельника:
– Дочь моя, три весны всего… Пятую ночь недужит, в жару вся, и корчи… Лекарь не берётся, злой дух, говорит.
– А коровы, коровки мои как же? – вмешался сосед старосты. – В стаде, значит, девять голов было, тёлочек восемь и бык. За одну седмицу, значит, все полегли. Отчего – неведомо. Кто ответ держать будет?
– Кабы коровы только, – продолжил другой селянин, – овцы, свиньи, куры – тех вообще несчитано! Что за поветрие такое?
– Дикому зверю тоже худо, – пробасил кузнец, а на досуге увлечённый охотник, – сперва белки да кроты мёрли, ну и пташки там всякие малые. Тепереча ж и крупный зверь на ходу валится.
И тут триручьёвцев прорвало.
– Посевы плохо всходят!
– Колосья худосочные!
– Трава жухнет!
– Грибов не отыскать! Рыжиков лета два не едали!
– Тебе бы всё жрать! У мельника вон дочка занемогла!
– А главный чего молчит? Али рыбой прикинулся?
Старосту прошибла дрожь. Не хотелось ввязываться, да, видно, придётся.
– Ну что ж, – натужно выдохнул толстяк, – надо бы дать слово Саэфу.
– Твой черёд, Саэф, – обратился кузнец к чародею, – признавайся, твоих это рук дело али как?
Впервые после появления перед односельчанами старик поднял голову, мутные глаза уставились на старосту. Тот судорожно сглотнул. Нутро сжалось от пристального, едучего взгляда колдуна.
– И да, и нет, – прохрипел Саэф.
По толпе, как ветер по верхушкам деревьев, пронёсся ропот.
– Чего виляешь? – выступила жена кузнеца, краснощёкая дюжая баба. – Говори яснее, вишь, народ не разумеет.
Испустив тяжёлый вздох, колдун ответил:
– Не я учинил беды, но я повинен…
– Слыхали? – возликовал родич мельника. – Сам признался, что его вина! Бей лиходея!
– Да погоди ты, Набат, – осадил его кузнец, – сперва ж разобраться надо.
– На кой ляд годить-то? Ясно всё и так. Эх вы, зайцы!
– Послушайте все меня, – прокричал староста, – я принял решение!
– Скоро, однако ж, и месяца не прошло, – вылетело из середины толпы, но староста продолжал как ни в чём не бывало.
– Дело тёмное, запутанное. К чему нам, простым людям, в колдовство ввязываться? Призовём вейди, пусть они рассудят.
Пока обсуждали задумку старосты, Набат принялся рыскать под ногами. Выбравшись из толпы, он как следует размахнулся, и щербатый камень размером с гусиное яйцо полетел в колдуна.
– Вот те мой суд!
От мощного удара в грудь Саэф попятился, споткнулся, со стуком налетел на что-то твёрдое и ребристое. Когда в голове прояснилось, старик осознал, что сидит на земле, прислонившись к забору. В уши ворвался бабий визг вперемешку с лошадиным ржанием и протяжным свистом. Раздался громкий крик, и Набат неуклюже шлёпнулся в дорожную пыль. Из плеча смутьяна торчало древко стрелы. Визг перешёл в причитания и просьбы позвать лекаря.
Лучи солнца, с трудом пробившись сквозь густые облака, отчётливо обрисовали статную фигуру стрелка. Ветер залихватски трепал рукава белой полотняной рубахи и коричневый шерстяной плащ, гладко скользил по охряной коже перчаток, жилета, узких брюк и сапог. Притороченный к седлу колчан украшало тиснение в виде головы сокола – символ Королевских лучников.
– Что ты, Армор, – испуганно завопил староста, – мы не враги тебе!
– И я вам не враг, – отозвался всадник. – Ни я, ни мой отец. Но напраслину возводить не позволю. Расходитесь, люди, нечего вам тут делать. Клянусь всеми богами, что следующая стрела пробьёт грудь любому, кто попытается навредить отцу.
Толпа испуганно попятилась. Кузнец и пара подмастерьев подхватили Набата на руки, чтобы отнести к лекарю – тот, по словам бегавшего за ним пастуха, засел в подвале и отказывался выходить из боязни, что колдун его проклянёт.
Сквозь плотные ряды селян пробился неуверенный голос старосты:
– Ну что ж, ничего другого не остаётся, идёмте… Да, за вейди обязательно надо послать, да-да…
Пока триручьёвцы кучками расползались по деревне, Армор завёл отца в дом и уложил на топчан, покрытый облезлой овечьей шкурой.
– Пить, – прохрипел Саэф.
Армор огляделся в поисках кадки с водой, но старик указал на полку над головой, где среди глиняной посуды, сушёных грибов и кореньев, птичьих перьев разного размера и окраски, мотков пеньки, восковых свечей, пробок, сосновой коры, речных ракушек и прочей мелочи выделялся кривоватый трёхлитровый жбан.
После пары глотков прозрачной янтарно-зелёной жидкости с запахом чабреца кожа Саэфа порозовела, дыхание стало медленным и ровным.
– Ну и славно, – причмокнул старик. – Пора отправляться.
Подошвы сандалий мягко опустились на пол. Ворчливо скрипнул топчан. Под весом тела тощие ноги дрогнули, благо Армор оказался рядом: подхватил старика и вернул на прежнее место.
– Повремени, отец, ты слаб сейчас.
– Нельзя. Дочка у мельника болеет. Если б раньше знать… Но, думаю, ещё не поздно. Главное, успеть до сумерек одну вещицу под порог положить.
– Давай я сделаю.
– Желательно скрытно.
– Отец! Я в Чащобе мимо вражьих дозоров ходил так, что ни один изгой не всполошился. А уж деревенских увальней и подавно обставлю.
– Добро бы.
– Где вещица-то?
– В подвале сундук из ясеня. С резной крышкой, ну, ты знаешь. В сундуке замшевый мешочек с медной чеканной пластиной. Вот эту пластину и нужно сунуть под порог мельникова дома. Только голыми руками не трогать: заговорённая она.
– Понял. Исполню.
От подвала, как и прежде, веяло холодом. В детстве Армор частенько забирался сюда, чтобы стащить какую-нибудь снедь вроде варенья или мочёных яблок. И частенько попадался. Мать не ругалась, нет, лишь укоризненно смотрела, но взгляд этот был хуже бранных слов.
Насколько Армор помнил, сундук помещался справа от двери. Ветхий, потемневший от времени, запылённый. Скобы, оковка и замок в изумрудных пятнах патины. А ключ, наверное, как всегда, над входом. Пальцы в скрипучих перчатках пробежались по притолоке – так и есть. Армор огляделся: куда бы пристроить плошку со свечой, чтоб освободить руки?
Ни с того ни с сего лучнику почудилось, будто за ним наблюдают. Свеча спешно приземлилась на рассохнувшееся, треснутое сиденье трёхного табурета. Ладони обхватили эльфийский кинжал (однажды повезло наткнуться в Чащобе на труп остроухого). И тут Армор ощутил, как от дальней стены, занавешенной холстиной, пыхнуло жаром. С тяжелым предчувствием лучник двинулся к источнику тепла. Эльфийский кинжал вгрызся в полотно. Ткань затрещала, раздалась, и перед Армором появилось жуткое чудовище. Жёлтые глаза с вертикальными зрачками злобно сощурены, из ощеренной пасти торчат копья зубов, крепкая чешуйчатая броня отсвечивает сталью, мощная лапа с крючковатыми когтями занесена для удара. Вот он каков, свирепый дракон, старожил деревенских сказок.
Фреска была настолько правдоподобна, что Армор безотчётно принял оборонительную стойку. А мгновение спустя хмыкнул и убрал кинжал. Но всё же рисунок настораживал. От обычных фресок не исходит жар. Обычные фрески не выглядят такими… живыми. Здесь наверняка поработала магия. Лицо лучника скривилось. Армор не любил магию, как только и можно не любить то, чего не понимаешь.
С прикованным к чудовищу взглядом сын Саэфа принялся медленно отступать. Дракон ехидно ухмылялся, следил за непрошенным гостем, однако ж оставался недвижим. Когда шпоры звякнули о порог, Армор словно очнулся от колдовского наваждения. В голове всплыло данное отцу обещание. И картина почему-то мигом поблёкла, обесцветилась, а волны жара уступили место естественной подвальной прохладе.
На всякий случай лучник выждал несколько мгновений. Морок окончательно сгинул. Теперь ничто не мешало приступить к делу. Едва нужный мешочек отыскался, Армор поторопился вернуться к отцу. Вопросов накопилось немало, а ответы были известны лишь старику.
Спешка оказалась напрасной. Саэф спал. Беспокойно, ворочаясь и что-то бормоча, но спал. Тревожить отца Армор не стал бы ни за какие блага мира, и поэтому, раз уж задушевная беседа откладывалась, направился окольными путями к жилищу мельника.
Утреннее происшествие сыграло на руку сыну Саэфа. Пока хозяин и домочадцы толклись у постели раненого (все, кроме жены мельника – та ухаживала за недужной дочкой), лучник скрытно подобрался к входной двери. Опустился на корточки. Из-за пазухи показался замшевый мешочек. Тесёмка легко поддалась, и на потёртые доски крыльца легла медная пластинка, что поместилась бы в кулаке женщины или безбородого юноши. Молниеносным движением Армор загнал пластинку в щель под порогом и был таков.
На обратной дороге сердце воина билось чаще, чем в иные моменты смертельной опасности. И не без причины, ведь изображение пластинки точь-в-точь, пусть и в уменьшенном размере, повторяло злополучную фреску.
По прибытии домой Армор занялся брошенным впопыхах конём: отвёл в сарай, напоил, расседлал. В пристройке нашлась коса, тупая и местами заржавленная, но ещё годная. Помахав оселком, сын Саэфа вышел во двор. Наточенное лезвие споро подсекло сочные стебли молодой травы. Запахло свежестью. Армор глубоко вдохнул бодрящий аромат и продолжил работу.
Часть покоса досталась коню, другую часть сын Саэфа раскидал по земле, чтобы подсохла. Труды закончены – пора пообедать.
Как правило, Армор навещал отца дважды в год и каждый раз отдавал половину жалованья, полученного на службе, поэтому в чулане старика всегда имелся изрядный запас круп и муки. Овощи Саэф выращивал сам, только в это лето почему-то запустил огород.
В тёплом брюхе печи обнаружился горшок с пшённой кашей. На столе валялись две луковицы и чёрствый ломоть ржаного хлеба. Когда Армор выкладывал парящее варево на тарелку, послышался сиплый голос:
– Там, в углу за рукомойником, бочонок пива. У старосты выменял. К твоему приезду.
– Отец, ты проснулся! Я вот что хотел спросить…
– Сперва поешь, потом пытай. Да и мне бы не мешало подкрепиться.
Саэф поднялся и, опираясь на посох, проковылял к столу. За едой обсудили подробности пути, проделанного Армором от гарнизона до Трёх Ручьёв, сельский быт и другие маловажные вещи. И лишь после того, как последние крошки были подобраны, а кружки показали дно, наступила пора откровений.
– Я виноват, – уставившись на иззубренный край столешницы, признался Саэф, – перед тобой, перед деревней, перед всеми. Когда Клатэриль ушла, я словно свихнулся. Нет, не словно, а в самом деле рассудок потерял. Ведь она и только она придавала смысл моей никчёмной жизни. О тебе я тогда вовсе не заботился. Не было у меня понимания. Что поделать? Сам я рос сиротой при живых родителях. Вернее, так. Тот, кого я знал за отца, оказался отчимом. Это уж я потом догадался, в нэтэре: один вейди подсказал, что способности мои передаются строго по мужской линии, а у того мнимого отца подобного дара точно не было. В любом случае, жили мы бедно, и притом родители и слыхом не слыхивали о воздержании: чуть не каждый год ещё один ребёнок, ещё один голодный рот. Надо ли говорить, насколько мать и отчим обрадовались неожиданному приходу вейди? Ясное дело. Досточтимые мало того что избавили их от чудаковатого своевольного мальчишки, тяжёлой обузы для неграмотных суеверных селян, так вдобавок щедро приплатили. Врать не стану, в нэтэре я забыл о нужде, по меркам деревни жил припеваючи. Ученье пришлось мне по вкусу. Дивный, таинственный мир пропылённых фолиантов, особенно притягательный после деревенской заскорузлости. Мир открытий и… одиночества. По моей ли вине или по воле судьбы друзей завести не получилось. И только повстречав Клатэриль, я ощутил, что такое родной человек. Твоя стала для меня путеводной звездой, в мыслях я поклонялся ей, как богине. Её смерть была моим поражением. И я заблудился во мраке.
Старик поднял взгляд. Воспалённые глаза стеклянисто блестели. Армор молча собрал кружки и налил ещё пива. Хлебнув тёмного хмельного напитка, Саэф продолжил:
– Тебя взяла на попечение кожемякина жена, я же отправился в Лоймос, чтобы, дескать, пристроить смышлёного сыночка в ученики к писарю или счетоводу. А в действительности занялся поиском черномагических трактатов по оживлению мёртвых. Не побоялся ни пыток, ни каторги. Сперва сплошь мошенники попадались. Предлагали древние свитки. С виду чуть не тысячелетней давности, а внутрь заглянешь – полная околесица или в лучшем случае балаганные фокусы: детишек потешать да слабонервных девиц пугать. Но однажды повезло мне натолкнуться на стоящую вещь. Все сбережения за неё отдал. Казалось, вот оно, спасение. Собирался уж домой отправляться, да у постоялого двора, где я остановился, случилось нечто странное. Лошадь без всякой причины взбрыкнула и сбросила наездника. Тот сильно ударился плечом о мостовую. Я как лекарь вызвался помочь. И помимо ушиба нащупал узел проклятия. Кстати, всадник оказался капитаном Королевских лучников. Рассказал я ему о проклятии, ну, и об источнике – драгоценном парадном кинжале, что висел у него на поясе. Посоветовал от этой вещи побыстрее избавиться. Капитан пообещал разобраться и с кинжалом, и с его дарителем. Ушиб я подлечил, проще простого. Напоследок повеселевший командир спросил, чем отблагодарить меня за труды. Хотел было я отмахнуться, да вовремя сообразил: человек солидный, наверняка связи имеет, отчего ж не воспользоваться? Поведал ему о нашем горе, признался, что не хотел бы для сына участи пахаря, тупоумного битюга, поящего землю собственным потом. Выслушав мой рассказ, капитан согласился взять тебя в услужение. Мол, посмотрим, выйдет ли толк из парнишки. А толк-то вышел, да ещё какой!
Саэф снова приложился к кружке.
– Ну да, ясно, ты отвёз меня в Лоймос и сдал с рук на руки капитану. Что дальше?
– Вернулся в Три Ручья… Трудно говорить об этом… Да, я забрал тело твоей матери. Раскопал могилу и забрал. Ночью. Пустой гроб закопал обратно. Ну, и колданул немножко, чтоб земля выглядела нетронутой. Чары, которые я наложил перед похоронами, предотвратили разложение. Вот так.
– И что потом?
– По задуманному. Изучил трактат, взялся за опыты. Немало времени утекло, почитай, с десяток лет, прежде чем стало что-то получаться. В нэтэрах ведь чёрную магию не преподают, а в трактате попадались пробелы. Может, умышленные, может, нет, не суть важно. Главное, что в некоторых местах приходилось полагаться на одно лишь наитие.
– Слабая опора.
– Никудышная. И потому до сих пор гадаю, где же я промахнулся? Хотя, какая разница? Всё равно ничего не исправить.
– Хотелось бы поподробнее.
– Из-за сбоя в цепочке заклятий в тело Клатэриль вместо её души вселилась посторонняя сущность из нижнего мира.
– В чём опасность?
– Про упырей слыхал?
– Сказки о мертвецах-кровососах любому известны.
– Тут не сказки. И пьёт она не кровь, а жизненную силу. Людей, животных, деревьев – до кого способна дотянуться. Порой даже грибами и лишайниками не брезгует, нежить проклятая.
– Неужели нет средства от неё избавиться? Упырей, вон, осиновыми кольями протыкают.
– Не получается. Как-то раз от отчаяния спалил тело Клатэриль и не простым огнём, а таким, что камни плавит. Это утихомирило нежить, но лишь на время. Потеряв оболочку, она обрела ещё большую мощь. Мне всё же удалось пленить её там, на севере, в пещере, однако я стар, силы мои день ото дня тают, и нежить нет-нет да прорывается наружу.
– Почему ты не попросишь помощи у вейди или у ралагских чародеев?
– Ни те, ни другие не сведущи в чёрной магии.
– Значит, надо отыскать сведущего.
– Как бы хуже не вышло. Тёмные маги не те, кому следует доверять. И притом вина-то моя, мне и должно исправлять.
– Интересно, как?
– Есть способ. Называется «наложение печати».
– И что ты о нём знаешь, кроме названия?
– Почти ничего, но мне известен великий мастер печатей.
– Опять сложности! А что если взять да и вышвырнуть наглую тварь восвояси?
– Можно ненароком пробить брешь между мирами. Сложно представить, сколько мерзости тогда к нам просочится.
– Ясно. Мастер печатей.
– Да.
– Где его найти?
– Я сам всё устрою. Дотянуть бы до осени. Едва закончится страда, созову деревенских, постращаю нежитью, велю собирать скарб и проваливать.
– А если заартачатся?
– Ничего, припугнуть старательно – побегут, точно вши от кипятка. Я же отправлюсь к мастеру.
– Надолго?
– Дорога туда и обратно займёт недели две, и ещё сколько-то дней пробуду на острове. В итоге две с половиной или, самое большее, три недели понадобится.
– Оставишь нежить гулять на свободе?
– Только на время. К тому же, я заточил её в пещере, помнишь? Сразу и целиком ей не вырваться.
– Но ближайшие окрестности, луга, лес она уничтожит. Вкупе с их обитателями. А как насчёт случайных путников?
– Такова цена моей ошибки. И, можешь быть уверен, я не стану скрываться от наказания. Запечатаю тварь и тут же сдамся властям. Я решил. Отговаривать бесполезно.
Армор отёр пену с усов и бороды. Сощуренные глаза лукаво блеснули.
– В твоём возрасте, отец, длительные путешествия приносят больше вреда, чем пользы. Оставайся дома, продолжай сдерживать нежить. А к мастеру поеду я.
Старик фыркнул.
– Ты и за полгода не обернёшься. Вдобавок обычным путём на остров Гуноку не попасть. Здесь потребна магия.
Громко хлопнула ставня. Отец и сын разом вздрогнули.
– Ветер, – нервно улыбнулся Саэф.
– Посмотрим, – вполголоса бросил Армор.
Фигура лучника плавно распрямилась. Без единого звука, медленно и аккуратно, будто настороженный кот, Армор подкрался к окну – никого.
– Ветер, чтоб его, – раздосадованно подтвердил он.
Старик молча кивнул. Седые пряди свесились на стол. Осовелый взгляд набряк равнодушием. Всё-таки усталость от ночной схватки с нежитью брала своё, несмотря на двухчасовой утренний сон.
С помощью сына Саэф перебрался на топчан. Пару мгновений спустя послышался раскатистый храп. Чтобы не мешать отцу, Армор вышел.
День выдался прохладный, но сухой. Армор с удовольствием растянулся на скошенной траве. Взор устремился к мохнобрюхим облакам, скользившим по небосклону. Голову наполнили тревожные мысли.
План отца никуда не годился. Какой там до осени, ему бы до завтра дотянуть! Зимой он выглядел бодрее и не пропадал ночами, сражаясь с нежитью. Тогда и не догадаться было о её существовании, а сейчас… Жалобы селян. Посевы, звери – всё гибнет, несмотря на упорную борьбу отца. То ли нежить стала сильнее, то ли он ослабел. В любом случае надо срочно придумать другой способ, иначе… И вот что странно: способности, из-за которых он раскрыл обман… Как он сказал? По мужской линии? Значит, от отца к сыну. Получается… Нет, не может быть. А что если может? Но тогда это и есть выход.
Вечером состоялся решительный разговор.
– Признайся, отец, ведь я унаследовал твой дар? – принялся напирать Армор.
– Нет, – с каменным лицом отрезал Саэф.
– Выходит, я не твой сын?
– Чушь. Глупости. Мальчишка! Ты не представляешь, что такое носить ЭТО в себе! Это не дар, это – проклятие!
– Сложно представить, когда сплошные недомолвки!
– Хочешь правды? Я покажу.
С подвальной стены на отца и сына пялилось чудовище. Шипастая морда по-прежнему ухмылялась, но уже беззлобно, с хитрецой. По крайней мере, так показалось Армору.
– Желаешь в ЭТО превратиться? – с горечью в голосе воскликнул Саэф.
– Вот, как ты собрался путешествовать! Потрясающе! – лицо Армора сияло, как драконья чешуя.
– Ты же ненавидишь магию.
– Магия сродни оружию. В чужих руках – угроза, в своих – защита.
– Ну и дурень! Сравнил жемчуг с пареной репой! В своих руках магия подчас опаснее, чем в чужих.
– Ладно, скажу начистоту. Магию я и впрямь недолюбливаю, но вот трусость просто не переношу.
– Ты это о чём? Вообще-то я…
– Побоялся вступить с нежитью в открытый бой. Усомнился, выстоишь ли. Смалодушничал – теперь же расхлёбываешь. И до сих пор тянешь, откладываешь на потом. А мне безделье не по нутру. Сделаться чудищем? Ну и пусть! Сдаться? Ни за что!
– Погоди, остынь. Тут не страх. Я говорил, что сжёг тело, хоть и трудно было решиться. И всё равно не помогло. Нужна печать.
– Что ж ты раньше не озаботился? В прошлые мои побывки ты ни разу не отлучался. Значит, нежить высовывалась не так уж часто. Успел бы навестить мастера.
– Да ведь она, лиходейка, что вытворила! Тела-то лишилась, однако ж личину сохранила. С виду призрак, дух, а в лицо взглянешь – вылитая Клатэриль. Не смог я.
Саэф со вздохом накрыл голову ладонями.
– Хватит гнаться за прошлым, – отчеканил Армор. – Пора приступить к делу.
– Что ты предлагаешь?
– Научи меня превращаться в дракона, и я отправлюсь к мастеру печатей.
– Ишь ты какой скорый! Это тебе не детская забава. Перво-наперво нужно снять барьер. Я поставил его, когда тебе исполнилось три года, чтобы твой дар случайно не проявился. Мой учитель однажды проделал со мной то же. И, надо сказать, чувствовал я себя паршиво. Как истает барьер, сила начнёт распирать изнутри, точно тебя, словно рыбий пузырь, но костре поджаривают – ещё чуть-чуть, и лопнешь. Дальше – превращение. Боль до зубовного скрежета, до помешательства, до жажды рвать, крушить и терзать. И напоследок долгая, изматывающая подготовка к перелёту: махание, парение, повороты.
– Понятно. Когда начнём?
– Не сдаёшься?
– Не привык.
– Завтра попробую снять барьер, а там видно будет.
– Чудно! Чем раньше, тем лучше. Хотя, если что, напишу капитану, будто ты заболел, и попрошу продлить побывку.
Следующая неделя промчалась для отца и сына стремительно. Армор славно потрудился. Без стонов и нытья, с одинаковым упорством выполнял все, даже, казалось бы, сумасбродные приказы строгого наставника. И пожал славные плоды. Глубоко в душе Саэф завидовал сыну. Поразительная настойчивость вкупе с увлечённостью и преданностью делу производили действие сродни магическому. Армор освоил драконьи премудрости всего за семь дней, тогда как Саэфу в своё время потребовалось семь месяцев. Правда, у него не было толкового учителя (как оказалось, вейди мало смыслят в волшебстве огнедышащих ящеров), поэтому многое приходилось постигать самостоятельно. Однако трудности отца не отрицали достоинств сына, а потому понукаемая давними обидами зависть пищала, будто новорождённый котёнок, тогда как гордость за родную кровь львиным рыком изливалась из каждого слова, из каждого ободряющего кивка.
Ещё порой прохватывала тоска: скоро-скоро птенец покинет гнездо, и он опять останется один. За столько лет уж должен был одичать, приноровиться к бобыльской жизни, а всё равно горько.
На исходе дня летнего солнцестояния меднобрюхий дракон заложил прощальный круг над деревней Три Ручья и хлёсткими взмахами продолговатых перепончатых крыльев толкнул поджарое тело навстречу влекущему южному ветру. Там, в полуденной стороне, на глади смирного Шильского моря распластался остров Гуноку, где, охраняемая смертоносным изжелта-зелёным туманом, обитает госпожа Марана, достославный мастер печатей.
После расставания с сыном Саэф думал вернуться к прежним занятиям: в тёмное время сражаться с нежитью, в светлое – отсыпаться. Вот только тварь почему-то притихла. Вылазки случались всё реже и однажды совсем прекратились. Простак бы на радостях пустился выделывать коленца, Саэф же встревожился.
По мере роста луны беспокойство старика усиливалось. Что она затевает? Умная тварь, цепкая, как плющ. Но и он, хвала небесам, не лапоть. Сообразил поставить сигнальные чары. Такие, что от малейшего трепыхания сработают и дадут знать, если нежить попробует высунуться. Вот бы ещё Армор вернулся. Давно пора. Перед прошлым полнолунием улетел. Скоро опять круглоликая засияет, а его всё нет.
Косая тень от стола боязливо притронулась к сандалиям Саэфа. Не встретила отпора, взбодрилась, расхрабрилась и вальяжно поползла вперёд. Во дворе умиротворительно шелестели лопухи, греясь под вялыми предзакатными лучами. С улицы тянуло свежестью и печёной уткой. Стукнула калитка. Надо бы запереть. Старик с натугой поднялся и выбрел на крыльцо. Дальше не сумел: путь преградил коренастый пучеглазый мужик с топором в руках. Набат.
От резкого прилива магии щёки Саэфа заалели. В мыслях молниеносно всплыло защитное заклятье, но его перебил возглас позднего гостя:
– Выручай, колдун, эта стерва к нам притащилась!
– Боги и демоны! Неужто сигнальные чары подвели? Чепуха. Крепко держались. Или она сумела их обойти? Не потому ли затаилась, что слабину искала?
– Судить да рядить опосля будешь. Пошли, не то сожрёт их, чума!
Саэф кинул настороженный взгляд на топор.
– Я ж, по-твоему, лиходей.
– А? Не, этим я стерву отгонял – да без толку. Она всё равно как дух али марево. Ни царапинки. Токмо зубы скалит. А на тебе, знаю, нет вины. Выследил я тебя: как ты в пещеру ходил, змием оборачивался и пузырь светящийся, где тварюга билась, латал. Ну, да хватит лясы точить, поспешать надо.
Лицо старика сморщилось, точно сопревшая падалица. Из глаз хлынула тоска. Одолжить бы хоть толику решимости у Армора или того же Набата!
– А ты хороший парень, бравый, – рассуждал Саэф, пока брат мельника тащил его за собой, ухватившись за ненадёжный, потрескивавший при натяжении рукав хламиды, – в одиночку с нежитью сшибся. Только вот я в толк не возьму, как исхитрился ты живым и здоровым от неё улизнуть?
– Ну, шельма, подловил-таки, – не оборачиваясь, пробурчал Набат. – По совести сказать, не сшибался я с ней. От кума шёл и ещё издалека падаль эту приметил. Вдоль забора бродила, но внутрь не совалась, будто держало её что. Тогда я к тебе рванул. А топор по дороге у бондаря прихватил. Шибко сынка твоего опасаюсь. Правда, его давненько не видать…
Промычав что-то невнятное, старик задумался. Набат принялся вспоминать былое нападение на Саэфа, оправдываться, но вскоре заметил безучастность спутника и замолчал.
Деревня тоже молчала. И люди, и звери присмирели в ожидании неотвратимой бури. Триручьёвцы все как один заперлись в домах, чтобы после, лишь только проглянет солнце, выползти на свет, поглазеть на разруху, посетовать о своих потерях, позлорадствовать над соседскими да снова взяться за обыденные дела.
У жилища мельника никого не оказалось, за исключением пяти дохлых полёвок. Саэф осмотрел тельца, помедлил, затем произнёс:
– Чую след. Пойду за ней, а ты укройся с родичами.
Набата не тянуло воевать с прожорливым духом, поэтому он с облегчением забарабанил в братовы ворота.
По следу нежити Саэф добрался до мельницы. И здесь висела та же непробиваемая тишина. Даже плеска воды не слышалось. Когда старик приблизился к реке, стало ясно почему. На верхних лопастях недвижного мельничного колеса расположилась мерцающая полупрозрачная женская фигура. От макушки к застывшей, словно металлической, глади тянулись гадкие серые хоботки. Нежить всасывала силу течения. Для того ли, чтобы подавить прячущийся под порогом оберег и довершить начатое, или чтобы наметить жертву покрупнее. Как бы то ни было, атаковать следовало сейчас, пока тварь занята и не в состоянии дать отпор.