IX
Но в тот день уж что-то особенно расплясались и распировались в избе и пред воротами целовальника. Зимние сумерки скоро спустились, но ночка лунная была ясная. Полный месяц стоял высоко в небе, среди большущего жемчужного круга, а на земле, одетой в белые снежные саваны, всё таинственно сияло и мерцало мёртвым, холодным блеском.
Перед вечером наведалися к попу ближайшие соседи, из пригорода. Старушка-мещанка со слепым сынком-подростком; старик лавочник да двое-трое калик перехожих, богомольцев, зазимовавших в Святолесске, по дороге в Киев. Приходили они проведать, не будет ли, ради праздника, священного пения у батюшки?.. Но отец Киприан лишь головой мотнул на окошко, за которым виднелась ярко освещённая изба целовальника, откуда пение и гогот неслися хуже прежнего.
– Разве ж статочно молитвенное пение при таком нечестивом гомоне? – сказал он. – Нет, православные, приходите уж вдругорядь: нынче не сподручно детям петь.
– Да им обеим и не так-то здоровится! – отозвалася Любовь Касимовна. – Они уж к себе в светёлку поднялися.
Так и разошлись охотники до «божественного» пения.
Отец Киприан спросил жену, скрывая тревогу:
– А чем неможется дочкам?.. Аль захворали?
Но она его успокоила: так де, не по себе им, а не то чтобы хворость… Просто растревожилися, должно, смертью Орлика да Сокола. Жаль их, да и брата, что плакал…
– Глядя на его слёзы, давеча, всплакнула и Надежда и заболела у неё головушка. Ну, а ведь уж ведомо, что коли у одной сестры что болит – зараз и на другую переходит! – объяснила Любовь Касимовна.
– Ну, Господь их храни! Подь, Василько, зови сестёр вечерять, помолимся да ляжем пораньше. Притомился я ноне!.. До ночи хоть отдохну, пока что, – на людях не страшно, – а там ведь надо одним глазком спать, караулить нас некому!
Сбегал Василько наверх в светлицу, застал сестёр в темноте; они лучинки не вздули, но месяц ярко светил в слюдовое оконце, и мальчик увидал сразу, что сёстры его сидели обнявшися; Надежда голову на плечо к Вере положила, а Вера ей житие святых тезоименитых им и матери их, Софии, рассказывала. Слышала Вера о них от одного инока иноземного, которого сестре её не довелося послушать, и с той поры они часто беседовали о погибших в муках за веру Христову святых девах, соимённицах своих, о великом их терпении в муках и блаженной кончине.
Услышав зов брата, они от ужина отказались, но к молитве сошли; помолились вместе с отцом и матерью, приняли их благословение на сон грядущий и снова ушли к себе… Брат посветил им, пока они на лестницу взошли, а когда хотел уходить, обе сестры его обняли, перекрестили и сказали:
– Что бы ни приключилось, Василько, смотри не забывай нас! Молись о нас, как и мы о тебе и о родителях наших молиться будем… Кого любовь да молитва соединяют, для тех разлуки быть не может! Запомни и перескажи эти слова наши отцу с матерью.
Рано улеглась семья отца Киприана, но долго заснуть в ней никто не мог. Сёстры наверху о сне и не мыслили; а внизу родители и рады б забыться сном, да пляс, и гам, и пьяные крики у соседей не давали покоя.
Один Василько, забравшись на лежанку, скоро и сладко уснул.
X
Меж тем кутёж и пирование напротив поповской избы до полуночи не унимались. Ещё бы! Кому на даровщинку не попируется?.. Хмельное в тот день было для всех даровое. Воевода ль, сказывали, праздник справлял, или другой кто, на мошну тароватый, мир угощал, только мёды и брага лились незапретно, и к полночи всё в лоск упилось. На версту во все стороны, кажись, человека тверёзого не осталося.
Ан – так оно казалося, а на поверку бы вышло, что человек с десяток больше всех бесчинствовали, да верно меньше всех пили, – потому что лишних всех опоив, сами как будто не брагу, а чистую воду тянули: только промеж себя переглядывалися, да на своего старшова поглядывали.
А старшой-то их тот самый соколик, что утром давеча в Божьем храме побывал, – да Богу не маливался; с воеводой на паперти взглядом спознался, да словом не перемолвился; а тут, у целовальника, день-деньской пил, да не напился, – как только увидал, что на ногах никого не осталося, опричь его молодчиков, легонько присвистнул да за ворота и вышел.
Белая тишь да гладь безмолвно морозною ночью сияла.
Бугры да кресты на могилках узорными тенями погост испещряли; крест на часовне сиял будто алмазный, а тень от неё не далеко ложилася, – очень уж высоко полная луна забралась… Очень высоко. Прямо над избой отца Киприана она светло-пресветло сияла, так и разливаясь лучами и блёстками над островерхою светёлкой… В поповском жилье нигде света не было… Всё там было мирно, тихо, недвижно.
Махнул рукой набольший своим сподручным, и десяток рослых молодцов окружили его молча, глядя в светлые очи ему, ожидая воли его и приказа.
Тихо был он отдан. Крадучись по тени, под заборами, несколько человек шмыгнули к поповскому двору, перемахнули через невысокий частокол и разместились по углам, да под выходами; другие двое подхватили заготовленную под сараем у целовальника лестницу, обежали с ней на поповский задворок и приставили к оконцу светёлки.
В ту же минуту, будто по уговору, в том окошке зажелтел свет…
«Ага! Тем и лучше! – подумал Ратибор Всеславович, сбрасывая на снег свою сермягу, – видней будет, коя моя, коя дядина!»
И вмиг он на лестнице очутился.
XI
Тем временем первая дрёма только что свела зеницы отца Киприана и жены его; а сынок их, Василько, до того ль разоспался, что никак, сколь ни старался, проснуться не мог.
А проснуться бедный мальчик очень желал!
Ему привиделся дурной сон, тяжёлый! Увидал он сначала обеих сестёр своих. Увидал, что Надежда в светёлке лежит бледная, неподвижная; а Вера, над нею склонившись, сама белая да холодная, засветила свечку восковую, тихо молитвы читает, целует сестру и мысленно просит: «И меня возьми, Боже! И меня спаси и помилуй, с ней вместе, Господи милостивый, Иисусе Сладчайший».
Но вдруг светёлка пропала.
Видит Василько, будто стая голодных волков окружила их дом, смотрит на месяц и воет!.. Воет так громко, так жалобно, что во сне у мальчика сердечко сжалось от страху, заныло и сильнее забилось… Хочет он кликнуть собак. Изумляется, как же так молчат их верные сторожа? И вдруг, во сне вспоминает, что Орлик и Сокол издохли! Что сам же он зарыл их только что в землю…
Вот один волчище от других отделяется.
Размашистым, сильным прыжком очутился он под оконцем, у светёлки сестёр его; смотрит он на окно, смотрит, огненных глазищ с него не спускает, а сам но снегу хвостищем виляет, зубами пощёлкивает, кровавым языком облизывается… А вот и привстал… И за ним ещё двое серых привстали, и все, крадучись, к дверям, к окнам их дома пробираются, сторожами рассаживаются. А тот, первый, самый большой, как взмахнёт с земли – и прямо в окошко!
Во сне Василько весь съёжился и жалобно застонал!.. Представилось ему, как злой волчище на сестриц его набросился; разорвал, растерзал их на части; кровью их, слезами чистыми упивается, тела их белые по кускам рвёт и мечет…
Но вдруг он, спящий Василько, так и застыл в недоумении, в восторге… Он увидал сестёр.
Вот они обе, – Вера и Надежда, – не окровавленные, не мёртвые, не растерзанные, а сияющие, радостные, блаженные!.. Облитые холодным сиянием луны, они, оторванные от земли, несутся к ней жемчужной, в светлые выси небес, сами блистая чистотой и счастьем. Летят они обнявшись, крылами алмазными взмахивают, ему с высоты улыбаются; а оттолева, из-за месяца светлого, из-за звёзд золотистых, несутся во встречу им хороводы таких же блистающих ангелов, какими они обе сделались, и поют: «Свят! Свят! Свят Господь Саваоф!..»
Так громка и торжественна стала их песнь, что Василько проснулся, вскочил и вскричал:
– Батюшка! Матушка!.. Слышите ль вы песнь ангельскую?.. Славословие великое!.. Батюшка! Видишь ли ангелов Божиих? Они к нам летят! Они Веру и Надежду встречают!
Вскинулись перепуганные отец Киприан и Любовь Касимовна.
Поп первым делом к окну бросился… Там всё казалось пусто и тихо; только ещё долетали замиравшие песни бражничавших в кабаке, и слабый свет лучины светился из окошек его.