Рекенштейны

Хотя дела старика Берга внушали тайное отвращение Готфриду, он счел его предложение за указание свыше, оно давало ему выход из невыносимого положения и обеспечивало ему независимую будущность. И Веренфельс решил, если его бедная мать умрет, поселиться в Монако с Жизелью и Лилией, а остальное устроить впоследствии.

Не мешкая, он пошел к графу и попросил у него разрешения уехать в эту же ночь к умирающей матери, причем показал ему ее письмо. Граф без возражений дал свое согласие и лишь спросил, когда он думает вернуться.

– Я ничего не могу сказать определенно, так как должен еще съездить в Монако к старшему родственнику, который делает меня своим наследником. Но это, надеюсь, не доставит вам никакой неприятности, так как Танкред хорошо приготовлен для военной школы, а для наблюдения за ним до моего возвращения могу рекомендовать вам прекрасного человека, кандидата теологии – он брат нашего школьного учителя.

– Прекрасно, так оставайтесь так долго, как хотите. Конт ракт Петриса кончается лишь 1 октября.

Танкред был очень удивлен, узнав о неожиданном отъезде Готфрида. Но мысль сменить своего строгого начальника на робкого и добродушного кандидата очень улыбалась ему; он деятельно помогал Веренфельсу укладывать в чемодан вещи и в порыве дружеского чувства подарил ему прекрасный миниатюрный свой портрет, который принес от отца.

– Чтобы вы не забыли меня, – сказал он лукаво.

Готфрид улыбнулся и принял подарок.

– Мне столько было хлопот с тобой, что я и так тебя не забуду, но я покажу твой портрет моей Лилии, которой теперь три года, и расскажу ей, какого страшного шалуна я воспитывал.

– Нет, нет! – воскликнул Танкред с неудовольствием. – Прошлое должно остаться между нами; пожалуйста, не говорите обо мне дурно вашей дочери. Что, если она вспомнит об этом, когда мы будем большие?

Находя это преждевременное фатовство очень забавным, Готфрид обещал молчать.

Вечером того же дня Арно пришел к мачехе, чтобы читать ей, как делал это обыкновенно, и вдруг вспомнил новость дня. Прервав чтение, он сообщил, что Готфрид уезжает и просил передать ей его поклон и искреннее желание скорого выздоровления.

К счастью для Габриелы, тень от темного абажура скрывала ее черты; в противном случае Арно испугался бы ее внезапной бледности.

– Надолго он уезжает? – спросила она нерешительным голосом.

– Да, я думаю он не возвратится раньше октября, – отвечал спокойно молодой граф. – Его бедная мать умирает, но может еще тянуть. А по другому делу он должен еще ехать в Монако, – заключил молодой человек и стал продолжать чтение.

Габриела ничего не слышала, вся поглощенная мыслью, что не увидит Готфрида в течение нескольких месяцев.

– Когда уезжает Веренфельс? – спросила она вдруг.

– Сегодня ночью, чтобы отправиться с пятичасовым утренним поездом.

Молодая женщина ничего не ответила, но немного спустя, ссылаясь на утомление, отпустила Арно. Она чувствовала необходимость остаться одной. Вся ее страсть к Готфриду пробудилась с удвоенной силой, и предстоящая долгая разлука приводила ее в отчаяние.

Со дня своего покушения на самоубийство она не говорила с Веренфельсом, но видела его иногда из окна, сторожа минуты, когда он гулял с Танкредом или с ее мужем по одной из аллей, которые были видны из ее комнаты. А теперь и эта радость отнимается у нее. Он уйдет без ее прощального слова. И возвратится ли он еще? Этот предлог не прикрывает ли бегства?

С возрастающим волнением молодая женщина ходила по комнате; часы, пробившие двенадцать, вызвали ее из задумчивости. С пылающим лицом Габриела подошла к окну и прижала к стеклу свой разгоряченный лоб. Была чудная июньская ночь, теплая и душистая; днем шел дождь, но вечером погода прояснилась, и полная луна освещала аллеи и темные чащи обширного парка.

Неодолимое желание овладело Габриелой – взглянуть хоть на окна любимого человека, и как знать, быть может счастливый случай помог бы ей увидеть и его самого. Не колеблясь, она накинула на себя большой теплый креповый платок, окуталась им и вышла на террасу. Она увидела, что во всех окнах замка было темно, полнейшая тишина царила повсюду, очевидно, все спали, и никто не будет знать о ее тайном выходе.

Проворная и легкая, как тень, она прошла площадку, усыпанную песком и освещенную луной, и скрылась в тени деревьев, направляясь к флигелю, который занимал ее сын.

Ноги ее в легких туфлях вязли в сырой траве, но Габриела не обращала на это внимания и продолжала свой путь, прячась в тени из боязни, чтобы кто-нибудь не увидел ее в окно.

Наконец, она остановилась, задыхаясь от волнения. Перед ней возвышался старый корпус замка, на звездном небе отчетливо выделялись его величественная масса и башня с остроконечным шпицем. Примыкая к старому зданию, тянулась анфилада окон и широкая терраса, прилегающая к комнатам Танкреда. В помещении мальчика было темно, но два смежных окна были освещены, и на спущенной шторе виднелась колеблющаяся тень. Глаза графини впились в это отражение. И Готфрид, как бы сдаваясь на немой призыв, вышел на террасу и прошелся по ней несколько раз, задумчиво опустив голову, затем направился в сад и пошел по аллее, возле которой скрывалась Габриела.

– Готфрид! – прошептала она, выходя из тени в двух шагах от него.

Молодой человек вздрогнул, устремив взор на Габриелу, освещенная луной, она казалась волшебным видением.

– Вы здесь, графиня?

– Я не могла дать вам уехать, не простясь с вами, – прошептала она, протягивая ему руки и обращая к нему взгляд, исполненный такой любви и такого отчаяния, что Готфрид был порабощен. Он поспешно подошел к ней, взял ее руки и поцеловал их.

– Благодарю. Но какая неосторожность прийти сюда ночью, по сырой траве, вы едва оправились и рискуете простудиться.

– Пускай! Я хотела видеть вас перед этой долгой разлукой и спросить… – она наклонилась к нему, – можете ли вы не уносить дурного обо мне воспоминания? Будете ли вы думать без отвращения и презрения о женщине, которая, изменив своему достоинству, выдала вам свои чувства и заставила вас напомнить ей о благоразумии и долге?

Слезы помешали ей продолжать.

– Что вы говорите, Габриела! Как смею я осуждать чувство, которое так предательски овладевает сердцем человека, чувство, которое причинило вам столько страданий?! Если мои слова, моя искренняя дружба тронули вашу душу, если вы обещаете мне мужественно бороться с вашей слабостью, посвятить всю свою любовь благородному, великодушному человеку, мужу вашему, если вы будете для Танкреда благоразумной матерью и для Арно истинной сестрой, я буду думать о вас с уважением и с чувст вом благоговения, и всюду вас будет сопровождать моя молитва о вашем счастье.

Увидев слезы, орошающие лицо Габриелы, он сказал с тяжелым волнением:

– Этими слезами, которых я не могу осушить, вы заставляете меня страдать.

– Прощайте, – прошептала графиня, протягивая ему руку.

Порабощенный и позабыв все, Готфрид привлек ее в свои объятия и прижал губы к ее шелковистым локонам, но почти тотчас оттолкнул ее и убежал. Голова его горела, и совесть упрекала его. В последнюю минуту он ослабел, изменил доверию графа и слову, данному Жизели. «Никогда больше я не должен подвергать себя искушению, если не хочу оказаться подлецом», – говорил он себе, возвращаясь в комнату.

Графиня с минуту оставалась неподвижна. Безумная радость охватила ее душу, и одна лишь мысль: «Он побежден, он мой, несмотря ни на что, так как он любит меня», бушевала в ее голове. Молодая женщина преобразилась; с пылающим лицом она вернулась к себе и кинулась на постель.

Радость графини уменьшилась бы намного, а упреки совести Готфрида увеличились бы в сто раз, если бы они знали, что их свидание было подмечено двумя свидетелями. Один из них был Гвидо Серрати; возвращаясь с ночной прогулки, он увидел Габриелу в момент, когда она подходила к Веренфельсу. Движимый любопытством, он спрятался, желая проследить, что произойдет. «Я не ошибался, – говорил он себе с насмешливой улыбкой, – предполагая, что тут что-то кроется. Да, она положительно без ума от этого златокудрого красавца. Такие открытия ценятся на вес золота, и это поможет мне, прежде всего, овладеть моей прелестной мадонной, в которую я безумно влюблен, а во-вторых, обеспечит мое существование. Обладание подобной тайной прибыльней живописи. Но Веренфельсу я не завидую, не шибкая радость навязать себе на шею такого черта».

С этого дня графиня начала оживать. Свежая, веселая, счастливая, она снова стала интересоваться жизнью, была нежна и внимательна с графом, который казался грустным и не совсем здоровым, и братски добра с Арно. Уверенность, что она любима Готфридом, наполняла ее сердце радостью. Она терпеливо выносила разлуку и не думала о том, что будет после того.

Сеансы возобновились, и Серрати писал теперь ее порт рет. При всяком случае, как только они оставались одни, Гвидо наводил разговор на Жизель и рассказывал множест во маленьких эпизодов, происшедших между ней и ее женихом во время болезни графини. Эти рассказы, искусно рассчитанные, возбуждали в графине жестокую ревность, целую бурю страсти, и, позабыв всякую осторожность, она сама стала расспрашивать художника.

Однажды Габриела была в мастерской с глазу на глаз с Гвидо. Он, как всегда, повел разговор на ту же тему и сообщил, что между женихом и невестой установилась деятельная переписка. Накануне Жизель получила письмо, сильно ее взволновавшее. Она перечитывала его несколько раз. «Кажется, дело идет об ускорении их свадьбы», – присовокупил Серрати, всматриваясь украдкой в побледневшее, взволнованное лицо молодой женщины.

– Простите, графиня, что я расстроил вас неосторожным словом, – сказал он вдруг, обратясь к ней и устремляя на нее смелый взор.

Габриела вздрогнула и, собрав все свои силы, спросила, смерив его презрительным взглядом:

– Я вас не понимаю. То, что вы сказали, не могло расстроить меня!

– Я вижу, графиня, что должен говорить ясней, чтобы вызвать ваше доверие, и потому расскажу вам эпизод, который произошел в ночь отъезда господина Веренфельса. Погода была так хороша, что я вышел пройтись по саду, и случай привел меня к той части замка, которую занимает маленький граф. Вдруг я увидел красивого блондина, который с нетерпением ходил около террасы, затем направился к дубовой аллее, где тотчас из тени деревьев выступила молодая женщина и позвала его…

– Довольно, довольно, – перебила его графиня, бледная как смерть. – Я понимаю, вы шпионите и хотите, чтобы вам заплатили за молчание. Во сколько вы его цените?

Художник насмешливо улыбнулся.

– Не раздражайтесь, графиня, неблагоразумно дурно относиться к обладателю тайны. Я хочу дружески сговориться с вами.

– Сколько вы требуете?

– Я вам это скажу, когда выясню все обстоятельства. Вы любите человека, который отвечает вам взаимностью, но слишком строг, чтобы наслаждаться запретным счастьем. Сверх того, этот человек помолвлен и никогда не бросит ту, которой дал свое слово. Но я берусь расстроить это обязательство и сделать ее недостойной и неверной настолько, что щекотливый молодой человек не женится на ней. Если затем вы овдовеете, ничто не помешает вам выйти за человека, которого вы любите, и если… в довершение этих счастливых случайностей, граф Арно погибнет на дуэли с доном Рамоном де Морейра, например, огромное состояние Арнобургов перейдет к вашему сыну и даст вам возможность по-царски вознаградить друга, который вызовет эти счастливые случайности и устроит ваше счастье. Я беден и должен подумать о моей будущности. А потому попрошу у вас 10 тысяч франков за молчание и 15 тысяч, чтобы сделать неверной мадемуазель Жизель. О цене за ваше вдовство и за наследство молодого графа мы поговорим, когда настанет время.

Габриела слушала, остолбенев от ужаса и негодования; она чувствовала себя как бы запутанной в паутине, как бы в руках этого циничного продажного человека.

– Вы осмеливаетесь предлагать мне целый ряд преступлений. И я не хочу, чтобы Арно погиб, ни за что, никогда, – проговорила она вдруг глухим голосом.

– Графиня, я предлагаю вам выход из невыносимого положения: богатство и счастье в будущем, благодаря роковым случайностям, в которых никто не будет иметь возможности вас осудить. Вы пожалеете о своей нерешительности, когда будет поздно; вот письмо Веренфельса, которое докажет вам справедливость моих слов.

Он вынул из кармана сложенный листок, положил его на колени молодой женщины и снова взялся за кисть.

Дрожа, как в лихорадке, Габриела откинулась в изнеможении на спинку кресла и судорожно мяла в руке письмо Готфрида. Ад ревности и страсти кипел в ее груди.

Она выпрямилась, порывисто развернула письмо и стала читать: «Дорогая Жизель»… Буквы прыгали и мешались в ее отуманенных глазах, и прошло несколько минут, прежде чем она была в состоянии продолжать чтение. Под впечатлением тайных упреков совести, молодой человек был нежней и более отдавался излиянию чувств, чем это было бы без этой причины. В сердечных выражениях он говорил о болезненном состоянии своей матери и передавал благословение и поцелуй, которые умирающая посылала своей будущей невестке. Далее он писал: «Мне грустно, что-то давит и волнует меня, и я спрашиваю себя порой, достоин ли я тебя, Жизель, и сумею ли я сделать тебя счастливой, как ты того заслуживаешь? Но я отгоняю эти мысли, зная, как глубока твоя любовь ко мне. Когда ты станешь подругой моей жизни, невинный взор твоих голубых глаз, чистых как небо, прогонит эти черные мысли, этого демона, смущающего меня. И потому я хочу ускорить насколько возможно нашу свадьбу. Я знаю, что твоя любовь даст мне покой и счастье».

Трепещущей рукой Габриела сложила листок. Сумрачно сдвинув брови, она то бледнела, то краснела. Ей был понятен тайный смысл этих строк: демон, убивающий его спокойствие, была его страсть к ней. В союзе с Жизелью он хотел найти спасение и счастье. Эта простая ограниченная девочка будет обладать тем, что она считает своей собственностью. «Нет, никогда! Их надо разлучить, разверзнуть пропасть между ними во что бы то ни стало», – говорила она себе бледнея, и мрачный огонь сверкал в ее глазах. Она не замечала насмешливого пытливого взгляда, с каким художник следил за ее нравственной борьбой, и улыбку удовольствия, с какой он отвернулся, кончив свои наблюдения.

Беспомощная ревность пожирала ее. Демон-искуситель пробудил пагубные страсти, таившиеся в ней, и протягивал к ней свои когти, чтобы схватить ее и сделать ветреную, страстную женщину преступницей, сообщницей негодяя. Оставаясь глухой к голосу своего доброго ангела, кричавшего ей: «удержись», она рванулась к итальянцу и прошептала:

– Я заплачу вам за молчание, а если вы разлучите Жизель с Готфридом, я награжу вас сверх ваших ожиданий.

Сила зла

Как справедливо, что первый же шаг в сторону от прямого пути становится пагубным, он часто ведет к гибели, он всегда дает сильное оружие роковой случайности, которая сторожит нас в образе человека, находящего свой интерес в грехах и несчастье ближнего. Увлеченная своей безумной страстью, Габриела рискнула пойти на ночное свидание с Готфридом, и это неуважение к долгу честной женщины отдало ее в руки Серрати, который воспользовался ее преступной любовью, как орудием, чтобы погубить ее. При всей своей легкомысленности и страстности никогда бы она не посягнула на жизнь мужа и Арно, даже для того, чтобы сделаться женой Веренфельса, и, несмотря на ослепление ревности, эта мысль приводила ее в ужас и внушала к итальянцу отвращение, смешанное со страхом, которое она должна была скрывать, зная, что находится во власти негодяя.

Гвидо Серрати был опасный человек. Под его приятной наружностью, вежливым и скромным видом скрывалась вероломная, лукавая и развратная душа. Кроме хитрости и энергии, которыми он был наделен от природы, случай вложил ему в руки страшное и тайное оружие, на которое он и рассчитывал, чтобы исполнить обещания, данные Габриеле. Этим оружием была гипнотическая сила.

Несколько лет тому назад Серрати сопровождал в Индию одного старого итальянского вельможу, который пригласил его в качестве секретаря и художника, чтобы составить большой альбом индийских типов, замечательных монументов и других интересных предметов. Во время этого путешествия Гвидо имел случай оказать услугу старому индийцу, и тот из благодарности посвятил его – найдя к тому способным – в эту науку, дающую огромную власть. Молодой человек сумел удивительным образом воспользоваться уроком и уже не раз подчинял своим желаниям и своим интересам волю людей, с которыми имел дело.

И теперь он предполагал воспользоваться этой страшной силой, которая тяжелым свинцом ложится на умственные способности человека и подчиняет их чужой воле. Это влияние тем более опасно, что никакое чувство в человеке, в животном, в растении не может ему противиться. Эта страшная власть способна внушать как добро, так и зло, и каждый человек повинуется ей, если кто-то умеет употребить средства, соответствующие его натуре. Тот, например, на кого не подействует вид металлического предмета, пристальный взгляд, гипнотические пассы, тот поддается звукам музыки, отдаленному звону колокола, виду какого-нибудь яркого цвета и запаху, настолько сильному, чтобы произвести в нем поражение нервной системы, бездействие мозга, необходимое, чтобы чужая воля могла поработить его.

Слепцу, например, слух и обоняние будут служить проводниками, чтобы внушить ему постороннее внешнее представление; глухому – зрение и свет. Но, кроме того, к каждому должны применяться особенности, соответствующие его натуре.

До сих пор эта сложная наука мало известна и ею мало пользуются; но тем, которые занимаются ее исследованием, будущее готовит много неожиданного. Эта сила будет играть огромную роль в медицине и в жизни.

Страстный и развращенный, Гвидо почувствовал сильное влечение к Жизели. Нежная красота молодой девушки с русой головкой воспламенила его чувства, но честность Жизели и то обстоятельство, что она была невестой человека гордого и энергичного, с которым нельзя было шутить, заставляли художника скрывать свои чувства. Покровительствуемый случаем, хитрый итальянец решил удовлетворить свою прихоть не только ничем не рискуя, но еще и надеясь получить за это крупную сумму денег, подло прикрываясь сообщничеством графини.

Для приведения в исполнение своих намерений он начал с того, что вечером же объяснился с Габриелей, попросив у графа позволения поместиться для работы в маленьком мавританском павильоне, находящемся в конце парка, возле большого пруда и состоящего из двух комнат и стеклянной галереи.

Как только Гвидо устроился в своем новом помещении, он отправился в дом судьи, попросил Жизель дать ему еще два-три сеанса.

Делая вид, что рисует, Серрати пристально глядел на молодую девушку, напрягая всю свою волю, чтобы мысленно внушить ей некоторые жесты и слова. На другой день он принес с собой мандолину и по окончании сеанса взял на ней несколько аккордов. Затем предложил молодой девушке научить ее играть; она, улыбаясь, согласилась. Он подошел и, положив ее пальцы на струны инструмента, заставил извлечь из него несколько звуков. Сам же, наклонясь над ней, устремил на ее лоб и затылок всю силу своей воли.

– Довольно на сегодня, – сказал он смеясь, – теперь я спою вам что-нибудь.

Гвидо сел против нее и, аккомпанируя на мандолине, затянул мерную странную песнь; в ней слышались то пронзительные дрожащие звуки, то нежные, медленные и страстные, между тем как его пристальный огненный взгляд, казалось, был прикован к чертам своей жертвы. Незаметно для Жизели какая-то странная тяжесть, какое-то оцепенение овладело ею; ее ослабевшие руки упали на колени, утомленная голова прислонилась к спинке кресла, глаза были лихорадочны и неподвижны, лицо побледнело и изменилось.

«Дай мне розу, которая украшает твои душистые волосы», – пропел итальянец глухим дрожащим голосом.

Машинально, с неподвижным взглядом, Жизель сняла со своей головы розу и подала ее Серрати, который, продолжая петь, вынул из груды кисточек ореховую палочку и дотронулся ее кончиком до лба девушки, и она почти мгновенно закрыла глаза и, казалось, уснула. «Слышишь ты меня?» – спросил Серрати, наклоняясь к ней. «Да», – прошептала Жизель. «Я велю тебе прийти в час ночи ко мне в мавританский павильон Рекенштейнского парка и беспрекословно мне повиноваться. А теперь проснись, забыв все, что произошло в течение этого получаса». Серрати говорил повелительным тоном, делая ударение на каждом слове, затем приложил противоположный конец палочки ко лбу спящей и сел на свое место; в ту же минуту Жизель открыла глаза, видимо, не сознавая, что она спала, и спокойно принялась за свое рукоделие.

День прошел без всяких приключений. Жизель совершенно забыла итальянца, так как после обеда получила письмо от Готфрида, поглотившее все ее мысли. После ужина, когда дети легли спать и домашние дела были окончены, молодая девушка ушла к себе в комнату, еще несколько раз перечитала письмо жениха и написала ему ответ. Пробило двенадцать часов, когда она закончила свое послание, вложила его в конверт и заклеила. Она встала и хотела лечь спать, как вдруг остановилась в нерешительности, глаза ее помутились; тихая, едва слышная мелодия звучала над ее ухом, образ Серрати носился, колеблясь, перед ее мысленным взором и, казалось, манил ее к себе. Сознание, что она должна сделать что-то, чего не могла припомнить, причиняло ей странное, мучительное беспокойство.

Не давая себе отчета в том, что делает, она накинула на себя легкий плащ, вышла в сад и тенистой дорогой направилась к замку.

Дрожащие звуки песни слышались все ясней и ясней и, казалось, неслись перед нею, увлекая ее за собой с возрастающей быстротой, и будто звали ее к известной цели, неведомой, однако, для нее.

Ноги Жизели быстро неслись по песчаным аллеям, но в ее отуманенной голове не было сознания, что она в Рекенштейнском парке, что идет мимо пруда, и лишь при виде мавританского павильона она остановилась; ее взор блуждал бессознательно по тонким колоннам, по разрисованным позолоченным арабескам, по фонтану, с журчанием падающему в мраморный бассейн. Затем вдруг, как бы в помешательстве, она кинулась к входу в павильон, где дверь тотчас отворилась, и на освещенном фоне обрисовался стройный силуэт мужчины. Минуту спустя Гвидо Серрати, не встречая никакого сопротивления, прижимал свои губы к ее губам и, захлопнув дверь, увлек молодую девушку в глубину комнаты.

С этой злополучной ночи Жизель впала в странное душевное состояние, непостижимое для ее близких. Бледная, мрачная, молчаливая, она сторонилась всех, вздрагивала при малейшем шуме и упорно ничего не отвечала на тревожные вопросы судьи и его жены. Но с наступлением ночи неведомая сила влекла ее к павильону, к бессердечному негодяю, который губил ее из корыстолюбия и беспечного разврата.

Однако эти ночные посещения не могли долго оставаться тайной. Первым заметил их запоздавший лакей; потом женщина, возвращавшаяся из деревни от больного родственника; затем слух об этом скандале дошел до молодого учителя, заменявшего Готфрида у Танкреда.

Молодой человек хотел убедиться в этом собственными глазами; когда же увидел Жизель, входящую в павильон, он не мог более сомневаться, и его честное сердце возмутилось подобной развращенностью в девочке, которой едва исполнилось девятнадцать лет. Но он не мог решиться сообщить об этом Веренфельсу и Линднерам, которые одни только не знали о позоре, павшем на их дом.

Цель Серрати была достигнута, прихоть его удовлетворена, и он решил, не откладывая, разыграть последний акт драмы. Когда ночью пришла Жизель, он взял ее руку и, покоряя ее взглядом, как змий птицу, сказал: «Ты напишешь своему жениху то, что я тебе продиктую; вот, возьми перо и бумагу». Без всякого сопротивления несчастная написала: «Готфрид, я недостойна тебя, я люблю другого и отдалась ему. Забудь меня и прости, и если ты сохранишь хоть тень жалости ко мне, избавь меня от стыда увидеть тебя когда-нибудь».

Перо выпало из рук Жизели, и глаза ее закрылись. Тогда Серрати сказал ей повелительно: «Завтра утром ты напишешь слово в слово такое письмо и отошлешь его Веренфельсу. Сюда ты не будешь больше приходить, но помни то, что произошло, помни, что ты приходила добровольно, из любви ко мне». Как в чаду, молодая девушка вернулась домой, чтобы пробудиться в бездне позора и отчаяния.

На следующий день Серрати воспользовался первым случаем остаться одному с графиней, чтобы передать ей письмо, которым совершался разрыв между Готфридом и его невестой.

– Это копия с того письма, которое сегодня отправлено, – заявил итальянец.

Бледная, с выступившим на лбу потом, Габриела прочла записку, плод преступления более низкого, чем убийство, и чувства радости, ужаса и угрызения совести смешались в ее душе. Конечно, Готфрид был свободен; это успокаивало ее ревнивое сердце. Но преступление заставляло ее дрожать. Рассудок ее отказывался понять, как Жизель, будучи невестой такого человека, как Веренфельс, могла глядеть на другого, увлечься низкой любовью к Серрати.

– Хорошо, сегодня вечером вы получите от меня условленную сумму, – прошептала она, вставая.

Уже тотчас после соглашения с итальянцем тайная тревога начала терзать графиню, и по мере того, как обрисовывалась интрига, губящая несчастную Жизель, это лихорадочное волнение усиливалось, и чтобы заглушить его, подавить этот хаос чувств, бушевавших в ней, она снова кинулась в вихрь удовольствий. Общество своим шумом заглушало ее совесть; поклонение толпы приводило ее в упоение.

Дон Рамон приехал и возобновил свое ухаживание. Он казался более влюбленным, чем когда-либо, и Габриела со слепой ветреностью еще более возбуждала своим кокетством пылкого молодого человека. Арно задыхался от ревности и даже намекнул отцу, что было бы разумней отказать бразильцу от дома. Но граф оставался мрачен и равнодушен и, казалось, не придавал никакого значения ухаживанию дона Рамона и кокетству своей жены.

После разрыва Готфрида с невестой тайное волнение графини усилилось еще более. С ненасытной жадностью она искала развлечений, но под этой притворной веселостью таились упреки совести и желание насколько возможно загладить преступление.

И вот однажды днем, когда обоих графов не было дома, Габриела подкараулила Серрати и, увидев, что художник направляется в мавританский павильон, подошла к нему.

– Мне надо серьезно поговорить с вами, синьор Серрати, – сказала она без всякого вступления. – Вы поймали меня врасплох и воспользовались минутой ревности, чтобы вовлечь в западню и эксплуатировать случайно открытую тайну. Но зло совершилось, надо стараться смягчить последствия. Мысль, что вы погубили при моем сообщничестве невинное существо, на дает мне покоя; я пришла вам предложить жениться на Жизели. Я дам молодой девушке богатое приданое, и так как она вас любит, то ее честь и ее счастье будут одинаково ограждены.

Густая краска мгновенно выступила на лице художника, и брови его сдвинулись; но тотчас овладев собой, он ответил со своей обычной уклончивостью:

– Вы в свою очередь, графиня, ловите меня врасплох. Я вовсе не имел в виду жениться, но, тем не менее, ваша щедрость делает возможным подобное супружество, и я почти решаюсь согласиться с вашим желанием. Только попрошу вас дать мне время подумать, чтобы принять окончательное решение.

Графиня утвердительно кивнула головой и удалилась. Она не видела, какой ядовитый и насмешливый взгляд провожал ее. «Глупая, тщеславная женщина, – ворчал Гвидо, – она думает заставить меня поплатиться моей свободой за ее любовные шашни. Надо поспешить дать графине более плодотворные занятия, чем забота об успокоении своей совести».

Через несколько дней после этого разговора в замке был праздник. Многочисленное общество собралось на сельский бал, устроенный Габриелой с присущим ей вкусом и роскошью. Танцевали в саду в устроенной для этого бальной зале и в замке, где все открытые террасы были великолепно освещены, и под звуки двух оркестров нарядные веселые толпы двигались по аллеям сада.

Кончили вальс, и Габриела, танцевавшая с доном Рамоном, опираясь на его руку, шла по аллее, ведущей к замку. С разгоряченным лицом, наклонясь к своей даме, бразилец говорил ей что-то с большим оживлением. Ни он, ни она не заметили, что кто-то, скрываясь в тени деревьев, шел следом за ними, стараясь слышать их разговор.

Сопровождаемые этим скрытым наблюдателем, дон Рамон и Габриела достигли террасы, менее других освещенной, которая примыкала к залу, ведущему в столовую, а другим концом к кабинету графа. Лампы, висевшие между душистыми растениями, освещали мягким светом террасу, которая отделялась от комнаты спущенной портьерой.

Видя, что графиня и ее кавалер направились в эту сторону, Гвидо Серрати, – так как шпионил не кто иной, как он, – быстро опередил их, согнувшись проскользнул позади растений и скрылся в саду. Несколько минут спустя наблюдаемая пара поднялась по ступеням, и Габриела, опус каясь на маленький соломенный диванчик, произнесла шутливо:

– Сядьте, дон Рамон, и успокойтесь, вы очень разгорячились от танцев.

– Нет, – ответил бразилец голосом, задыхающимся от страсти, – я должен говорить с вами, добиться объяснения, или я сойду с ума.

Не слушая далее, Гвидо вышел из своей засады, прошел зал, где никого не было, затем столовую, где слуги накрывали к ужину. «Где же граф?» – шептал с нетерпением Серрати. И как бы отвечая этому призыву, граф показался у входа в соседнюю комнату, выходя из бальной залы.

– Не видели ли вы Арно, господин Серрати? – спросил он утомленным голосом.

– Кажется, я видел сейчас молодого графа и графиню; они проходили по залу и теперь разговаривают на террасе.

– Благодарю, – сказал граф, направляясь к указанному месту. Серрати же быстро, другим ходом, кинулся в сад.

Не дойдя нескольких шагов до портьеры, граф вдруг остановился; он ясно услышал голос, говоривший с жаром:

– Да или нет, Габриела? Любите ли вы меня? Глаза ваши то жгут, то леденят меня. Я должен знать, что это – игра или любовь?

С побагровевшим лицом граф подошел и взглянул между складок портьеры; он не ошибся, то был дон Рамон; с пылающим взглядом и дрожащими губами он наклонился к Габриеле, которая отвечала ему небрежно:

– Боже мой! Вы знаете, дон Рамон, что я не имею права вас любить.

– Да, но эта пытка превышает мои силы, и я должен раз поцеловать губы сирены, которая не перестает обещать мне небо и заставляет терпеть муки ада, – воскликнул молодой человек, теряя всякую власть над собой. Стоя на коленях возле дивана, он хотел обнять графиню.