Рекенштейны

Вытянувшись в длинном кресле своего кабинета, Габриела отдыхала от утомлений бала. Она вертела в руках розу, выдернутую из корзины с чудными цветами, которая стояла на столе возле нее. С задумчивой рассеянностью она мяла, обрывала цветок, и было очевидно, что это благоухающее приношение дона Рамона, равно как и он сам, не занимали ее мыслей. Мечты молодой женщины были прерваны появлением камеристки, доложившей о приходе графа. С видимой досадой графиня приподнялась, но, тотчас скрыв свое чувство, опять улеглась на диван, и, когда вошел муж, лицо ее было приветливо и спокойно.

Граф был озабочен, рассеянно поклонился жене и, не поцеловав ей руку, как делал это всегда, взял стул и сел против нее. «Ах, – подумала она, – он пришел бранить меня за вчерашнюю историю». Но громко, самым невинным тоном, спросила его с участием:

– Как ты бледен, Вилибальд, ты, верно, дурно спал?

– Да, Габриела, я дурно спал и по твоей вине. Вчера пос ле твоего ухода Веренфельс отказался от места.

– И умно сделал после беспримерной дерзости, какую позволил себе против меня.

– Он поступил согласно оскорблению, которое ты высказала так громко, что он мог слышать, и, сознаюсь, его резкость, тобой же вызванная, удивила меня менее, чем то обстоятельство, что моя жена выказала такое отсутствие такта и хорошего воспитания. Оскорбить грубыми неприличными словами честного человека, которого несчастье поставило в зависимое от тебя положение, – неслыханное дело для женщины твоего звания.

Графиня зевнула и, лениво потягиваясь, сказала:

– Боже мой! Ты, кажется, обвиняешь меня. Неужели же я такая невольница, что в своем доме, разговаривая с сыном, не могу высказать своего мнения? Тем хуже для господина Веренфельса, если он шпионит и подслушивает у дверей, как настоящий лакей. А может, это проявление сильной обидчивости имело целью добиться прибавки жалованья? И если он в самом деле так оскорблен, пусть уезжает, никто о нем не заплачет.

Граф слушал с возрастающей досадой.

– Твои капризы совершенно ослепляют тебя. Веренфельс твердо решился оставить наш дом, но я не хочу лишиться этого человека. Он необходим для Танкреда, который преобразился под его влиянием. Когда ты мне возвратила мальчика, речь и манеры его были таковы, что можно было предположить, что он рос в обществе хуже лакейского. Так вот, я пришел сказать, что предоставляю тебе выбрать одно из двух: возвратиться в Рекенштейн, чтобы там посвятить себя воспитанию сына, или же извиниться перед Веренфельсом, уговорить его остаться, обещая ему на будущее время относиться к нему надлежащим образом.

– В своем ли ты уме? – воскликнула Габриела, задыхаясь от волнения; ее тонкие ноздри трепетали, и дрожащими пальцами она ощипывала цветок, который держала в руках.

– В полном рассудке и повторяю, что до завтрашнего вечера даю тебе время подумать, а затем, если Веренфельс останется при своем решении, я всех перевезу в Рекенштейн. Не хочу более сцен в моем доме из-за твоих беспричинных капризов и твоих фантазий. И, клянусь честью, сдержу слово, отвезу тебя в замок и не буду давать ни одного талера на твои туалеты. Не рассчитывай и на Арно относительно этого пункта; считая себя виноватым за то, что ненавидел тебя прежде, он хочет загладить эту вину своей щедростью, как проявлением сыновней любви. Но я сумею запретить ему всякое вмешательство в это дело.

Бледная, с пылающим взглядом Габриела вскочила с дивана так порывисто, что корзина с цветами покатилась на пол.

– Мне, твоей жене, ты осмеливаешься предлагать такой выбор?! – взвизгнула она. – Ты опять хочешь выгнать меня своей грубостью? И в этот раз из-за такого…

Голос изменил ей.

Граф тоже встал. Он был бледен, но спокоен; ему были известны эти сцены бешенства и упреков, этот ад, который заел его и состарил преждевременно.

– Успокойся, Габриела, подобные припадки разрушают здоровье, – сказал он, кладя руку на ее плечо. – И позволь заметить, что ты слишком злоупотребляла подобными сценами, чтобы это могло еще производить на меня впечатление. Я простил тебе не с тем, чтобы ты снова начала эту игру; терпение мое истощилось, и ты забываешь мои права на тебя. С моего разрешения ты не уедешь как в первый раз; если же ты сделаешь это без моего согласия – я разведусь с женщиной, которая дважды бежала из моего дома. И тогда ты ничего не получишь от меня, кроме пожизненной пенсии.

Графиня слушала, широко раскрыв глаза и трепеща от злобы.

– А, – воскликнула она, сжимая голову обеими руками, – да будет проклят день, в который я вымаливала твоего прощения и отдалась в твою власть, связанная по рукам и ногам.

Повелительный тон и твердый взгляд мужа убедили ее, что угроза его была серьезна. Охваченная безумным бешенством, она кинулась к графу и крикнула, топая ногами:

– Уйди прочь, избавь меня от твоего омерзительного присутствия, я ненавижу тебя. Слышишь ты?

Граф отступил, побледнев и сдвинув брови, но он вынес достаточно много подобных бурь, чтобы всерьез испугаться этой сцены.

– И я того же мнения, что тебе необходимо остаться одной. Ты знаешь теперь мою волю, и я не отступлю от сказанного ни на йоту.

Когда Габриела осталась одна, ею овладел как бы припадок сумасшествия. Она кричала, бегала по комнате, рвала на себе платье, билась головой об стену и, наконец, обессиленная упала на ковер, усыпанный обрывками батиста, кружев, измятых лент, ощипанных цветов. Сицилия, ее преданная камеристка, которая служила ей с самых первых дней ее супружества, по опыту знала, какие меры принимать в подобных случаях. Она подняла ее и отнесла на кровать, затем омыла лицо графини розовой водой, положила на лоб компресс и дала успокоительных капель.

Молодая женщина отдалась в ее распоряжение, полный упадок сил сменил безумное возбуждение. Мало-помалу она успокоилась и заснула тяжелым сном, который продолжался несколько часов.

Ни к завтраку, ни к обеду графиня не появлялась. Танкред хотел войти к ней, но Сицилия не пустила его.

За обедом мальчик сообщил о своей неудавшейся попытке навестить мать. Готфрид тотчас понял причину этой болезни, но так как граф ничего на это не сказал и не упомянул об их вчерашнем разговоре, то и Веренфельс промолчал и поспешил уйти со своим воспитанником к себе.

Наблюдая, несколько рассеянно, за своим учеником, который готовил уроки, молодой человек предался раздумью. Необходимость оставить дом, где он рассчитывал найти спокойную, надежную пристань, сильно смущала его. Вместе с тем его преследовал образ Габриелы, мысль, что эта женщина втайне любит его, неотвязно приходила ему на ум.

Он уловил накануне пламенный предательский взгляд, обращенный к нему. Но он отгонял от себя подобное предположение, припоминая лишь дерзкие, презрительные слова, которыми она осыпала его.

Извинение

Было часов около восьми, когда лакей пришел доложить Готфриду, что кто-то желает с ним говорить и просит его выйти в коридор. Молодой человек встал несколько удивленный и им овладело чувство неудовольствия, когда он увидел, что его ожидала Сицилия, камеристка графини.

– Извините, что я беспокою вас, господин Веренфельс, – сказала она, видимо смущенная, – но графиня прислала меня просить вас прийти к ней на минуту по делу.

Веренфельс сдвинул брови.

– К сожалению, я не могу исполнить требования графини, и у нас с ней нет никакого дела, насколько мне известно. Но если ей угодно будет прислать мне сказать, какое это дело, то я к ее услугам.

Сицилия не двигалась с места и в волнении крутила край своего передника.

– Господин Веренфельс, – сказала она вдруг, понижая голос, – прошу вас, не усложняйте еще более того, что и так очень сложно, и не отказывайтесь от коротких переговоров, которые избавят всех от больших неприятностей. Позволяю себе сказать вам, что сегодня утром была страшная сцена из-за вас между барином и барыней. Старый граф бывает подчас очень жестким.

Готфрид понял, что графиня решилась извиниться перед ним по требованию графа. Это ставило молодого человека в тяжелое положение, но мог ли он, несмотря на свое к тому отвращение, отказаться от этого свидания?

– Хорошо, я иду.

Камеристка попросила его подождать в маленькой зале; затем, приподняв портьеру, сказала:

– Пожалуйте, графиня вас ждет.

Готфрид вошел в будуар, освещенный лампой, подвешенной к потолку; другая лампа под кружевным абажуром на красной шелковой подкладке стояла на столе возле дивана. В комнате, казалось, никого не было. Молодой человек взглянул вокруг с удивлением, но в ту же минуту увидел Габриелу, сидевшую на подоконнике, покрытом плюшевой подушкой. Она была в белом пеньюаре, и ее длинные, черные косы резко выделялись на нем.

Готфрид, взглянув на нее, тотчас понял, чего ей стоило это свидание. Она была бледна, как ее белое платье, и руки ее, опущенные на колени, были крепко сжаты. Он подошел к ней, холодно поклонился и, устремив на нее взор, спросил:

– Что вам угодно, графиня? Я к вашим услугам.

Габриела хотела ответить, но ее дрожавшие губы отказывались ей служить.

– Я помимо моей воли тревожу вас, графиня, и, надеюсь, что вы скоро будете совершенно избавлены от моего присутствия, – сказал Готфрид с горечью.

Молодая женщина с трудом преодолела себя и, указав рукой на стул, промолвила:

– Я для того именно и желала видеть вас, чтобы просить остаться при моем сыне и не покидать нашего дома.

– Это невозможно, графиня, после того, что произошло.

– Но я хочу тоже выразить вам мое сожаление, что оскорбила вас, и обещаю, что никогда впредь вы не будете иметь причины жаловаться на недостаток уважения к вам. Если же вы останетесь при своем намерении отказаться от мес та, то это может вызвать мой развод с мужем. А я не думаю, чтобы вы этого желали.

Она говорила медленно, будто ей не хватало воздуха, затем замолчала и устремила взгляд на своего собеседника. Множество разнородных чувств отражалось на его красивом, выразительном лице. Прежде всего он был неприятно удивлен; затем его смутила мысль, что из-за него разразилась такая гроза между супругами; но когда взгляд его упал на врага, на эту красивую, молодую женщину, так смирившуюся перед ним, в сердце его мгновенно пробудилось все его рыцарское великодушие; он быстро подошел к Габриеле и со свойственной ему симпатичной откровенностью сказал:

– Я остаюсь, графиня, и молю вас простить мне резкие слова, которые вырвались у меня вчера и были для вас причиной неудовольствия; это тем более тяжело, что я сам виноват, позволив себе в зимнем саду коснуться неосторожно оскорбившего вас вопроса. Я пойду сейчас сказать графу, что остаюсь при вашем сыне. Избави меня бог быть невольной причиной семейного несчастья.

Габриела слушала, прислонясь к окну и закрыв глаза. Хаос чувств кипел в ее груди. Она ненавидела Готфрида за его холодность, за унижение, которого он ей стоил; но когда его враждебная сдержанность смягчилась, когда на нее устремились его глаза, горящие сердечным сожалением, вся злоба ее исчезла и уступила место странному мучительному чувству, непобедимому очарованию, которое приводило ее в упоение.

При последних словах молодого человека она подняла голову.

– Отчего вы говорите: «семейное несчастье»? Разве вы в самом деле думаете, что развод со старым, больным и жестким человеком может быть для меня несчастьем? Когда сорокалетний мужчина искушает пятнадцатилетнюю девочку своим титулом, своим богатством, своим положением, реакция сердца неизбежна. И я не хочу более отрицать. Да, люблю Арно, и ваши упреки в зимнем саду были вполне заслужены. И так как я не могу принадлежать моему пасынку, то не хочу развода. Неужели преступление, что я люблю Арно и желаю быть им любимой?

– Я не имею права судить о таком щекотливом вопросе. Могу только жалеть графа Арно. Но я думаю, графиня, что вы ошибаетесь в ваших собственных чувствах.

Готфрид говорил без всякой задней мысли, но в Габриеле слова: «Вы ошибаетесь в ваших собственных чувствах» – вдруг подняли сильную бурю. Давно она подозревала, какого рода чувство внушал ей Веренфельс, и теперь ее волнение не оставляло ей никакого сомнения насчет несчастной страсти, покорившей ее ветреное сердце. И это сознание внушило ей мысль солгать, что она любит Арно.

Что значили слова Готфрида? Было ли то случайное мнение, или он подозревал истину, действительную причину ее ненависти, такой гордой, пылкой и страшной? Ей казалось, она умрет под тяжестью унижения от мысли, что холодный, сдержанный молодой человек угадал ее тайну. В эту минуту взоры их встретились, и в одно мгновение Готфрид понял то, что лишь подозревал. Под мимолетным впечатлением синие глаза выдали тайну, и лицо Габриелы вспыхнуло.

Графиня чувствовала себя сраженной; все фибры в ней дрожали, сердце ее билось так, что готово было разорваться, в глазах потемнело, и, боясь упасть с подоконника, она встала и ощупью искала спинку ближайшего кресла. Веренфельс невольно опустил глаза и хотел поспешно уйти, но, заметив смертельную бледность на лице Габриелы, которая с помутившимся взглядом едва держалась на ногах, он кинулся, чтобы поддержать ее.

– Боже мой! Вам дурно, графиня?

Его голос заставил ее очнуться; похолодевшие пальцы оттолкнули его руку, но едва она попробовала двинуться с места, как голова ее закружилась, и, изнеможенная волнениями этого дня, она упала без чувств на ковер.

Готфрид, не менее бледный, чем она, стоял с минуту, устремив глаза на простертую у его ног женщину. В нем тоже все бушевало и помрачало его обычное присутствие духа. Сознавать себя любимым – опасный яд.

Выйдя с трудом из своего нравственного оцепенения, он нажал пуговку звонка и, как только вошла Сицилия, хотел уйти, но камеристка удержала его.

– Сделайте милость, помогите мне отнести графиню на кровать. Эта глупая Гертруда станет болтать в людской, когда узнает, что графиня упала в обморок во время разговора с вами. Потому я и не хочу ее звать, а одной мне не справиться.

Ничего не отвечая, молодой человек поднял Габриелу и, сопровождаемый камеристкой, которая указывала ему дорогу, принес и положил графиню на кровать. Спальней Габриелы была прелестная комната, достойная своей обитательницы. Стены и мебель были обтянуты белым муаром; кровать с балдахином была украшена драпировкой из той же материи, с золотыми галунами и с вышивками; лампа под бледно-голубым колпаком разливала нежный свет, подобный свету луны.

Эта волшебная обстановка не могла не произвести некоторого впечатления на Готфрида. Со стесненным сердцем он стоял с минуту, устремив взор на Габриелу. Она лежала неподвижно на кружевных подушках, с закрытыми глазами, бледная и прозрачная, как идеальное видение. Затем вдруг, оторвав глаза от опасного созерцания, он поспешно ушел.

Сицилия стояла к ним спиной и озабоченно рылась в шкафчике, наполненном пузырьками с лекарствами. После ухода молодого человека она подошла к кровати и стала заботливо ухаживать за своей госпожой. Хитрая камеристка знала графиню до тонкости, была ее поверенной и имела на нее хотя и скрытое, но большое влияние. Для Сицилии причина ненависти Габриелы к воспитателю не была тайной, она угадывала ее, и эта скрытая любовь, более упорная среди многих мимолетных увлечений ее пылкой и прихотливой госпожи, не нравилась ей.

Веренфельс вернулся к себе тяжело взволнованный. Графиня любила его, он больше в этом не сомневался. Но какое фатальное положение создавала ему эта страсть.

«Уезжай, несмотря ни на что. Твой долг покинуть этот дом, – нашептывал ему его добрый гений. – Бороться против любви такой красивой женщины опасно, не играй с огнем, обожжешься!» Но другой голос, под внушением какого-то необъяснимого чувства, шептал ему: «Ты не можешь уехать, обещая остаться. Имеешь ли ты право вызывать семейную ссору?» И он чувствовал себя как бы прикованным невидимой цепью.

Молодой человек облокотился на стол, сжимая рукой пылающий лоб. Колеблясь между двух противоречивых внушений, он решился на компромисс, эту первую ступень падения. И сказал себе: «Я уеду, но не сейчас, буду ждать первого же приличного предлога».

Так как ему хотелось покончить скорей с этими колебаниями, он встал и тотчас пошел к графу, где нашел и Арно, который только что возвратился в замок.

– Граф, – сказал он после короткого обмена незначительными фразами, – я пришел извиниться за резкость моих вчерашних слов и благодарить вас за ваше доверие и доброту ко мне, превышающие мои заслуги; с глубокой благодарностью я остаюсь в вашем доме и по-прежнему буду заниматься воспитанием Танкреда.

– Вы объяснились с моей женой? Обещала она быть впредь благоразумней?

– Я сейчас говорил с графиней и обещал не делать ничего, что могло бы причинить ей неудовольствие. Ах, граф, вы поставили меня в очень неловкое положение; я и не воображал, что вы так строго отнесетесь к этому вопросу. Тяжело видеть, когда женщина вынуждена смириться, и графине было так трудно этому подчиниться, что, когда я ушел, ей сделалось дурно.

Арно слушал молча, но при последних словах у него невольно вырвалось глухое восклицание, и, как только Готфрид ушел, он сказал с волнением:

– Как ты мог, отец, отнестись к Габриеле с такой безжалостной суровостью? Личное извинение было совершенно излишне. Веренфельс мог бы удовлетвориться и чем-нибудь меньшим для того, чтобы остаться. Вчера он достаточно отплатил за обиду. Бедная женщина! Что, если ее здоровье пострадает от такого тяжелого унижения?

– Милый Арно, если б ты имел счастье быть, как я, одиннадцать лет мужем Габриелы, – сказал граф спокойно, с горькой улыбкой, – ее обморок не встревожил бы тебя так. Богу известно, каких мук мне стоило это завидное счастье. От души желаю, чтобы судьба избавила тебя от такой доли и послала тебе жену кроткую, чистую и любящую, какой была твоя мать. С нею я наслаждался истинным счастьем и душевным спокойствием. Но женщины, которые обладают такой демонической красотой, как Габриела, вызывающей страсть, но ничего не дающей сердцу, и поклоняются лишь самим себе, – неизбежно делают человека несчастным. Я привык к этим супружеским бурям, они разыгрывались всегда вследствие моей неуступчивости, моего нежелания сделаться нищим. Габриела разорила бы любого, будь он богат как царь, если бы дали ей волю.

Молодой граф опустил голову. Несмотря на свое ослепление, он чувствовал, что отец прав и что, конечно, он должен был много страдать, чтобы состариться прежде времени и иметь силу сопротивляться женщине, которую так страстно любил.

– Ты навестишь ее? – спросил он тихо.

– Нет, это вызвало бы новую сцену, – сказал спокойно граф. – Она очень сердита, что я осмелился принудить ее к чему-то, и не захочет меня видеть. Ко всему этому надо относиться терпеливо. Конечно, в первые годы нашего суп ружества такие раздоры отнимали у меня сон и мирное настроение духа, и я заплатил тяжелую дань нравственной борьбе, прежде чем приобрел необходимое спокойствие, чтобы выносить такие бури. Но ты, Арно, пойди к ней, поговори с ней серьезно и узнай, не нужно ли ей доктора.

– Я сейчас иду, отец, раз это ты позволяешь, и постараюсь ее успокоить.

Молодой человек вышел очень взволнованный посвящением в супружеские отношения отца и мыслью, что он проникнет в святилище этой пленительной женщины.

Сицилия радостно встретила его у дверей комнат графини.

– Слава богу, что вы пришли, граф, – воскликнула она. – Ваше присутствие, конечно, хорошо подействует на графиню; она в страшно нервном состоянии.

И, не предупредив Арно, что ее госпожа уже в постели, впустила его к ней.

Бледный, со стесненным сердцем он остановился на минуту у порога, затем легкими шагами приблизился к постели и склонился над Габриелой, которая лежала с закрытыми глазами, меж тем как слезы тихо катились по ее побледневшим щекам.

– Как вы себя чувствуете, дорогая Габриела? – спросил он, взяв ее за руку.

Молодая женщина открыла глаза и, стараясь улыбнуться, указала ему на стул возле кровати. Арно сел и ласковой речью старался ее утешить и успокоить. Габриела сначала слушала молча; затем вдруг приподнялась, привлекла его к себе и, прижав голову к его плечу, разразилась судорожными рыданиями.

Молодой человек, смущенный, замолчал. Сердце его переполнилось состраданием к этому молодому существу, рассерженному и униженному. Он готов был отдать все на свете, чтобы утешить ее. И под влиянием этого чувства, которое казалось ему братским, наклонился и пламенным поцелуем коснулся ее губ. Но в ту же минуту тайный голос крикнул ему: «Не забывай, что это жена твоего отца». Голова его закружилась, он поднялся и, вырвавшись из объятий Габриелы, почти бегом кинулся в свои комнаты.

Расстроенный, со стесненным сердцем, он опустился в кресло. В первый раз в голове его возникла мысль, что он любит Габриелу не как сын, не как брат, но с безумной, преступной страстью. И под тяжестью этого неожиданного сознания он с отчаянием сжал обеими руками свой лоб, покрытый холодным потом. Конечно, он еще ни в чем не мог себя упрекнуть. Ни разу у него не сорвалось с языка слово любви; но самое чувство не налагало ли на него долг бежать из дому, который сделался для него центром беспрерывных искушений.

Но при одной только мысли не видеть более Габриелу, разлучиться с ней, быть может, на несколько лет, сердце его переставало биться, и он возмущался всем своим существом. Нет, нет, только не это. Теперь, когда опасность ему известна, он будет избегать ее и победит свою слабость. Мало-помалу Арно успокоился и дал себе клятву, что никогда не позволит себе увлечься своими чувствами, о сущест вовании которых Габриела никогда не должна знать. Он поцеловал ее сегодня, но делал это и раньше в присутствии отца и с его разрешения; у него не вырвалось ни одного слова, которое выдавало бы его тайну, а впредь он будет осторожен и сдержан.

На следующий день графиня явилась к обеду. Она была бледна, как после болезни, но, увидев Арно, протянула ему руку и совершенно просто сказала:

– Простите мне, Арно, мой вчерашний порыв. Я, кажется, испугала вас, но я была в таком нервном состоянии, так рассержена, что голову теряла.

Эти слова и взгляд дружеский, невинный, сопровождавший их, тотчас возвратили спокойствие молодому человеку, который, краснея и внутренне трепеща, подошел поздороваться с ней. Итак, она ничего не заметила, не подозревала, что значило его поспешное бегство. Приход Танкреда и его воспитателя рассеял окончательно смущение молодого графа.

С Готфридом графиня обменялась лишь сдержанным поклоном; минуту спустя вошел граф Вилибальд с таким видом, как будто ничего не произошло; он подошел к жене, поцеловал ей руку и сказал несколько приветственных слов. Затем повел ее к столу.

С этого дня произошла заметная перемена в характере Габриелы. Ее веселость, кокетство и капризы сменились равнодушием ко всем обитателям дома, начиная с мужа и кончая Танкредом. С Арно она была дружески добра, но сдержанна, что вполне отвечало манере держаться молодого графа; как бы немым соглашением они оба избегали всякой речи о памятном вечере, когда графиня просила извинения у оскорбленного воспитателя.

Она избегала насколько возможно присутствия Готфрида, говорила ему несколько слов только тогда, когда это было необходимо, и молодой человек мог думать, что ему мерещилось те оба раза, если бы от времени до времени он не улавливал взгляда, брошенного украдкой, который заставлял биться его сердце и пробуждал в нем намерение бежать. Но уважительного к тому предлога не представлялось. Впрочем, если среди живущих с ней графиня была апатична и равнодушна, то с лихорадочным жаром искала развлечений вне дома. Стараясь подавить в себе тайное чувство, которое снедало ее и отнимало у нее покой, она кидалась от увеселения к увеселению, не пропуская ни одного собрания, окружая себя обществом, и с безумным увлечением носилась в вихре удовольствий.

Понятно, что эта царица красоты, душа и украшение всех празднеств, приобретала толпу ревностных поклонников. Но лишь один из них, казалось, пользовался некоторым снисхождением этой обольстительной прихотливой женщины, насмешливой, неуловимой и принимающей поклонение, как должную дань своей красоте. Счастливый избранник, который как тень следовал за графиней всюду, куда она ни появлялась, был дон Рамон де Морейра. Его дарила она порой ободряющей улыбкой, огненным взглядом. Разговаривая с пылким бразильцем, она отвечала его увлечению, пуская в ход все ресурсы своего блестящего, колкого ума. Когда они были вместе, казалось, что-то демоническое отражалось в этих двух личностях, одинаково пылких, страстных и остроумных. Более внимательный и глубокий наблюдатель понял бы в эти минуты, что графиня желает излить на кого-нибудь избыток чувства, переполняющего ее сердце.

Мало-помалу душу Арно охватила мрачная, пожирающая ревность. Он видел, как глаза Габриелы разгорались, когда она оживленно и остроумно вела разговор с доном Рамоном, все более возбуждая страсть бразильца своим утонченным кокетством. Молодой граф испытывал адские муки, но, чувствуя в самом себе преступную любовь, страдал безмолвно. Сохраняя свой пост стража чести, он следовал всюду за Габриелой, выносил даже с примерным стоицизмом дружбу дона Рамона, который, ничего не подозревая, поверял ему свои тайны. А между тем тонкий инстинкт ревности говорил Арно, что Габриела решительно ничего не чувствует к бразильцу, что он служит лишь игрушкой для нее, громоотводом другого, скрытого чувства, снедающего ее сердце. И с душевной тревогой спрашивал себя, не он ли причина ее тайных волнений.

Один лишь человек знал истину: то был Готфрид. Но что мог он сделать, прикованный к своему месту все более возрастающей дружбой графа, который положительно не мог без него обходиться. Молодой человек ограничился тем, что старался стушевываться насколько возможно, в надежде, что, не находя никакой себе пищи, этот скрытый огонь угаснет сам собой.

Графу Вилибальду крайне не нравилось ухаживание бразильца и ветреная игра его жены с пылким молодым человеком. Неудовольствие его усилилось еще больше, когда он узнал, что для удовлетворения безумной роскоши Габриела наделала новых крупных долгов у своих поставщиков. Началась целая серия тяжелых сцен; граф жестоко упрекал жену за ее ветреность, грозил, что перестанет принимать дона Рамона, и, лишь уступая убедительным просьбам, согласился заплатить часть долгов, но категорически запретил делать дальнейшие заказы.

Арно, узнав о происшедшей ссоре, отнесся с сердечным участием к делу и предложил Габриеле с глазу на глаз значительную сумму денег; она приняла с радостью и уплатила сверх всего еще множество счетов, о которых не заявила его отцу. Мир, таким образом, был восстановлен. Впрочем, зима подходила к концу, и приближалось время возвращения в Рекенштейн. И ввиду окончания всех неприятностей граф Вилибальд сделался более сговорчивым.

Габриела желала закончить сезон большим прощальным балом и при содействии Арно получила согласие мужа. Арно, бледный, печальный, но неизменный раб всех причуд Габриелы, занялся деятельно приготовлениями к празднеству, на котором должно было собраться все блистательное общество столицы.

В день бала граф Вилибальд и Арно потребовали, чтобы Готфрид был на празднике. Они не настаивали, чтобы он принимал участие в танцах, так как молодой человек упорно от этого отказывался, но им хотелось, чтобы он провел вечер со своим другом, который тоже не танцевал.

Поневоле пришлось уступить, и, уложив Танкреда, Веренфельс вмешался в толпу, наполнявшую салоны. Не найдя сразу в этой давке своего друга, молодой человек, облокотясь на консоль, стал рассматривать окружающее его общество. В этот момент была пауза между танцами, и везде собирались отдельные группы: одни ходили разговаривая, другие сидели и ели мороженое или фрукты. В одной из групп Готфрид заметил Габриелу. Она сидела возле очень нарядной пожилой дамы и была окружена своей постоянной свитой: дон Рамон, Арно и несколько других молодых людей, которые сделались предметом насмешек за их слепую любовь и терзания, каким подвергала их бесчувственная сирена.

Габриела была красивее, чем когда-либо. Ее зеленое газовое платье, цвета морской воды, было вышито серебром. Нарциссы и болотные лилии украшали корсаж и ее черные волосы, падающие длинными локонами до самой талии. Она имела вид настоящей Ундины. Никогда еще молодая женщина не была так оживлена, так увлекательно остроумна. Каждое ее движение, каждый взгляд дышали избытком жизни, неудержимым пламенем души. Готфрид глядел на нее со странным стеснением в груди. Убеждение, что он любим этим обольстительным пылким существом, омрачало его душу, всасываясь в нее, как тонкий яд. Веренфельс удалялся от Габриелы, а вместе с тем жалел ее. Он знал, что она вышла без любви за человека, который никогда не умел покорить ее честолюбивое ветреное сердце. А между тем, говорил себе Готфрид, будь она женой человека энергичного и настолько ею любимого, чтобы иметь над ней власть, не унижая ее, быть может, лучшие и более благородные стремления возвысили и очистили бы ее.

Преступная игра графини с Арно и доном Районом, которых она возбуждала и мучила, не имея ни малейшего чувства ни к тому, ни к другому, возмущала и огорчала Веренфельса. Он спрашивал себя, чем это кончится. Он знал, что она пылала тайной страстью к нему и что ему ничего бы не стоило достигнуть того, чего напрасно добиваются другие. Прелюбодеяние, увы, не редкость у семейного очага, и сколько людей, называя себя другом мужа, не краснея становятся в постыдную роль обольстителя жены. Но честная душа Готфрида с отвращением отталкивала самую мысль о такой гнусной измене, и своей сдержанностью, своим холодным спокойствием он воздвигал непроходимую преграду между собой и графиней.

Бал был в полном разгаре, и рой танцующих кружился по залу под увлекательные звуки оркестра. Вдруг Готфрид, разговаривающий с Вилибальдом, увидел графиню, которая с улыбкой приближалась к ним; кивнув дружески мужу, она обратилась к Готфриду и приветливо сказала:

– Я ангажирую вас на этот вальс, господин Веренфельс, а потом представлю вас одной старой почтенной владетельнице замка, которую вы пленили собой.

Молодой человек поклонился весьма удивленный, но, ничего не возражая, обвил рукой талию Габриелы и увлек ее в вихре вальса. Странное чувство охватило его; в первый раз он танцевал с Габриелей, и никогда еще эта обольстительная, опасная женщина не производила на него такого сильного впечатления. Графиня тоже, казалось, была в чаду упоения, с задумчивым взглядом и неизъяснимой улыбкой на полуоткрытых губах она легко и быстро неслась по паркету, увлекаемая своим кавалером.