Возвращение изгнанника
Почти неделю спустя после описанных нами событий, Сильвия сидела у окна своего будуара, ожидая возвращения брата, который должен был вернуться к завтраку. Под окном на маленьком кругленьком диване лежали книги и вышивание. Заскучав, молодая девушка бросила свою работу и стала глядеть на прохожих. Не без удивления она увидела, что у главного подъезда остановился фиакр, из которого вышел человек в штатском платье и, взяв свой маленький чемодан, прошел в замок. «Кто бы мог быть этот оригинал, который приехал сюда как в отель? Могу себе представить, как Мюллер выпроводит его», – подумала она смеясь. Но к ее удивлению, незнакомец не вернулся. Впрочем, она тотчас забыла об этом незначительном обстоятельстве, так как ее внимание было отвлечено какой-то уличной ссорой.
Тем временем таинственный путешественник вошел в вестибюль и, бросив чемодан на бархатную скамейку, подошел к швейцару, толстому величественному старику с седыми волосами, который смерил его с головы до ног негодующим взглядом.
– Дома граф? – спросил незнакомец, человек высокого роста, стройный, со смуглым лицом, обрамленным темной бородой.
– Нет, сударь, графа нет дома, и неизвестно – когда он вернется, – отвечал швейцар несколько гневно, но вместе с тем почтительно, так как аристократический, приличный вид посетителя, не соответствующий его экипировке, удивлял его. Но вдруг с глухим восклицанием он выронил из рук свою палку с золотым набалдашником:
– Боже милосердный! Да это наш молодой барин.
– Вы узнали меня, почтенный Мюллер, хотя я не могу больше называться молодым, – отвечал приезжий с улыбкой, меж тем как лакеи, бывшие в вестибюле, вытянулись как наэлектризованные.
– Ах, какое счастье послал мне Бог! Снова я вижу вас, граф. Но как же вы приехали совсем один? – спросил старый слуга, со слезами радости целуя руку Арно.
– Мой камердинер и мои вещи прибудут завтра. А теперь скажите мне, почтеннейший, правда ли, что Танкреда нет дома?
– Да-да, он на службе, но графиня у себя. Боже мой, как господин Танкред будет счастлив! – проговорил старик в волнении.
– Пусть здесь никто не трогается с места. Я хорошо знаю дорогу и сам о себе доложу до прихода брата, – сказал Арно, медленно поднимаясь по лестнице.
Множество воспоминаний, тяжелых и счастливых, осадили его при входе в этот дом, который он оставил семнадцать лет тому назад. Сколько раз он хотел писать, узнать о судьбе своих близких и всякий раз оставлял свое намерение, боясь коснуться прошлого, отравившего лучшие годы его жизни. Давно его скитальческая жизнь томила его. Рана его сердца зажила под смягчающей рукой времени, и усилившаяся тоска по родине заставила его возвратиться. Только ему не хотелось расспрашивать предварительно о том, что происходило в его отсутствие; он хотел неожиданно очутиться в этом новом мире, увидеть, как его примут, убедиться, что его безумная страсть окончательно погасла.
Все эти мысли толпились в голове Арно, меж тем как он медленно проходил по комнатам, с любопытством осматривая происшедшие перемены. Графиня, о которой говорил швейцар, вероятно, жена Танкреда. Габриела давно должна была быть баронессой Веренфельс. У дверей бывшего будуара он остановился на минуту в нерешительности; затем, приподняв тяжелую парчовую портьеру розового цвета, окинул комнату взглядом. У окна на круглом диване он увидел женскую фигуру в домашнем платье из белого кашемира, на котором резко выделялась длинная черная коса. Этот гордый и правильный профиль был слишком хорошо знаком Арно, и почти невольно он вскрикнул:
– Габриела, ужели время не властно над вами!
При звуке его голоса, сидевшая на диване быстро повернулась и с удивлением устремила на него свой взгляд; но минуту спустя она кинулась к графу с радостным возгласом: «Арно!» Теперь граф в свою очередь был поражен, так как не замедлил понять, что видит перед собой незнакомую ему личность, живой портрет той, которую он любил, но не ее самое. Молодая девушка, однако, тотчас остановилась в смущении.
– Мою мать звали Габриела, а я Сильвия де Морейра, – сказала она, протягивая ему обе руки.
Арно с живостью взял ее руки и несколько раз поцеловал их.
– Благодарю вас за этот прием; одним словом, он воссоздал семью путнику, который возвратился таким одиноким. Вы дочь дона Рамона? И он тоже живет здесь? Но отчего вы сказали: «мою мать звали Габриела»?
Он замолчал взволнованный и смущенный.
– Мой отец умер, и мать моя тоже. Я живу здесь с Танкредом.
– Габриела умерла! Умерла! – повторил граф.
– Да, и я жалею, что моя наружность вызывает в вас тяжелые воспоминания. Но не правда ли, вы простили маме? – спросила с беспокойством молодая девушка.
Граф покраснел.
– Да, так как вам, очевидно, известно все, то могу вам сказать, что простил от глубины души; и мне не только не тяжело, но, напротив, приятно видеть вас, как воскресший ее образ.
Поспешные шаги в соседней комнате прервали их разговор. Нетерпеливая рука откинула портьеру, и в комнату ворвался сияющий Танкред.
– Арно! Наконец ты возвратился! – воскликнул он, бросая фуражку на ковер и стремительно кидаясь в объятия брата. С минуту они стояли обнявшись; затем Арно отступил и сказал с доброй улыбкой:
– Дай мне поглядеть, как развился мой маленький Танкред.
– Этот эпитет не подходит ко мне больше, – возразил смеясь молодой человек. – И ты, Арно, сильно изменился.
– Постарел, ты хочешь сказать. А ты таков, каким обещал быть. Ты даже слишком красив для мужчины.
– Ну вот, и ты повторяешь ту же фразу. Не могу же я, однако, сделать себе шрам на лице, чтобы подурнеть, – сказал Танкред с неудовольствием. – Женщины, впрочем, меня никогда в этом не упрекают. Но познакомился ли ты с сестрой? Поцеловал ли ее? Это дочь дона Рамона, второго мужа моей матери.
– Я знаю. Но я еще не просил у Сильвии позволения поцеловать ее, так как я для нее человек незнакомый, хотя желал бы очень, чтобы она не отказала мне в правах брата.
Сильвия сильно покраснела, но не колеблясь протянула ему свои розовые губки, и он нежно поцеловал их.
– Ты говоришь, что ты незнакомый для нее человек? – сказал Танкред смеясь. – Еще несколько дней тому назад она поверяла одной своей подруге, что обожает тебя и по целым часам смотрит на твой портрет и что даже твои нарисованные глаза излечивают ее от мигрени.
– А я, неблагодарный, и не подозревал, что тут есть любящее меня сердечко; теперь я заглажу свою вину и надеюсь, что мои живые глаза будут исполнять свою обязанность еще лучше, чем нарисованные, – отвечал Арно, садясь на диван и усаживая Сильвию возле себя.
– Скажи, пожалуйста, какие комнаты ты хочешь занять, чтоб велеть приготовить их. Мюллер говорит, что ты явился, как простой турист.
– Багаж и люди мои прибудут завтра, но я горел нетерпением быть скорей здесь. Если ты можешь дать мне несколько комнат из моих прежних, я буду очень счастлив.
– О, там все осталось неприкосновенным; стула не переставили в твоем старом гнезде, которое Бригитта берегла как аргус, рассказывая при этом Сильвии разные легенды о тебе.
Сделав нужные распоряжения, Танкред снова вернулся, сел возле брата, и началась бесконечная беседа, меж тем как Сильвия вся отдалась радостным мыслям. Энергичное спокойствие, светившееся в глазах Арно, убеждало ее, что в этом человеке она найдет нравственную опору, которой не имела в Танкреде, несмотря на его любовь к ней.
Едва Танкред остался один с сестрой, как сказал ей:
– Ни слова о Лилии, помни, что ты клялась мне молчать.
– Как, даже от Арно ты хочешь скрыть истину? – спросила она, бледнея.
– Он него более, чем от кого-нибудь.
Вечером того же дня братья сидели в кабинете Арно.
Они беседовали, куря и медленно прихлебывая из стакана старое бургундское вино.
– Послушай, Танкред, я бы хотел узнать у тебя некоторые подробности о том, что меня очень интересует, – сказал Арно после некоторого молчания. – Каким образом твоя мать вышла за Морейра? Я ожидал услышать совсем другое имя. Скажи, твой прежний гувернер Готфрид де Веренфельс не появлялся в замке после моего отъезда?
Молодой граф вдруг побледнел так, что брат глядел на него с удивлением.
– Я коснулся больного места, Танкред, но неужели ты скроешь что-нибудь от меня?
– Нет, если ты желаешь; но к чему шевелить это тяжелое прошлое?
– Я имею право знать его.
– Хорошо, я скажу тебе то, что мне известно. Да, Веренфельс приехал в замок и был помолвлен с моей матерью. Какое новое несогласие опять разлучило их, я не знаю, но накануне моего отъезда в военную школу он навсегда оставил замок. Мама в этот вечер была как помешанная, и перед самым отъездом Веренфельса она прокралась в его комнату, когда его там не было, и сунула что-то в его чемодан, который стоял открытым. Она не заметила меня, и когда я с удивлением спросил ее, что ей тут надо, она остановилась как громом пораженная и, страшно взволнованная, заставила меня поклясться, что я никогда не скажу никому, что она была в комнате Готфрида. И угрожала наложить на себя руки, если я изменю своему слову. Конечно, я поклялся во всем, что ей было угодно. Утром следующего дня я уехал в Берлин и не слышал более ничего о Готфриде. Мама вышла замуж за дона Рамона, который всегда был для меня самым добрым отцом, и я совсем забыл о таинственном происшествии, как вдруг одна случайность озарила его новым и ужасным светом. Я был произведен в офицеры и мои первые эполеты праздновались большим обедом. Один из присутствующих предложил тост за здоровье Веренфельса, который оказал такую большую услугу, победив мою леность и мои капризы. Я рассмеялся и, наполнив бокал, сказал, что действительно бедняге много было со мной хлопот, и выразил сожаление, что он скрылся неизвестно куда. «Как, ты не знаешь, что, покидая Рекенштейн, он украл крупную сумму денег у твоей матери; в его чемодане нашли банковые билеты, и он был приговорен к двухлетнему тюремному заключению?»
Арно вскочил со стула бледный как призрак.
– О, несчастный! И Габриела пала так низко! – воскликнул он.
– Меня тоже как обухом ударило по голове. Я понял, какого гнусного преступления я был участником. И потрясение было так сильно, что я лишился чувств, – продолжал Танкред порывистым голосом. – Все приписали этот обморок избытку радости и утомлению. Но мать поняла, и у меня с ней была страшная сцена, имевшая результатом долгое охлаждение. Но трагическая смерть дона Рамона и затем болезнь Сильвии, о которой я уже тебе говорил, примирили нас. К тому же мне было жаль ее; я понял, что угрызения совести терзали ее беспрерывно, лишая покоя и счастья. Что-то демоническое кипело в ней; с лихорадочным увлечением она кидалась в вихрь всех удовольствий, предавалась игре, так как лишь эти сильные волнения давали ей минутное забытье. Таким образом мы приехали в Монако, и мама проиграла в рулетку такую сумму денег, что мы оказались несостоятельными должниками одного нахального еврея, который позволил себе оскорбить мать гнусными предложениями.
– Ах, зачем я не вернулся раньше! – прошептал Арно. – Но отчего вы не обратились к моему банкиру? У него всегда был открыт для вас кредит в 100 000 марок.
– Мать ни за что не хотела прибегнуть к твоим услугам, а моего капитала я не мог касаться до 25-летнего возраста. В такой крайности я хотел заложить некоторые драгоценности; но устроить это дело было трудно ввиду краткости срока. И единственный человек из дающих под заклад, который согласился дать требуемую сумму, был… Готфрид Веренфельс. Избавь меня от передачи подробнос тей, – продолжал Танкред глухим голосом, – но через несколько часов после этого открытия моя мать умерла: она отравилась. И Веренфельс имеет то удовлетворение, что женщина, погубившая его, умерла на его глазах.
Долгое молчание последовало за этим рассказом; слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание обоих братьев. Наконец, Арно снова сел и устремил взгляд глубокого сострадания на Танкреда, который, откинув голову и закрыв глаза, казалось, изнемогал под тяжестью воспоминаний.
– Успокойся, бедное дитя, ведь ты не виноват в этой трагической истории. Но как же ты выпутался из беды?
– Я все уплатил, хотя мне это стоило тяжелых жертв.
– Я должен поехать в Монако, – заявил Арно, – повидаться с Веренфельсом, вымолить его прощение и загладить, насколько возможно, то зло, жертвой которого он пал.
– Ты его не увидишь: он умер от разрыва сердца спустя несколько недель после мамы.
– И он тоже умер! Но, быть может, он оставил семью? Мне помнится, у него был ребенок, дочь кажется. Не женился ли он вторично?
– Нет.
– Ну, так надо отыскать его дочь, которая лишилась честного имени. Разве ты не понимаешь, Танкред, что обязанность одного из нас жениться на ней, тем более что мы причина ее раннего сиротства, так как, конечно, Веренфельс не умер бы в сорок два года, если бы незаслуженный позор не снедал его гордую душу. Это мое убеждение, что на нас лежит обязанность загладить зло: один из нас должен снискать расположение молодой девушки и поставить ее в качестве графини Рекенштейн или графини Арнрбургской в то общественное положение, которое ей принадлежит.
Танкред сидел облокотясь, пряча от брата свое лицо, отражавшее столько горечи и злобы.
– Ты увлекаешься, Арно, – сказал он, наконец, тихим голосом. – Эта девушка так отвратительно некрасива, что жертва была бы выше наших сил.
– Это тем более обязывает нас устроить ее. И может ли быть речь о наружности, когда дело идет об уплате долга чести? Впрочем, я поеду сам в Монако и приму меры, чтобы вступить в сношения с мадемуазель Веренфельс.
Молодой граф порывисто вскочил со стула. Отчаянное бешенство звучало в его голосе, когда он воскликнул:
– Брось этот старый скандал, не шевели позора! Готфрид был богат и оставил дочери большое состояние, которое обеспечивает ей независимое существование; она не пропадет. Не будем более говорить об этом, я больше не в силах.
Арно глядел с удивлением на воспаленное, изменившееся лицо брата и, приписывая его возбуждение расстройст ву нервов, вызванному тяжелым воспоминанием, замолчал, переменил разговор и оставил Танкреда лишь тогда, когда увидел, что он совсем успокоился.
Прошло несколько недель после приезда Арно. Жизнь в обширном Рекенштейнском замке оживилась его присутствием, сделалась более интимной и более серьезной. Приводя в порядок многочисленные дела, накопившиеся и запутавшиеся за время его долгого отсутствия, он наблюдал за братом, отдавшимся вновь рассеянной жизни. Танкред ездил по вечерам и бегал за женщинами. И у Арно очень скоро сложилось убеждение, что молодой человек несчастлив, что какая-то тайная скорбь снедает его душу и таится под его принужденной веселостью.
Но причина этого затаенного страдания оставалась неведомой для Арно, и его деликатные попытки узнать истину ни к чему не привели.
Раз он посоветовал Танкреду жениться, доказывая, что на нем, как на представителе известной фамилии и обладателе большого состояния, лежат обязательства относительно его рода и его страны, а главное, что нормальная жизнь с красивой и любимой женой даст ему больше счастья, чем все его увлечения, которыми он имел время пресытиться. В ответ на эти разумные советы молодой человек отвечал цинизмом и критиковал женщин, заинтересованных им, не исключая и баронессы, с такой беспощадной жестокостью, с таким едким презрением, что Арно прекратил разговор, окончательно убежденный, что прежде чем искать лекарства тайному недугу, надо было найти его причину.
Но зато, чем более граф узнавал Сильвию, тем более привязывался к этой прелестной девушке, которая представляла собой очищенное и идеальное воплощение его первой любви. Он баловал ее, как в былое время баловал ее мать, и не знал большей радости, чем замечать возрастающее доверие, с каким она обращалась к нему, когда желала чего-нибудь. Только теперь речь шла не о счетах поставщиков, не о бриллиантах и нарядах, но о делах благотворительности, о бедных, которым надо было помочь. И когда однажды Танкред, обиженный, упрекал ее, что она не обращается больше к нему, а выпрашивает все у Арно, она отвечала смеясь:
– Потому что ты даешь всегда с ворчанием, а он с улыбкой.
Самыми приятными вечерами для Арно и Сильвии были те, которые они проводили вместе. Он рассказывал о своих путешествиях, о приключениях на охоте, и с не ослабным удовольствием читал в блестящих глазах, устремленных на него, разнообразные ощущения, вызываемые его рассказами.
Конечно, граф Арно был вынужден возобновить сношения с родными и знакомыми. Везде радостно принимали и приглашали наперерыв красивого и богатого холостяка.
Баронесса Зибах тоже приняла своего кузена с распростертыми объятиями. Арно сделал ей визит и два раза обедал у нее, не встретив Лилии. В первый раз она сказала, что у нее сильная мигрень, а во второй воспользовалась довольно серьезным нездоровьем маленького Лотара. Баронесса ничего против этого не имела, так как всегда была рада сложить на другого свои материнские обязанности. После случая с пощечиной молодая девушка находилась в неловком положении, и многие мелочи, как результат этой неприятной истории, сделали встречи с графом положительно невыносимыми. Во-первых, удаление от нее Сильвии дало ей понять, что молодой графине запретили относиться к ней, как к подруге; потом – странная перемена в Фолькмаре, который стал избегать ее, а между тем испытующим взглядом всматривался в нее и, казалось, старался заглянуть в глубину ее души; все это вызывало в ней подозрение, что каким-нибудь образом ее оклеветали; и никто, кроме Танкреда, не мог это сделать, мстя ей так низко за то, что самым законным образом она защищала себя. Но Лилия слишком была горда, чтобы даже помыслить приблизиться к Сильвии и оправдываться перед молодым доктором. Она просто избегала графини и на грустный подозрительный взгляд Фолькмара отвечала гордым и холодным равнодушием.
Танкред тоже избегал встреч с Лилией и устраивал свидания с Элеонорой у ее отца или у одной старой родственницы, которых ни тот, ни другая никогда не посещали так усердно. А между тем он сгорал внутренне; и эта долгая разлука разжигала еще более страсть, смешанную с ненавистью, какую молодая девушка внушала ему. Наконец, встреча сделалась неизбежной. Баронесса снова пригласила обедать Сильвию и своих кузенов; а так как неожиданно пришли Фолькмар и прелат, то им тоже предложили остаться. Маленькое общество, собравшееся в зале, вело оживленный разговор, но Лилия не появлялась. Сильвия, Танкред и доктор все чаще и чаще поглядывали украдкой на дверь, через которую она всегда входила; и не вытерпев, мадемуазель де Морейра спросила, наконец:
– Разве Нора опять больна, что ее не видно?
– Нет, она придет, но только она просила уволить ее на час времени до обеда, чтобы ответить на спешные письма, полученные из дома.
– А где находится дом вашей таинственной компаньонки? – спросил Танкред дерзким тоном.
– Я уже вам говорила, что ее родина – южная Бавария, – отвечала госпожа Зибах. – Но я не понимаю вашей враждебности к этой прекрасной особе.
Несколько минут спустя вышла Лилия; поклонясь почтительно прелату и с холодной сдержанностью другим, села к столу и молча занялась вышиванием. Лишь время от времени она взглядывала на Арно и прислушивалась к его разговору с прелатом. Она так хорошо знала графа Арнобургского из рассказов отца, называвшего его самым лучшим и честнейшим человеком.
Арно, со своей стороны, был поражен аристократической красотой молодой девушки и изящным благородством ее манер. Он с удивлением заметил, как надменно Танкред ответил на ее поклон и какая холодная враждебность существовала между ними. «Где я видел такие глаза? – спрашивал он себя, встретив снова устремленный на него взгляд. – Гордый и бесподобный взгляд! Вероятно, мой братец позволил себе какую-нибудь вольность и, будучи за то проучен, относится теперь к ней с высоты своего величия».
После обеда все пошли в кабинет, где был приготовлен кофе и стояла ваза с конфетами. Сильвия села возле Лилии и тихо разговаривала с ней. Бедная девочка не могла долее выдержать и шепнула своей любимице, что она ни при чем в этом наружном охлаждении и что она любит ее всем сердцем.
– Я угадываю причину вашей принужденной сдержанности и знаю настоящую цену притеснениям графа. Мои чувства к вам, мадемуазель Сильвия, никогда не изменялись, – ответила Лилия с ласковым взглядом.
Танкред тем временем ходил взад и вперед; внутреннее раздражение мучило его, и он не переставал глядеть украдкой на Лилию, причем сердце его сжималось всякий раз, когда взгляд молодой девушки устремлялся на Арно с видимым сочувствием. Движимый злобой, кипевшей в нем, он ушел в зал и оттуда в рабочую комнату. Молодой человек чувствовал потребность быть одному и кинулся на стул возле больших пяльцев, где Элеонора – в действительности Лилия – вышивала большой ковер.
Вдруг граф заметил в корзинке, стоявшей возле пяльцев и наполненной шерстью и шелками, довольно большую книгу и тетрадь. «А! Посмотрим, какое чтение занимает эту святую Нитуш, – говорил он себе, поспешно наклоняясь к корзинке. – Быть может, в уединении эта неприступная особа упивается романами Золя».
К своему большому удивлению, он прочел на переплете книги: «Библия в Индии» Жаколио, а на тетради: «Спиритический и магнетический указатель». «Ого, мы занимаемся тайными науками. Постой, еретичка, сейчас я кое-что устрою. Прелат отлично проучит тебя, заблудшую овцу своего стада».
Взяв книгу и тетрадь, он пошел в кабинет и, с большим самодовольством показывая то и другое, спросил смеясь:
– Что значат эти corpus delicti, которые я нашел в вашей рабочей корзинке, кузина? С каких пор вы сделались еретичкой и читаете запрещенные книги, в которых рассказывается о сношениях с дьяволом?
– Вы говорите загадками, кузен, – возразила баронесса, меж тем как прелат читал с видимым неодобрением заглавия сочинений, которые Танкред положил на стол.
– Я нашел эти отступнические сочинения в вашей рабочей корзинке и поспешил показать их его высокопреосвященству, чтобы он спас вашу душу от погибели, – продолжал граф, глядя украдкой на Лилию.
Молодая девушка сильно покраснела. Она знала ханжест во Элеоноры, и спор с ней и с фанатиком-священником был ей крайне неприятен; но встретив недружелюбный, вызывающий взгляд мужа, глаза ее сверкнули гордой смелостью, и, взяв со стола порицаемые сочинения, она сказала твердым голосом:
– Это мои книги.
– Как! – воскликнул изумленный прелат. – Вы, такая молодая, читаете эти бессмыслицы, придуманные шарлатанами, чтобы злоупотреблять легковерием глупцов, и вы заражаете вашу душу этими произведениями атеистической литературы, которая старается подрывать основы религии!
– Извините, ваше высокопреосвященство, я не считаю за грех изучать науку, доказывающую фактами те истины, которым нас учит церковь, дающую нам возможность наглядно убеждаться в бессмертии души и показывающую нам, что, по закону милосердия нашего Отца Небесного, мы можем иметь общение с отошедшими, которых мы любили.
– Софизм, софизм! Закон Моисея, равно как и Евангелие, запрещает вызывать умерших. Лживый демон, принимая на себя маску чистых духов, является, чтобы губить и деморализовать души людей, – возразил раздраженный прелат.
– Если эти так называемые демоны научают меня лишь добру, внушают мне своим примером, что я несу ответственность за каждый мой поступок и должна применить к делу их дивный девиз: «Помимо милосердия нет спасения», то я не могу допустить, чтобы они желали зла моей душе.
– Во всяком случае, мадемуазель Нора, эти загробные сношения не что иное, как вредные галлюцинации, если только не плутовство. Наука строго осудила фанатическую секту спиритов, явившуюся результатом безумия, – возразил с жаром Фолькмар.
Насмешливая улыбка скользнула на губах Лилии.
– Эта бледная официальная наука, к несчастью, всегда последней признает самые великие открытия. После того как она осмеяла Галилея и Гальвани, отвергла силу пара и возможность передачи посредством электричества, наука должна бы быть осторожней, а не продолжать упорно срамить себя, произнося свой приговор о вопросах, которых она не изучила, и не признавая существования сил, для нее неизвестных.
Доктор покраснел; но в эту минуту прелат, перелистывавший книгу Жаколио, с восклицанием, исполненным негодования, перевел спор на почву истории.
Тут вмешался Арно. Он тоже защищал древнюю науку, существование дивных, неведомых сил, неоспоримые доказательства которых факиры дают ежедневно публично на площадях городов Индии, между тем как самые поразительные проявления этих сил происходят в таинственном мраке пагод и храмов. Но, наконец, он тоже замолчал, предоставляя поле сражения Лилии, так как прелат обращался главным образом к ней.
Опершись скрещенными руками на стол и сдвинув брови, Танкред следил за перипетиями этой интеллектуальной борьбы, которую он сам вызвал, и глаза его были прикованы к оживленному лицу молодой девушки, смело и ловко защищавшей свое мнение. Мало-помалу перевес стал клониться на ее сторону, она поражала прелата его собственным оружием, разбивая его доказательствами, почерпываемыми из всех наук, восстанавливая с беспощадной логичностью при помощи археологии и истории развитие религиозных, социальных и нравственных идей. Граф слушал ее очарованный. Она являлась ему совершенно в ином свете; эти бархатные глаза, которые он видел лишь холодными и насмешливыми, теперь светились возвышенным умом. Эта скромная компаньонка была и ученой, и артисткой; неожиданно она выказала глубокие, разносторонние знания, ум твердый и гибкий, способность к быстрым возражениям, причем она не теряла меру сдержанности и уважения к антагонисту.
– С вами можно считаться, вы стойкий и деликатный противник, что делает спор приятным, – сказал, наконец, прелат, вставая.
– Мы возобновим этот разговор, и, несмотря ни на что, я надеюсь, милое дитя мое, обратить вашу мятежную душу к той простой вере, незараженной софизмами, которая одна дает христианину мир и опору в жизни.
Когда священник ушел, баронесса, слушавшая все время безмолвно, воскликнула:
– Нора, я восхищалась, как вы возражали прелату. Но боже мой, откуда вы все это знаете? Вы говорили, как книга.
– Мой отец интересовался этими вопросами, и ему я обязана тем немногим, что знаю, – отвечала девушка уклончиво.
Но Арно сел возле нее и продолжал разговор, которым вскоре оба они были поглощены. Граф рассказывал ей о своих экскурсиях на берега Нила и Ефрата, о раскопках, какие он предпринимал, об опытах, какие делал со старым брамином, открывшим ему о первобытной истории мира удивительные вещи, которые смутили бы ученых, если б они могли взглянуть на древние документы, эти остатки угасшей цивилизации в ту эпоху, когда только возникали великие египетские города.
Лилия слушала с трепетным вниманием, беспрерывно задавая вопросы; а граф, находя в ней ум, подготовленный для понимания, переходил, увлекаясь, все к новым и новым предметам. Ни тот, ни другая не замечали, что Сильвия, опершись на кресло, сидела бледная и безмолвная и что Танкред едва отвечал на болтовню Элеоноры, в первый раз казавшейся ему невыразимо скучной. Ее кокетливая улыбка раздражала его своей приторностью, и нежное восхищение, отражавшееся в ее взгляде, действовало ему на нервы.
Танкред не спал ночь. Впечатление, произведенное на него Лилией, усилило еще более его страсть к ней. Он не мог забыть ее прелестного лица, оживленного, подвижного, и ее глаз, блистающих умом. Очарование этого глубокого, просвещенного ума покорило его так же, как и ее красота. А между тем мучительная ревность примешивалась к этому чувству; он ревновал ее к своему брату, которого она дарила такими добрыми улыбками, такой открытой симпатией, к брату… который был свободен.
Цепь, связывающая его с отдаленной супругой, показалась ему тяжела как никогда. Неодолимое желание свободы охватило его; и вдруг в нем созрела решимость положить конец этой пытке, превышающей его силы, объясниться с Лилией и получить от нее согласие на развод, хотя бы ценой самых больших жертв.
Несколько успокоенный, молодой человек уснул и утром написал Неберту, единственному человеку, который знал его тайну, вызывая его в Берлин. Бывший поверенный дона Рамона жил теперь в Рекенштейне, где управлял большой шелковой фабрикой, устроенной Танкредом вскоре после смерти матери. Неберт женился на одной из дочерей судьи и пользовался блестящим положением в его округе. Преданность Неберта семье, которой он служил, была все та же.
Несколько дней спустя приехал Неберт. В продолжительном тайном разговоре граф высказал ему все муки, которые ему причиняло его ложное и невыносимое положение; он поручил ему поехать в Монако, узнать, возвратилась ли Лилия, и если да, то начать с ней переговоры насчет развода.
– Даю вам на это самые широкие полномочия. Идите на все допускаемые условия графини, лишь бы она согласилась дать мне свободу; а если ее нет в Монако, то отыщите ее. Я имею, наконец, право узнать, что делает и где находится женщина, носящая мое имя.
Неберт глядел с сожалением на расстроенное красивое лицо своего собеседника, который нервно дрожащей рукой подергивал свои усы.
– Я понимаю ваше чувство, граф, и сделаю все, что будет зависеть от меня, чтобы устроить это дело по вашему желанию. Уверять вас в моей скромности считаю излишним.
Жизнь Лилии тем временем тоже не представляла ничего приятного. Баронесса все чаще и чаще бывала капризна и не в духе. Она была недовольна Танкредом; ее тревожили его нервозность, его холодность подчас и скучающий вид, увлечения, которым он стал сильней предаваться, и главное, – его упорное молчание о том, что более всего ее интересовало, об их браке, который она считала делом решенным. Раз на ее довольно прямой намек по этому поводу граф улыбнулся, поцеловал ее руку и промолвил:
– Одно препятствие замыкает мне уста, но скоро оно будет удалено, и тогда кузина… вы увидите, что будет.
Элеонора успокоилась после этих таинственных слов и ждала; но были минуты, когда в ней снова пробуждались сомнения. Мужчины так изменчивы, и Танкред более, чем кто другой. В часы такого мрачного настроения баронесса, поверяя свои тайны Лилии, рассказывала ей о всех безрассудствах, о всех скандальных связях графа, которые ей были известны, присовокупляя однако, что когда они женятся, то он остепенится, и что она со своей стороны будет наблюдать за его верностью.
Можно себе представить, что чувствовала молодая девушка во время этих назидательных бесед. Но их главной опасности она и не сознавала; не замечала, что мысли ее были заняты Танкредом, что ее ревность была постоянно возбуждена и что связь ее с этим человеком становилась все прочней. Никогда Лилия не чувствовала себя такой несчастной, такой одинокой. И в таком настроении духа примирение с Фолькмаром было для нее весьма отрадно.