– Гм… Она не представляет собой вполне типа старой девы, как мадемуазель Генриетта, но она все же очень оригинальна и рыжая к тому же, – сказал Танкред, бросая на кузину значительный взгляд.
Доктор скорчил гримасу.
– Делать нечего, моя профессия не позволяет мне быть разборчивым.
Следуя доброму совету баронессы, Лилия разделась и совсем распустила волосы, затем, надев легкий белый пеньюар, легла на кушетку. Нани, ее камеристка, очень ей преданная, подложила под голову подушку, спустила занавеси, подвинула к ней стол, на который поставила стакан с лимонадом и лампу под зеленым абажуром. И когда больная задремала, Нани ушла.
Не спеша Фолькмар вошел в комнату, следом за баронессой, и первую минуту ничего не мог различить в полумраке.
– Она спит, – сказала госпожа Зибах, указывая на диван.
Доктор спокойно надел пенсне, но вдруг он остановился как вкопанный, взгляд его упал на Лилию, которая, закинув голову на подушку, спала глубоким, но тревожным сном. В этом неподвижном состоянии ее тонкие, классические черты лица выделялись как на камее. Масса роскошных золотых волос покрывала ее всю шелковистыми прядями. Лицо молодого доктора мгновенно вспыхнуло. Взглянув на баронессу, которая кусала платок, чтобы не расхохотаться, он с живостью подошел к кушетке и наклонился над спящей красавицей; с минуту глядел на нее как очарованный, наконец взял ее руку. Лилия вдруг проснулась, и ее большие глаза, горевшие лихорадочным огнем, остановились с испугом на незнакомом человеке, склоненном над нею.
– Успокойтесь, я доктор. Будьте добры, скажите мне, что вы чувствуете?
– Да, мадемуазель Берг, наш друг доктор Фолькмар тотчас поможет вам, я уверена.
– Ах, баронесса, зачем беспокоить доктора из-за такого незначительного нездоровья, – отвечала молодая девушка с легким неудовольствием, стараясь отнять руку. Но Фолькмар удержал ее с твердостью, не допускавшей возражения.
– Позвольте мне самому судить о вашем состоянии, – сказал он своим звучным и приятным голосом и в то же время повернулся к столу и снял с лампы абажур.
– Извините, но полусвет мешал мне вас видеть, – пояснил он, заметив, что Лилия закрыла глаза.
Задав ей несколько вопросов и пощупав пульс, он попросил ее откинуть пеньюар, чтобы позволить ему прослушать ее сердце; молодая девушка сильно покраснела, но ничего не сказала, когда он прижал ухо к ее груди.
– Вы, должно быть, вынесли какое-нибудь сильное нравственое потрясение, сильное волнение.
– Нет, нет, доктор, это просто нервная головная боль, какая у меня часто бывает.
Фолькмар улыбнулся.
– Я ни на чем не настаиваю, а только констатирую, что у вас сильное сердцебиение, тревожный и неправильный пульс и высокая температура. Я пропишу вам капли; вы будете принимать их каждые два часа, а завтра навещу вас, и, надеюсь, вам будет лучше. Тем не менее попрошу вас не выходить весь день, так как вам нужен полный покой.
Когда Фолькмар ушел, баронесса осталась еще на несколько минут около Лилии, сказала ей, что это один из лучших докторов столицы, и к тому же очень милый молодой человек.
– Танкред, ты с ума сошел или хотел посмеяться надо мной, рассказывая, что это некрасивая старая дева, вроде Штребер, – воскликнул доктор, врываясь на террасу, – тогда как это обворожительная Лорелея!
Граф быстро повернулся к другу и устремил на него пытливый взгляд.
– Ого! Уже загорелось! А ты еще всегда упрекаешь меня, что я вспыхиваю, как порох, – сказал он насмешливо. – Но я советую тебе быть осторожней. Эта рыжая особа, которую ты находишь такой красивой, чрезвычайно таинственна, и в ней есть что-то неприятное, вот посмотришь.
– Я знаю, что она красива так, что может свести с ума. И если б ты видел ее такой, какой видел ее сейчас я, с лихорадочным блеском черных глаз и распущенными золотистыми волосами, которые, как царская мантия, покрывали ее всю, как знать, быть может, и ты воспламенился бы как я, – сказал Фолькмар, запуская обе руки в свои густые темные волосы. – Сознаюсь, что на этот раз твое отвращение к рыжим мне приятно; по крайней мере ты не будешь моим конкурентом.
– О, нет, нет, с моей стороны тебе нечего бояться: я никогда не буду конкурентом в твоих брачных намерениях, – отвечал Танкред смеясь. Но Фолькмар не заметил, что смех его был принужденный и горькая улыбка скользила на его губах.
На следующий день Элеонора, уезжая в город за покупками, поднялась к своей компаньонке. Она хотела посоветовать ей беречь себя и хорошенько отдохнуть и вместе с тем просить ее присмотреть за маленьким Лотером.
– Оставьте сегодня всякую работу: доктор так просил, чтобы вы отдохнули; и в силу участия, которое вы ему внушили, он сделал бы мне сцену, если б узнал, что не исполняют его приказаний, – сказала смеясь Элеонора.
– Ах, доктора всегда преувеличивают. Я чувствую себя хорошо, и, если займусь рисованием, это меня развлечет, – отвечала улыбаясь Лилия. – Только потрудитесь, баронесса, выбрать, что вы желаете для медальонов: эти группы Ватто, или эти пейзажи, или в последовательном порядке ряд сцен из истории Психеи, например, или из волшебной сказки, или из басни.
– Ах, вот хорошая идея! Изобразите басню, или арабскую сказку. Это будет очень оригинально. Сюжет выберите сами; я знаю, что у вас вкус хорош.
Возвращаясь к тому, что ее более интересовало, баронесса опять стала говорить о Фолькмаре; рассказывала о его успехах в обществе, о его материальном обеспечении и лукаво советовала молодой девушке не пренебрегать такой блестящей победой.
– Доктор, кажется, слишком легко воспламеняется и, следовательно, способен лишь на мимолетную вспышку, так что гораздо благоразумней не основывать никаких надежд на этой минутной победе.
– Ну, нет, вы ошибаетесь, считая Фолькмара ветреным. Хотя он и друг Танкреда, он очень серьезный и основательный человек. Но, кстати, о графе, не правда ли, он замечательно красив?
– Да, он красив…
Так как Лилия ничего больше не прибавила, Элеонора воскликнула с удивлением:
– Что вы хотите сказать вашим молчанием? Вы были бы первой женщиной, которая находит пятна у этого солнца красоты.
– Нет, граф бесспорно красив, красив как статуя, слишком красив, быть может, для мужчины, но совсем не симпатичен. Он, должно быть, ветрен, пресыщен и капризен, словом, слишком проникнут сознанием своих преимуществ. Женат ли он?
Элеонора, глядевшая на нее с удивлением, расхохоталась.
– Нет, он не женат. Но мне так смешно сходство ваших мнений друг о друге. Вы находите его антипатичным, а ему вы кажетесь неприятной и мрачной. Так что, конечно, вы с ним никогда не сойдетесь. Впрочем, у Танкреда есть слабость ненавидеть рыжеватых, за что над ним сильно посмеиваются… Но мне пора ехать, до свидания, милая Нора.
«Он ненавидит меня во всех рыжих, – прошептала Лилия с горькой усмешкой. – Впрочем, он не находит меня больше некрасивой до отвращения, это я видела так же точно, как видела его неприглядную душу из-под этой обманчивой маски классической красоты». Она провела рукой по лбу, как бы желая отогнать докучливые мысли, затем взялась за кисть.
Мало-помалу она так углубилась в свою работу и в свои мысли, что вздрогнула, как внезапно пробужденная, когда Нани приподняла портьеру и доложила, что пришел доктор. Лилия тотчас встала.
– Позвольте поблагодарить вас, доктор, за ваш вчерашний визит и за сегодняшний, – сказала она, протягивая ему руку. – Прописанное вами лекарство мне очень помогло. Как видите, я совсем поправилась.
– Я вижу только, что вы так же деятельны, как и энергичны, – отвечал Фолькмар, садясь к столу и с восхищением устремляя взор на прелестное лицо, которое при дневном свете еще более выделялось нежностью и лилейной белизной. – Вы так еще бледны и слабы, а уже на ногах и за работой. Нет, нет, я скажу баронессе, что вам нужен покой на несколько дней.
– Бога ради, доктор, не делайте этого, – перебила его Лилия, краснея. – Я здесь не у себя, а на службе; баронесса имеет право на мой труд, и я всегда чувствую себя хорошо, когда могу исполнить обязанности, взятые мною на себя; тогда как всякая излишняя любезность тягостна мне. Если же, однако, вы пропишете что-нибудь для укрепления нервов, я буду вам очень благодарна. В детстве я страдала малокровием, и это, должно быть, еще отзывается во мне.
– Право! Я бы этого не подумал. Несмотря на прозрачную бледность вашего лица, здоровье ваше мне кажется очень хорошим, исключая нервы, которые надо серьезно лечить.
Он предложил ей несколько вопросов, касающихся ее настоящего и прошлого положения. Затем, рассматривая нарисованные ею на вазе цветы, сказал:
– Да вы настоящая художница! Кому вы предназначаете эту прекрасную работу? Но, может быть, это нескромный вопрос?
– Нисколько. Ваза принадлежит баронессе, и она ее готовит в подарок кому-то. И так как ей самой некогда рисовать, то она просила меня сделать это. Но мало времени, и я должна спешить, чтобы окончить к назначенному сроку.
– Если тот, кто получит этот дорогой подарок, никогда не видал работ баронессы, он может подумать, что это она рисовала, – заметил доктор, невольно смеясь. – Впрочем, у меня есть предположение. К какому времени ваза должна быть готова?
– К 25 сентября.
– Ну, так я угадал. Это подарок Рекенштейну; 25 сентября – день его рождения. Только, пожалуйста, не выдайте меня, – попросил он, заметив неприятное впечатление, произведенное этими словами.
– Конечно, не проговорюсь. Впрочем, не все ли мне равно, кому госпожа Зибах назначает эту работу, – ответила Лилия, победив свое волнение.
– Но меня удивляет, – продолжал Фолькмар, – что баронесса хочет заставить думать Танкреда, что она сделала такие поразительные успехи. Граф сам прелестно рисует и большой знаток в этом деле.
Когда доктор ушел, Лилия принялась за кисть, но вдруг, бросив ее на стол, разразилась нервным смехом. «Я рисую подарок Танкреду! Это, право, оригинально. Если бы я могла по крайней мере ввернуть какой-нибудь острый намек в эти картинки». Подумав немного, она поспешно подошла к этажерке и взяла оттуда книгу со сказками в богатом переплете, украшенную множеством гравюр, – воспоминание детства, которое она привезла с собой. Долго она перелистывала книгу, вдруг насмешливая улыбка озарила ее лицо. «Вот что мне надо. Калиф, обращенный в аиста, как бы создан для этого случая. Заколдованный калиф вынужден жениться на сове. Я придам ему черты графа; сцены метаморфозы будут очень забавны. Да, я нарисую эту сказку, так как баронесса предоставила мне выбор картинок».
Элеонора была немного недовольна сюжетом медальонов, находя его странным; но затем изменила свое мнение, решив, что Танкред действительно может быть героем волшебной сказки, что восточный костюм дивно идет ему и что всё это презабавная шутка.
В первых числах сентября баронесса оставила виллу и поселилась в великолепной квартире, которую она занимала в одной из лучших улиц столицы. Теперь у нее было забот более, чем когда-нибудь: она устраивала все для зимнего сезона, бегала по магазинам и делала визиты.
Утром 25 сентября Танкред был у себя со своим другом доктором. Последний, полулежа на диване, курил сигару, следя глазами за графом, который в щегольском бархатном халате гранатного цвета натирал ароматической пастой свои розовые ногти.
– Что это ты, Евгений, онемел или мечтаешь о своей бесчувственной Лорелее? – спросил Танкред, поворачиваясь к другу.
– Нет, я глядел на тебя и меня забавляли твои мелочные заботы о своей особе. Как можно быть таким женоподобным? Ведь на твоем туалете такое множество флаконов, ящичков, щеточек, паст и духов, как ни у одной из самых кокетливых моих пациенток. Ты и так нравишься женщинам.
– Ах, мне надоело нравиться, но нельзя же, как дикарю, совсем не заниматься собой.
Нервным движением он оттолкнул щетки и все принадлежности туалета и, запустив руки в волосы, растрепал свою прическу.
В эту минуту вошел камердинер и подал на маленьком серебряном подносе раздушенную записку.
– От баронессы Зибах письмо, а подарок, присланный при этом, я поставил в кабинете, – доложил он.
– Пойдем, Евгений, поглядим, какой новой мазней награждает меня Элеонора, – сказал Танкред, пробежав глазами записку. – И к чему такая хорошенькая женщина так поражена манией к искусствам?
В кабинете стояло что-то объемистое. Граф снял атласную бумагу, в которую была завернута вещь, и при первом взгляде на вазу с букетом редких цветов воскликнул с удивлением:
– С каких пор баронесса сделала такие успехи! Посмотри, Евгений, эти фантастические цветы нарисованы замечательно хорошо.
Доктор, надев пенсне, рассматривал вазу все с большим и большим вниманием; вдруг он расхохотался и упал на стул в припадке спазматического смеха.
– Что с тобой, Евгений? Что ты находишь смешного в подарке Элеоноры?
Доктор с трудом овладел собой.
– Во-первых, – сказал он, утирая глаза, – как можешь ты быть наивен, чтобы думать, что баронесса сделалась мас тером в несколько месяцев. Но погляди, пожалуйста, на картинки в медальонах. Ха, ха, ха! История калифа, обращенного в аиста и обязанного жениться на сове, чтоб получить свободу. И у калифа твое лицо. Ха, ха, ха!
И Фолькмар стал смеяться как сумасшедший.
Крайне удивленный Танкред наклонился и стал рассматривать картинки, прелестно нарисованные и исполненные юмора. В них были переданы все перипетии этой забавной сказки. Сначала был изображен калиф с визирем в момент, когда они покупают у разносчика волшебную табакерку. Метаморфоза, вследствие которой у визиря от человеческой фигуры осталась лишь одна голова, а калиф важно выступал на ногах аиста, была полна комизма. Лицо Танкреда, прелестное под восточным тюрбаном, передавало очень верно его мины: небрежность пресыщенного человека, с какой он относился к покупке, его насмешливость, когда он увидел превращение визиря, и, наконец, самое забавное – выражение ужаса и отвращения, внушенные молодому султану необходимостью жениться на сове.
– Что значит эта глупая шутка? Что за идея была у Элеоноры нарисовать такой вздор? – воскликнул Танкред полусмеясь, полусердясь.
– Эту вазу разрисовала так неподражаемо хорошо не баронесса, а мадемуазель Берг, – сказал Фолькмар, – я застал ее за этой работой.
– Знала она, что ваза назначалась мне? – спросил граф, насупив брови и кусая губы. И при этом говорил себе: «Разве я не женат на сове? И это прямой намек. Но как может ей быть известна моя тайна?»
– Да, – ответил доктор, – я думаю, она знала, тем более что придала твои черты герою сказки.
– Вот я проучу ее, невоспитанную, дерзкую, и поставлю на надлежащее место. И Элеонору тоже обличу, – говорил, горячась, Танкред.
– Как это можно! – перебил его Фолькмар. – Ты хочешь скомпрометировать меня перед баронессой. Она никогда не простила бы мне того, что я узнал случайно тайну ее быстрых успехов.
– Это правда. И не стоит труда терять хоть одно слово из-за такой глупой шутки. Так пойдем, я выкурю сигару, чтобы привести в порядок мои нервы; затем надо будет одеваться: скоро двенадцать часов, а в час приедут завтракать товарищи.
Едва молодые люди расположились на большом турецком диване, как подали другое письмо; но в этот раз едва граф бросил взгляд на адрес, как добрая улыбка озарила его лицо.
– От Сильвии, – сказал он, поспешно вскрывая конверт.
– Ну как здоровье твоей сестры? – спросил доктор, когда Танкред прочитал письмо.
– Хорошо, слава богу. Она пишет, что скучает, жаждет жить наконец со мной и приедет в Берлин 20-го октября. Так что надо озаботиться приготовлением всего необходимого для нее и для мадемуазель Герберт. Конечно, бедная девочка с ее любящим сердцем и меланхолическим характером чувствует себя одинокой вдали от единственного родного существа.
– Графиня Сильвия прелестная девочка! И очень жаль, что ее здоровье такое слабое. Внезапная смерть матери должна была произвести на нее потрясающее впечатление.
Лицо Танкреда омрачилось.
– Да, бедняжечка вынесла тяжелые испытания. Не знаю, говорил ли я тебе, что первым ударом для нее, сильно отозвавшимся на ее здоровье, была смерть дона Рамона.
– Я знаю, что твой отчим застрелился, но ты никогда не говорил мне о подробностях.
– Да, он застрелился, но, к несчастью, Сильвия из сада, где играла, услышала выстрел; она кинулась в кабинет и нашла отца лежащим в луже крови и умирающим. Он жил, говорят, еще несколько минут, но Сильвия одна присутствовала при его агонии. Мамы не было дома, а когда она возвратилась, то нашла Сильвию возле тела в состоянии какого-то отупения. Бедный Рамон! Я сохранил о нем самое хорошее воспоминание. Этот человек любил меня как родного сына; что касается Сильвии, он боготворил ее. Бедная девочка начинала только что поправляться от этого ужасного потрясения, как внезапно умерла мать. Это привело Сильвию в такое состояние, что я боялся за ее рассудок. Тогда я поселил ее в Биркенвальдене.
Танкред остановился на минуту и с тяжелым вздохом провел рукой по волосам. Но, стряхнув тяжелые мысли, осаждавшие его, продолжал:
– Уединение только ухудшило ее состояние. По совету докторов я повез ее в Швейцарию и поместил в пансион в семействе пастора. В этой обстановке она чувствовала себя хорошо и прожила там все время, за исключением коротких наездов в Рекенштейн. Полгода тому назад, когда ее образование было окончено, я отвез ее в Сорренто и оставил там с мадам Герберт, нашей дальней родственницей, очень доброй старушкой.
– Теперь ты хочешь вывозить ее в свет и выдать замуж?
– Да, я хочу попробовать развлечь ее светскими удовольствиями, так как она осталась нервной, дикой и склонной к припадкам меланхолии. Ах, Евгений, если б ты мог вылечить ее! Я был бы даже очень доволен, если б она поддалась чарующему впечатлению, какое ты производишь на своих пациенток, а ты изменил бы свой вкус и воспылал бы к ней.
– Как у тебя все скоро! Ты преувеличиваешь неотразимость моей притягательной силы. Но обещаю тебе заняться здоровьем твоей прелестной сестры.
– Благодарю тебя. Теперь пора позвать Осипа. Сейчас должны съехаться товарищи.
Подумав хорошенько, граф не подал виду, что открыл тайну и узнал, кто рисовал вазу. Ограничился тем, что любезно поблагодарил свою красавицу кузину и похвалил ее прекрасную работу. Но украдкой он наблюдал за Лилией, в сердце его затаилось чувство досады и недоверия к ней. В ее взгляде и улыбке он улавливал порой нечто, возмущавшее его, и в редких словах, с которыми он обращался к ней, равно как и в ее коротких возражениях, звучала почти нескрываемая враждебность. Но что более всего раздражало Танкреда, это то, что он чувствовал влечение к этому странному существу: роскошная красота молодой девушки, несмотря ни на что, вызывала его восхищение.
Фолькмар, следивший за этой тайной враждой, рискнул однажды сказать Лилии:
– Я бы хотел вам предложить один вопрос, нескромный и даже дерзкий, мадемуазель Нора, но вы ответите мне, если сочтете меня достойным ответа.
– Спрашивайте, доктор, и если я смогу, то охотно отвечу вам, – сказала с улыбкой молодая девушка.
– Так скажите мне, за что вы ненавидите графа Рекенштейна? Он такой красивый, так полон рыцарских чувств, что сердца всех женщин покоряются его власти: всем, по крайней мере, он внушает симпатию, исключая вас. И что всего страннее, это то, что чувство враждебности кажется обоюдным между вами.
Лилия слушала, не обнаруживая ни малейшего смущения, затем, подняв глаза на молодого человека, сказала спокойно:
– Вы заблуждаетесь, господин Фолькмар. За что бы я могла ненавидеть графа Рекенштейна? А он, полагаю, едва удостаивает замечать мое существование. Но что мне дейст вительно в нем не нравится, это то, что он слишком занят собой, словом, слишком много возлагает на свой алтарь.
Вследствие тех противоречивых чувств, которые ему внушала Лилия, Танкред стал реже бывать у баронессы, ссылаясь на приготовления к приезду сестры, требующие его наблюдений. Впрочем, дня за три-четыре до прибытия Сильвии граф и Фолькмар приехали обедать к баронессе, которая открыто поощряла ухаживание молодого доктора за ее компаньонкой и очень часто приглашала его.
За обедом Элеонора вдруг спросила:
– Скажите, Танкред, что сделалось с бароном Фридбергом? Вот уже более месяца его не видно. Не болен ли он? Я давно хочу спросить вас об этом и все забываю.
Насмешливо и с любопытством Танкред взглянул на Лилию, но увидев, что она с самым равнодушным спокойст вием продолжает разрезать жареного бекаса, он повернулся к кузине:
– Ах, Фридберг сделался героем трагикомического приключения. Во-первых, над ним стряслась большая беда.
– И вы называете это трагикомическим приключением?
– Подождите. Комическое вытекает из трагического. Во-первых, вот уже более месяца, как он приходил, явно расстроенный, просить у своего командира трехмесячный отпуск, и, получив его, он уехал, и мы больше о нем не слыхали. Но вот с неделю тому назад он прислал прошение об отставке, и через брата одного нашего товарища, землевладельца в Вестфалии, мы узнали, что с ним случилось. У Фридберга была очень богатая тетка, от которой он надеялся получить наследство, и ввиду этого жил на широкую ногу и тратил деньги без счету. Конечно, он был весь в долгах, но кредиторы ждали терпеливо и любезно, так как тетушка с наследством была больна и со дня на день должна была умереть. Но представьте, что сталось с Фридбергом, когда он узнал, что проклятая старая дева завещала весь свой капитал на благотворительные дела, свой дом – крестнику, а ему – сумму денег, которой хватило только чтобы уплатить портному и сапожнику. Бедный Карл думал, что сойдет с ума, и, послав душу старухи ко всем чертям, решил ехать в Гамбург, где жил его главный кредитор, бывший пивовар, обладатель миллионов, но, несмотря на это, скупой лихоимец. Бедный Фридберг надеялся сговориться с этим мошенником, но тот принадлежит к такому роду людей, которые умеют пользоваться подобными случаями и, как Шейлок, заставляют расплачиваться кусками живого тела. Вчера вечером мы сидим в офицерском клубе, разговариваем, как вдруг к нам врывается Левенталь с криком: «Знаете ли, что Фридберг возвратился женатым!» Левенталя окружили, и он рассказал, что встретил барона выходящим из своего дома под руку с дамой, которую он отрекомендовал как свою жену. Новая баронесса была ни больше ни меньше как дочь бывшего пивовара, некрасивая, глупая, маленького роста, толстая и с веснушками по всему лицу. Левенталь говорит, что она очень смешна, а Фридберг имеет вид человека, который перенес тяжкую болезнь. Оно весьма понятно. Бедняга! Ему и не снилось, что его принудят идти на такую торговую сделку. Но как бы ни было, хотя и ценою счастья, честь имени спасена, что все же утешительно.
При этом рассказе Лилия страшно побледнела и сердце ее мучительно сжалось. Хотя ее отец и был побуждаем совсем иной причиной, но разве он тоже не воспользовался несчастьем человека, чтобы связать ее судьбу с судьбою этого гордого аристократа, который бежал от нее, пренебрег ею. Подняв глаза, она случайно встретила насмешливый взгляд графа.
– Вы тоже, мадемуазель Берг, как я вижу, принимаете участие в судьбе бедного барона. Это правда ужасно носить в сердце своем идеал, мечтать о счастье и быть вынужденным соединить свою судьбу с уродом и, как каторжному, видеть себя прикованным к нему на всю жизнь.
– Если чья-нибудь участь внушает мне сожаление, то лишь участь этой бедной женщины, которую отец принудил, быть может, к этому супружеству, лестному для гордости бывшего коммерсанта. Что же касается барона, который своими увлечениями довел себя до необходимости торговать собой, я нахожу вполне заслуженным наказанием его обязательство дать этой несчастной право – дорогой ценой купленное – носить его имя и неразлучно жить с ним. Впрочем, если эта женщина ему так противна, он легко может избавиться от нее.
– Что вы говорите, Нора, разве каждый способен на убийство! – воскликнула баронесса.
– К чему убийство? Есть средства более простые, – возразила Лилия, и странное выражение насмешки скользнуло на ее губах. – Например, можно поселить неподходящую супругу в каком-нибудь отдаленном поместье. Или еще лучше поселиться в городе, где никто не знает о совершившемся браке, скрыть, что женат, даже снять с пальца кольцо, этот неприятный символ союза, которого стыдишься, и жить весело, выдавая себя за холостого.
По мере того как она говорила, густая краска залила лицо графа и тотчас сменилась смертной бледностью.
– За кого вы считаете офицеров, мадемуазель Берг? – спросил он, задыхаясь от бешенства, и так порывисто поставил на стол стакан, который держал в руках, что тот разбился, и красное вино разлилось по скатерти.
– Танкред! Танкред! Как можно так горячиться. Мадемуазель Нора пошутила, а вы приходите в ярость, – воскликнула баронесса, которая, равно как и доктор, ничего не могла понять из этой сцены.
– Вы правы, кузина, я слишком вспыльчив. Но все же, мадемуазель Берг, я советую вам быть осторожнее в словах и не касаться так беспечно чести оскорбительными предположениями.
Лилия, нимало не смущаясь, спокойно ответила на это:
– Извините, граф, если мои слова показались вам оскорбительными. Но я иначе понимаю честь, иначе сужу о том, какую цену имеет человек, который, будучи вынужден нести ответственность за свои увлечения и неудачи на зеленом поле, избирает не бедность и труд, а торговую брачную сделку и, совершив такую спекуляцию, даже не покоряется честно судьбе, но жалуется товарищам на свою горькую долю и стыдится показать ту, которую назвал своей женой.
Насупив брови, Танкред отвернулся и, почти перебивая речь Лилии, обратился к доктору:
– Ты поедешь сегодня на вечер к графине Фернер?
Фолькмар и Элеонора обменялись удивленными взглядами.
«Решительно эти двое для меня загадка», – сказал себе Фолькмар и стал снова наблюдать за Танкредом.
После обеда баронесса и граф расположились в кабинете, а Лилия села за рояль и с обычным искусством исполнила фантазию Листа, которую госпожа Зибах особенно любила. Фолькмар стоял за стулом молодой девушки, как бы затем, чтобы переворачивать листы нот, но в действительности чтобы любоваться прелестным лицом и золотистыми косами, чаровавшими его с каждым днем все более и более.
Непредвиденное обстоятельство прервало игру. Лакей пробежал по комнате, и по его докладу Элеонора вышла, чтобы в дверях передней встретить входившего прелата.
– Ах, ваше преосвященство, какая неожиданная для меня радость видеть вас! Я не знала, что вы возвратились из Рима.
– Я всего несколько дней как приехал. Но, пожалуй ста, не стесняйтесь и, главное, не прерывайте артистической игры, которую я слышал, входя к вам, – сказал приветливо прелат.
Это был человек средних лет, с бледным лицом и с той характерной складкой губ, которая составляет как бы неотъемлемую особенность католического священника.
Прелат подошел к доктору и графу и дружески пожал им руки; затем его глубокий и пытливый взгляд остановился на Лилии, встретившей его низким поклоном. Когда баронесса представила ее, прелат приветливо просил ее продолжать игру и начать пьесу сначала, так как он очень любит музыку. Затем госпожа Зибах увела его к себе в кабинет.
Лилия послушно села за рояль; но играя, она прислушивалась к разговору, который вели вполголоса за ее стулом Фолькмар и Танкред.
– Не поедешь ли ты со мной? Я не выношу благочестивых разговоров, в какие Элеонора вдается теперь, – говорил граф.
– Поедем. Я тоже предпочитаю отдохнуть у тебя в кабинете. Как только мадемуазель Берг закончит, я пойду проститься с баронессой.
– Иди сейчас, я заменю тебя здесь.
Фолькмар уступил свое место и направился в кабинет. Лилия сделала вид, что не заметила происшедшей смены, и, кончив пьесу, встала.
– Ах, это вы, граф, благодарю вас, – сказала она с легким поклоном.
– Да, мадемуазель Берг, это я. Доктор пошел проститься с моей кузиной, так как мы с ним сейчас уезжаем.
Лилия ничего не отвечала. Она собрала ноты и положила их на этажерку. Танкред, следивший за ней молча, спросил вдруг с некоторым колебанием:
– Мадемуазель Берг, вы говорите по-итальянски замечательно хорошо, где вы учились этому языку? Не в Монако?
Она повернулась к нему, ее большие глаза горели лукавством:
– Нет, граф, я никогда не была в Монако. Но отчего у вас такое предположение? Разве мои неосторожные слова за обедом заставили вас думать, что я в этом городе видела таких мужчин, о каких говорила?
– Я вовсе не думал об этом разговоре, но начинаю предполагать, что вы упорно ищете ссоры со мной, – сказал он с досадой.
– Это было бы несовместимо с моим положением подчиненной и не имело бы ни цели, ни причины, – заметила Лилия холодно и направилась в маленький зал, где она вышивала экран.