– Опять задурила, наверное, – вздохнула Тоня, когда мы вышли в коридор. – На неё находит временами. Если приём будет не очень тёплый, не смущайся. Скажешь, беспокоится Углов.

Везёт, думала я, шагая к общежитию и постепенно успокаиваясь.

В старом доме на сваях, в котором остались одни «ветераны», у Ирины – отдельная комната. Я была наслышана не только о её своеобразном интерьере, но и о некоторых чудачествах хозяйки, поэтому, не дожидаясь ответа на стук, дверь приоткрыла с некоторой опаской. В комнате была кромешная тьма.

– Ирина! – позвала я.

Никто не откликнулся. На ощупь я включила свет, толкнула, закрывая, дверь и … вскрикнула от неожиданности: на угольно-чёрной оконной шторе, натянутой от стены до стены, шевельнулся огромный золотой паук – это волной прошло по ткани движение воздуха.

– Какого ч-чёрта? – жмурясь, Ирина натягивала на голову одеяло-. Убирайся!

– Не сердись! – примирительно сказала я. – Дверь была открыта.

Ирина молча отвернулась к стене.

Я окинула взглядом комнату, без труда определила иерархию предметов. Красивый красный свитер валялся на чайнике – он использовался либо в качестве прихватки, либо как изолятор. Под ногами хрустели макароны. В консервных банках торчали окурки. Одежда высилась грудой на стуле. И только книги, чистенькие, строго систематизированные, взирали на этот хаос из-за сверкающих чистотой стёкол высокого, под потолок, стеллажа.

Я приблизилась к полкам.

– Не трогай! – сердито сказала Ирина, резко поворачиваясь. – Чего пришла?

– Так. Начальство беспокоится, почему тебя нет.

– Неужели? – криво усмехнулась Ирина. Пошли они все…– она выматерилась. – И пусть не вздумают задабривать меня своими вонючими десятками к зарплате. На работу я больше не пойду.

– Как? Совсем?

Она посмотрела на меня насмешливо.

– А что? Нельзя? Ты когда-нибудь заглядывала в конституцию? Там, между прочим, написано, что все мы свободны. Она достала из-под подушки сигареты, спички, закурила. – Буду, как Нонка, выковыривать бутылки из помоек. По крайней мере, от этого реальная польза.

– Разве от того, что ты делаешь в экспедиции, нет реальной пользы?

Ирина посмотрела на меня с тоскливой безнадёжностью, но ничего не сказала, только махнула рукой и глубоко затянулась. Потом подняла с пола скомканную газету, распрямила её и дала мне.

– Почитай!

«Миллионы – на ветер!» – так бодро была озаглавлена заметка, обведённая чёрной пастой. В ней говорилось о том, что в порту Дальнем уже более пяти лет лежит под открытым небом импортное оборудование стоимостью около десяти миллионов долларов. Оно уже покрылось ржавчиной, но никто не может сказать, когда его будут устанавливать, собираются ли его устанавливать вообще и от кого зависит решение этой проблемы. Под заметкой стояла подпись: А. Говорухина.

– О господи! – воскликнула я, уловив в этом событии уже знакомое мне отсутствие логики. – Но теперь-то уж, наверное, разберутся.

– Можно не сомневаться, – живо отозвалась Ирина. – Говорухиной, как минимум, влепят выговор, а редактора снимут с должности.

Я не знала, что ответить. Мы помолчали.

– У тебя так много книг, – переменила я тему. – Ты всё прочитала? Наверное, нет такого, чего ты не знаешь?

Ирина с видимым удовольствием втягивала дым и на долгом выдохе выпускала его струйкой.

– Мне тоже всегда так казалось, – наконец произнесла она, словно в сомнении, стоит ли делиться со мной своими мыслями. – Мне всегда казалось, что чем больше человек знает, тем он счастливее и свободнее. Но странно, чем больше я узнаю, тем меньше я понимаю, куда мы идём и, главное, зачем. – Ирина села, опустив босые ноги на коврик и, наклонившись ко мне, посмотрела прямо в глаза. – Ты слышала, что животные чувствуют близость землетрясения задолго до первых толчков? Вот и я чувствую внутренностями: надвигается что-то ужасное…

Наверное, смятение отразилось на моём лице – Ирина разочаровано плюхнулась на кровать.

– Ну, конечно, ты думаешь, я сумасшедшая. А мне иногда кажется, что сумасшедшие все вокруг меня. Мир гибнет. Природа обречена. Мы уничтожаем её с таким остервенением, будто нам за это пообещали рай. Это происходит во всём мире, но мы совершаем это истово, с особенным вкусом, с особенной страстью. Ты представь, сколько должна работать наша экспедиция, сколько мы должны бурить, картировать, искать, добывать, чтобы компенсировать десять миллионов долларов, гниющих в порту. А потом, чтобы восстановить природу, не хватит никаких миллиардов. Это какая-то всеобщая шизофрения. А ты говоришь идти на работу!

– Языки чешете? Лучше бы навели порядок!

Я обрадовалась, что внезапное появление Ольги Русановой прервало наш разговор. Ирина своими рассуждениями смутила меня и уж, по крайней мере, я поняла, что не могу искать в ней свою союзницу.

Пока из недр Ольгиной сумки извлекались ещё горячие котлеты, душистый свежий хлеб, цейлонский чай и лимоны, пока Ольга объясняла, что у неё на работе без Ирины «ну просто завал», сама Ирина сидела притихшая и виновато поглядывала на Ольгу, и было ясно, что команда Ольги «ну-ка, давай, быстренько вытряхивайся из постели» будет выполнена беспрекословно. Вот Ольга, подумала я, наверное, знает то, чего не может понять Ирина, недаром Ирина так тянется к ней.

– Ну, всё, – сказала Ольга. – Через час чтоб была на работе. Пошли, – кивнула она мне.

– А меня Ирина уверяла, что больше не пойдёт на работу вообще, – сказала я, когда мы вышли.

– Пока мы разрабатываем универсальный поисковый критерий, ей это не грозит, – убеждённо ответила Ольга. – От такого магнита её не оттащишь за уши.

– И как скоро он будет готов? – полюбопытствовала я.

– Боюсь, – сказала Ольга, – мышки ещё не раз успеют понабивать себе карманы.

– Какие мышки? – удивилась я.

– Сразу видно, что ты не была ещё здесь в поле. После многодневного маршрута всегда обнаруживаешь, что карманы оставленных курток, сапоги, банки – всё забито крупой и вермишелью. Это мышки делают запасы на зиму. Так и наши начальники. Им нужно многое успеть пока истина в пути.

– Да, очень похоже, – улыбнулась я, и рассказала Ольге о ситуации с быстрореченской толщей.

– Да, да, – сказала Ольга, – я слышала об этом. Пока методы не исключают субъективизма и допускают двоякое толкование, таких поворотов не избежать.

– Что же делать?

– Трудно сказать. Пока надежда только на дополнительную геофизику. Но кто на это пойдёт? Ты с Диком говорила?

Я покачала головой.

Мы подходили уже к экспедиции, и возвращавшийся из столовой Удальцов, увидев меня, подмигнул заговорщически, но я отвела взгляд.

В «кубрике» Дика – загородке в конце коридора на втором этаже – Дик и Лина пили чай с пирожками.

– Ну, и чутьё! – засмеялась Лина. – Садись!

– Да нет, я по делу…

Дик встал – медлительный, почти флегматичный, вот только глаза не тусклые, а излучающие тёплый свет – и придвинул к столу третий стул.

Пирожки оказались очень вкусными.

– Теперь можно и о деле, – сказал Дик.

Я замялась. В этом тёплом уютном «кубрике», рядом с двумя светящимися любовью друг к другу красивыми людьми все мои хождения и разговоры вдруг показались неуместными и даже нелепыми.

Лина словно почувствовала моё настроение.

– Я знаю, у тебя проблемы, Дана, – сказала она сухо. – Но Дика не трогай. У него был инфаркт. Мне не хочется быть вдовой и воспитывать одной сына.

Она вышла. Я готова была провалиться сквозь землю. Дик барабанил пальцами по столу.

– Вот такие пироги, – сказал он. – Не сердись, она очень за меня переживает, а я уже здоров, как бык. О Быстрой речке я знаю. Это очень серьёзно. Попробуй провести через техсовет дополнительную геофизику. У меня самого давно сомнения по поводу этой толщи. Думаю, пора разобраться. Только, пожалуйста, ничего не говори Лине.

Дику явно хотелось меня поддержать. Провожая меня до двери, он говорил что-то ободряющее, утешительное, но я чувствовала, что он сам понимает: ничего не получится.

К концу дня я совсем раскисла. Когда мы пили втроём чай, у меня болела голова, и счастливый вид Дарьи и Рени меня раздражал. Я рано легла, но долго не могла уснуть – пыталась извлечь из всего услышанного какой-нибудь урок, но вместо этого всё время возвращалась к словам Ирины: мир гибнет. Ночью мне приснилось, что вся территория Севера, отколовшись от материка, сползает в океан вместе со зданием экспедиции, в котором Круглов склонился над картой, Лина уговаривает Дика ни во что не вмешиваться, похохатывает довольный Удальцов и хлопает в ладоши Ирина, выкрикивая: «я же говорила, я же говорила!» А на чудом уцелевшей скале машет рукой Изверов:

– Все сюда! Спасение только в интеллекте!

На следующий день, как ты уже, наверно, догадался, я отправилась в кабачок, предварительно позвонив Олегу.

Я готовила себя к иронической реакции Олега на мою озабоченность мировыми проблемами, но того, что произошло, никак не могла предвидеть.

Вначале мы пытались вести диалог в углу за печкой, но Олег, заметив, что беседовать в таком шуме – всё равно, что ловить ртом вишни с десятиметрового расстояния, предложил потихоньку улизнуть. Прогуливаясь по морозу, мы очень быстро столкнулись с другой проблемой – заледеневшими мозгами – и нырнули под крышу Олегова жилища – трёхэтажного кирпичного «райкомовского» дома.

Войдя через просторный тамбур в прихожую, обшитую светлым деревом и устланную пушистым ковром, я подумала, что уж если мир постигается в сравнениях, то у Ложкевичей и впрямь «хата», а Удальцову не стоит задаваться своим «логовом». Между тем Олег принял у меня шубейку, повесил её в шкаф, вмонтированный в стену, и достал оттуда маленькие лёгкие туфли из собачьего меха, указав на пуф:

– Я не настаиваю, но тебе будет удобнее.

Комната, в которую мы вошли, казалась громадной, может быть оттого, что низко подвешенная люстра освещала только овальный стол, расположенный не посередине, а справа, в углу, и края придвинутых к нему кресел. Тёмная мебель у стен поблёскивала латунью ручек. Две двухстворчатые двери вели в соседние комнаты.

– И ты живёшь здесь один? – вырвалось у меня.

– По обстоятельствам. Я не монах.

Он принёс оранжевую мясистую курагу, изюм, чищенные лесные орехи, мёд и большой хрустальный кувшин с водой, поставил всё так, чтобы мне было удобно доставать, и уселся напротив. В его спокойной расслабленной позе угадывались уверенность в себе и давняя привычка к роскоши.

– Вернёмся к нашим баранам! – попросила я.

– Прекрасно, – улыбнулся Олег. – Ты сама очень точно подобрала определение для своих коллег.

– Ну, начинается! – вспыхнула я. – Давай лучше оставим этот разговор.

Я сделала попытку встать, но Олег опередил меня, крепко придержав за плечи.

– Нервишки-то пошаливают, – констатировал он. – А я, между прочим, ничего обидного не сказал. Или ты не согласна, что полезно смотреть на вещи с разных точек зрения? Недавно в «Литературке» обсуждался вопрос, надо ли стремиться к установлению контактов с внеземными цивилизациями. Один из аргументов против таких попыток заключался в том, что пришельцы могут использовать нас в гастрономических интересах. Неожиданно, да? Но справедливо! Неужели тебе не хочется посмотреть на всё, что тебя так занимает, из несколько иной плоскости? Может, драма не в событиях, а в восприятии, в эмоциях?

Поскольку нервишки у меня действительно пошаливали, я решила, что буду больше слушать, чем говорить, и усиленно принялась за курагу.

– Знаешь что? – совсем не ехидно, а вполне дружелюбно улыбнулся Олег. – Давай попробуем отпрепарировать твоих коллег.

– Под микроскопом? – спросила я.

– Для начала под лупой, – в тон мне отвечал Олег. – Подробности оставим для менее впечатлительных натур. Ну-с, приступим? – Олег потёр руки. – Для вина ещё рановато, а клюквенного морса выпить пора.

Он быстро и ловко приготовил напиток и разлил в бокалы.

– Итак, начнём с безукоризненного Круглова. Могу биться об заклад, что по воскресениям, торжественно неся свои классические пшеничные усы, он шествует со своей половиной в кино, независимо от того, что показывают. После работы он аккуратно прочитывает от корки до корки многочисленную периодику и ежемесячно из зарплаты переводит кругленькую сумму на кооператив, которым, кстати сказать, вряд ли воспользуется. Скорее всего, он застрянет на Севере, а когда придёт пора, нейтралитет не спасёт его от инфаркта.

Несколько раз я и правда видела в воскресные дни Круглова и Тоню, шедших рука об руку по направлению к дому культуры. Что они строят кооперативное жильё где-то на материке, знает вся экспедиция, равно как и об огромном количестве выписываемых ими журналов.

– Что же плохого в том, что человек много читает? – спросила я.

– Я и не говорю, что это плохо, – усмехнулся Олег. – Это глупо. Газеты надо просматривать раз в месяц, а лучше – в полугодие, чтобы уловить тенденцию. Впрочем, и это лишнее. Здесь тенденция ясна на многие годы вперёд.

– И что же нас ждёт?

– Вырождение. Деградация. Ты обращала внимание на форму черепа и количество жировых отложений тех, кто нами руководит? Как ты думаешь, можно при таких данных не то, чтобы мыслить разумно, а просто мыслить? Ну ладно, ладно, не будем заглядывать так высоко. Но возьмём на заметку одно соображение: что могут сделать пассажиры поезда, если машинист сумасшедший или маразматик, а доступа к нему нет? Впрочем, если говорить о нашем вагоне, вряд ли кто-нибудь понимает, что мы мчимся в Тартар. Кроме Ирины, но у неё как бы не шизофрения на почве бессистемной перегрузки мозга и хронического дефицита мужских половых гормонов. Об Углове можно не говорить. Он из породы героев труда, тех, кто отливает рекордное количество болванок, прокладывает самые длинные железные дороги, поднимает целину, поворачивает вспять реки и добуривается до центра Земли. Он слишком сосредоточен на предмете своей деятельности, чтобы попытаться заглянуть в корень. Сутин, вероятно, смотрит немного шире, но что за нелепая избыточность эмоций! Инфаркт в тридцать пять лет?! Нет, у него смелости не хватит посмотреть в перспективу. В одной Русановой, возможно, есть некая незаурядность, но она тоже зациклена на одной идее, и это её погубит. Нетрудно предсказать её достижения. К концу жизни – труды, напечатанные в академическом вестнике, бесплатно, разумеется; докторская степень; квартира на пятом этаже с совмещённым санузлом и отяжелевший муж с комплексом неполноценности. Да, есть у нас ещё секс-гигант Удальцов, но у него лоб наверняка не больше трёх сантиметров, он хорош в борцовой стойке и в постели. Кажется, всё? Ну, на ком тут можно задержать взгляд, на кого можно возлагать надежды?

– Ты случайно не сдаёшь яд в аптеку?

– Да брось ты, – добродушно отозвался Олег. – Это обычный профессиональный взгляд на своих пациентов. Благоговейный трепет со скальпелем и психоанализом несовместим. К тому же они заслужили моё презрение. Я ведь хотел им помочь. Я был близок к открытию средства против рака. Три года жил в чудовищном ритме: лаборатория, операции, лекции в институте, библиотека, анатомичка, переписка с зарубежными коллегами, тренировки, между всем этим – напряжённая работа мысли… И как ты думаешь, кто меня остановил? Те, кто больше всего нуждался в этом открытии – потенциальные онкобольные, ходоки на тот свет с запущенной печенью, дряблым кишечником и разжиженной алкоголем кровью. Когда я бросил науку и стал решать их проблемы только на операционном столе, они превратили меня в шейха – я не знал, куда складывать деньги, золото, бриллианты, вещи, продукты. Я перестал ориентироваться в ценах. Но это не сделало меня гуманистом. Если бы не только Север, а весь этот континент рухнул в океан, я бы не увидел в этом особой трагедии.

– А как же ты сам? – удивилась я.

Олег посмотрел на меня хитро и многозначительно.

– Не проболтаешься?

– Могила, – заверила я его.

Он ещё помолчал, как бы взвешивая, стою ли я его откровенности, потом спросил:

– Похож я на дурака?

– Никак нет, господин шейх.

– Тогда почему я здесь?

Я наморщила лоб, делая вид, что тщетно напрягаюсь в поисках ответа.

– А ведь это так просто. Здесь самое короткое расстояние между Востоком и Западом. Мои друзья уже готовят персональный запрос на проведение сложнейшей операции, и скоро дядя сделает тебе ручкой.

Я посмотрела на Олега, будто увидела его впервые, так бывает в кино, когда ближний план внезапно сменяется очень дальним. Я вдруг поняла, что мысленно он давно уже там и увидела, что он гораздо меньше, чем казался, может быть, даже меньше меня. Это открытие мгновенно расслабило и развеселило меня. Олег, уловив смену моего настроения, принёс бутылку красного марочного вина. Ничуть не смущаясь и ничего не страшась, я выпила два бокала. Вино было необыкновенно вкусное, а тонкие ломтики какого-то пряного сыра таяли во рту. Распахнув дверь в соседнюю комнату, Олег включил там музыку.

Мы танцевали. Олег, видно, был рад, что закончились серьёзные разговоры.

– Наконец-то я вижу, – ворковал он над самым моим ухом, – как начинает распускаться этот нежный бутон. Ты сама не знаешь, какая ты женщина, как могущественно в тебе женское начало. Не таись от себя! Не будь скованной! Выбрось эти дурацкие свитера, скрывающие божественные линии. Откажись от довлеющей над тобой идеи, будто есть нечто более важное, чем твоя женская суть. Самое важное в жизни женщины – мужчина …

– Любимый мужчина, – подсказала я.

– Ну, причём здесь любовь? – горячо возразил Олег. – Сентиментальные выдумки только мешают наслаждению, в котором нужно забыться, раствориться полностью …

Он прижал меня к себе так, что я чуть не задохнулась, и поцеловал.

Я протрезвела мгновенно. Выскользнув из его рук, я схватила кувшин и вылила на Олега всю оставшуюся воду.

– Дура! – взревел он, вмиг утратив свою галантность, и мне стало страшно.

Пока он бегал за полотенцем, я быстренько переобулась, схватила свою шубейку и крикнув напоследок, что Лёшка был всё-таки прав, выскочила на площадку.

От дома Олега до нашего общежития ходу минут двадцать, но я была дома через пять минут. Ни слова не говоря, я разделась и нырнула в постель. Уснула быстро – всё-таки я непривычна к алкоголю. Утром я не чувствовала себя отдохнувшей – что-то притягивало меня к постели, не хотелось открывать глаза. Но я заставила себя встать и пойти на работу. Мысли и тревоги, изнурявшие меня ещё накануне, отодвинулись – на них у меня не было сил. Может быть, по этой причине я совершенно не злилась на Олега и встретив его по пути в столовую, даже улыбнулась ему и махнула рукой – мне хотелось загладить возникшую между нами неловкость и больше не вспоминать об этом. Но, встретившись со мной взглядом, Олег сразу отвёл глаза. Вот дурак, подумала я. Он обижается! Мы не оправдали ожиданий друг друга – вот и всё. Нужно ли это возводить … Вот тут я споткнулась. Возводить во что? Что я увидела в глазах Олега? Я никак не могла подобрать определения. Всё, что приходило в голову, было не то. Я опять зациклилась на своих мыслях, стала рассеянной, невпопад отвечала на вопросы. А ночью меня разбудила странная мысль, самая странная из всего, что я передумала за последнее время. Я поняла, что было в глазах Олега в тот короткий миг, когда он посмотрел в мою сторону. Ненависть. Я села в кровати и заплакала. «Мамуля, моя родная мамуля, – причитала я сквозь рыдания. – Ты видишь, что получается? Разве этого я хотела? Разве это я искала?» Вскочила ничего не понимающая Дарья, обняла меня, начала утешать. Вначале эффект был противоположный – я заревела ещё громче, но постепенно успокоилась. Дарья заварила мелиссовый чай, накрыла меня ещё одним одеялом. Я уснула и проснулась уже днём, когда в общежитии была тишина – все ушли на работу. Я выпила чаю с мёдом и снова уснула. Так было четыре дня. Сегодня у меня какое-то удивительное состояние. Мёрзну, в ногах слабость, но голова ясная-ясная. Плакать совсем не хочется, но думать не хочется тоже. Очень хотелось бы увидеть тебя. Чтобы ты пожалел меня или выругал, или то и другое вместе. Обнимаю тебя.

Твоя Дана.

_ _ _

28.02.1964 года

Михаил

Пригород

Родная моя Данусь!

Представляю, каким диссонансом прозвучал мой восторженный ослиный рёв из Сосногорска. Но и сейчас, по прочтении твоих минорных писем, прослезившись над ними, я с горечью подумал о том, на какой трухлявый пенёк падают твои ожидания. Что ты хочешь услышать от меня, Данусь? Я люблю тебя, я испытываю такую боль в сердце, как будто сам прохожу через эти муки. Но неужели ты до сих пор не поняла, что я не знаю ответов на твои вопросы?

Я не знаю, стоит ли отчаиваться по поводу ситуации с быстрореченской толщей, если мир абсурден сам по себе? Я не знаю, можно ли найти спасение в интеллекте и можно ли найти спасение без него. Я не знаю, что предпочтительнее в поисках формулы надежды – изнурительная борьба с неизвестным результатом или тактика Дарьи? Я не знаю, так ли уж необходимо найти на Севере много золота или лучше не находить его там вовсе. Я не знаю, почему и в какой момент рождается ненависть и что с этим делать. Я не знаю, Данусь, так много, а знаю, в сущности, только одно: сей цветы, сажай деревья, не обижай слабого и не пресмыкайся перед сильным – вот простое правило, которое может послужить оправданием перед собой и утешением в трудную минуту, которое помогает не утонуть в смуте повседневных мелких драм. Иногда мне кажется, что тебя уже затягивает этот омут. За ворохом проблем и описаний я теряю тебя, перестаю тебя чувствовать, и это огорчает меня безмерно. Поскорее бы прошла эта полоса сверхнапряжения, чтобы я снова увидел свою живую, весёлую, неугомонную Данусь. Я не могу поддержать тебя, Данусь, готовыми рецептами, но я люблю тебя, люблю бесконечно и разделяю твою боль.

Не теряйся!

Не умолкай!

Всегда твой

_ _ _

14.03.1964 года

Дана

пос. Дальний

Я так ждала твоего письма! И вот оно передо мной. Но радости нет. Всего один листок. Что же в нём? Читаю, перечитываю, недоумеваю. «Мир абсурден сам по себе», но «сей цветы, сажай деревья». Ты не знаешь, как жить, не знаешь, откуда берётся ненависть и «что с этим делать», но хочешь видеть меня «живой, весёлой, неугомонной». Ты перестаёшь чувствовать меня, но просишь не умолкать. Сплошные противоречия. Что происходит с тобой? Такого невнимания к моим письмам ещё никогда не было. Может быть, дело в Галине? В этом последнем письме о ней нет ни слова, но не испарилась же она! Сердце моё подсказывает, что она в тебя влюблена, так напиши мне об этом! Неужели я и правда ревную? Это же так глупо! Но всё же мне было бы легче, если бы я получила полный отчёт о ваших отношениях.

В заполярной драме – антракт. Погашены люстры. Приглушен звук. Идёт замена декораций, персонажей, пересматривается сюжет. Тихо перевели в Рудную экспедицию Ваню Дятлова. Он согласился, потому что ему дали там двухкомнатную квартиру с удобствами – здесь у него была комната в бараке, а у него недавно родился ребёнок. Тихо убрали Углова. Однажды ранним утром, до прихода Углова, в его рабочем столе мама Клава обнаружила секретные карты. Она пригласила понятых – как раз в это время в экспедиции случайно оказались Аскольд, Чуня и Горилла. Заметь, ни одного геолога. Был составлен акт, что материалы не спрятаны в сейф. Углов, наивная душа, единственное, что нашёл сказать в своё оправдание – что он поступал подобным образом сотни раз и спросил маму Клаву, куда она смотрела раньше. Мама Клава за недосмотр получила предупреждение. Углова отстранили от работы с секретными материалами, что равносильно увольнению. Операция проведена успешно, сострил Юра Ничипоренко, только вместо аппендицита удалили сердце. Углов готовится к переезду в Славгород – это его родина. Его место должен занять Удальцов – кандидатура Круглова не прошла по причине его беспартийности. Однако временно обязанности Главного исполняет всё-таки Круглов, поскольку Удальцов занят сдачей дятловского, то есть своего листа. У него-то с картой будет всё о^'кэй. Он весь такой озабоченный, замотанный, неприступный. Встретившись со мной в коридоре, он выразительно разводит руками – дескать, что поделаешь, се ля ви. На заседании комсомольского бюро ребята решили написать статью в центральную газету, но прослышавший об этой затее Углов запротестовал категорически. Он сказал, что к начальственной должности плохо приспособлен, страшно устал от дрязг и единственное, о чём мечтает – это поскорее уехать. Я как за соломинку хватаюсь за формулировку Ольги «истина в пути». С геофизикой пока ничего не вышло, но Сутин сказал «ещё не вечер», а ему можно верить. Ольга и Ирина собираются проанализировать все имеющиеся данные по быстрореченской толще, используя свою пока секретную методику. Я пообещала Углову пройти по дятловскому листу пару сверхплановых маршрутов – выяснилось, что я летом буду работать в долине реки Быстрой. Я в отряде начальника, которого Удальцов выкидывал в снег. Росточек у него маленький, глазки маленькие – не поймёшь, озорные или хитрые, маленькие ушки оттопыриваются в стороны, и только борода большая, окладистая, и он её всё время поглаживает. Он уже несколько раз приходил в лабораторию, в которую я наконец снова допущена, солидно откашливался и расспрашивал, чем я занимаюсь. Дарья и Реня поедут с Кругловым. Говорят, Круглов никогда не брал в поле женщин, почему-то для Дарьи сделал исключение.

В кабачок я не хожу. Лёшка с февраля в отпуске. Реня занят. Много читаю. Вяжу. В общем, у меня что-то вроде великого поста. Самым главным в моей жизни стало ожидание твоего приезда. Я немножко на тебя сержусь, но очень люблю, и хотела бы, чтобы ты меня приласкал своей мохнатой лапой.

Не мешкай, отвечай мне сразу, договорились? Пока.

_ _ _

05.04.1964 года

Михаил

Славгород

Данусь!

С самого начала я знал, что тебе не повезло со мной. И предупреждал тебя об этом. Но, как видно, предупреждал недостаточно серьёзно и, кажется, пришло время расплаты.

Ты не заметила, Данусь, как менялись мои письма? В последних под маской бравады и оптимизма проглядывал фигляр.

Наверное, гранью, у которой мне следовало остановиться, было твоё первое письмо. Оно принесло с собой радость, граничащую с ощущением невозможности происходящего. Признаюсь, я не верил. И может быть, этим был силён. Я знал, что это непростые, единственные мгновения моей жизни и был торжественен, спокоен и серьёзен. С мужеством, которому я сейчас завидую, я спешил раскрыть перед тобой собственную несостоятельность. Но ты не оттолкнула меня. И вот тогда меня одолела проклятая слабость. Я начал суетиться, наскоро прикрывать свою наготу фиговым листком своей «философии», своих увлечений. Из чувства стыда, из страха потерять тебя, я избегал признания, что я, в сущности, живой труп, что во мне – только боль и клубок сплошных противоречий, что все мои разглагольствования, все мои наставления – дохлая кляча, на которой не доедешь до ближайшего поворота. Не имея цели в жизни, не веря в её высокий смысл, я не знаю, чего от неё хочу, и что могу ей дать, я невольно стал подделываться под твой стиль, под твой оптимизм, а ты упорно ставила вопросы, потому что жизнь ставила вопросы перед тобой. Я ловчил и изворачивался, хотя, конечно, не мог не чувствовать и не понимать, чего всё это стоит.

На что я надеялся, Данусь? На нашу встречу. На разговор, когда глаза в глаза, и слова уже не имеют той решающей силы, как в письмах. На твоё сострадание. На то, что мы уже научились немного чувствовать друг друга. На моё медленное возрождение, наконец.

До тебя мысль о возрождении не приходила мне в голову. Для чего было возрождаться? Для новых страданий? Но вот пришла ты. И принесла с собой надежду. Надежда – ещё не возрождение. За него предстоит борьба. Борьба, в которой никто и ничто помочь не в силах. Ты сам и только ты сам должен проделать этот путь. Я уже начал вставать из праха и пепла. Почувствовал, как трещит, вскрываясь, душевная броня. Раньше я не мог ходить один по лесам и лугам, смотреть в небо. Не мог слушать музыку – она вызывала во мне такие муки! А теперь – могу. Я усталый, но у меня есть силы, чтобы любить тебя. Об одном прошу: не торопи меня! Не заставляй выжимать сок из высохшей лимонной корки. Не изобличай в противоречиях! Я ещё не окончательно утратил чутьё – многое вижу и понимаю. Понимаю, что у меня есть кое-какие элементы жизненной теории, элементы, в сущности, верные, но самой теории нет. И она не могла возникнуть так быстро. За короткий срок всё, чем я жил до сих пор, всё, о чём когда-либо передумал, было перевёрнуто вверх дном, потрясено до основания. Я ощущал и сейчас в себе ощущаю могучее движение, в котором, однако, порядка нет, и навести его я пока не могу. Чтобы понять значение этих признаний, нужно вырядиться в мою шкуру, пережить в полнейшем одиночестве веру в любовь, дружбу, доброту человеческую, в самого человека даже …. Вот почему, когда я говорю, что ты – моя жизнь, это вовсе не пафос.

Твоё сомнение мне непонятно. Галка Пешкова – и ты! Я никогда не пытался ставить вас рядом. И не писал о ней потому, что не считал это важным. Галка – как Галка. Сорвиголова. Не верит ни в сатану, ни в архангелов, ни в прошлое, ни в будущее, залпом выпивает стакан водки, владеет приёмами самбо, любит Сартра, Кафку, джаз. Одним словом, если бы можно было вылепить создание, полностью тебе противоположное, получилась бы как раз Галка – дитя свободы, жизнь которого не подчинена никакому смыслу и в голове которого есть место для всего, кроме мировых проблем. Поскольку слалом исчез из моей жизни так же быстро, как и появился – нет снаряжения, нет время, ведь я сдаю экстерном уйму экзаменов и зачётов – видимся мы с моим бывшим инструктором очень редко. Отношения наши вполне приятельские. Однажды она приезжала в Пригород. Привезла, между прочим, прекрасный бюст Шаляпина. Думаю, что повторный визит вряд ли состоится, так как мать встала на дыбы – кроме тебя, в нашем доме она никого видеть не хочет.

И не надо больше об этом, Данусь! Жизнь моя принадлежит тебе безраздельно. Неужели это так мало? И всё, что я хочу получить от жизни – это ты. Неужели это так много, Данусь?!

_ _ _

19.04.1964 года

Дана

пос. Дальний

Любимый!

Прости мне мой максимализм-экстремизм, как выразился недавно Реня. Прости мне мои подозрения, сомнения, моё нетерпение. Знай, я по-прежнему верю: всё ещё будет! Будет встреча и будет возрождение. Будет долгая совместная жизнь и будет праздник, когда мы всё-таки найдём то, что искали.