Странная это земля, понимаешь? Ещё совсем недавно я смотрела на неё с отчаянием и с отвращением, а сейчас замечаю, как не по дням, а по часам во мне прорастает пока ещё не совсем понятное, трудно определимое чувство, совсем не похожее на прежнее ожидание чудес, но более глубокое и живое. Всё правильно, говорит Реня, это начинает действовать магия Севера.

Говорят, кто однажды связал свою жизнь с небом или морем, тому долго оставаться на земле невмоготу. Может, и у Севера есть какое-то непреодолимое притяжение? Между прочим, зимняя тундра напоминает море: волны бегут и бегут из бесконечности в бесконечность – это ветер гонит низко над землёй снежную зыбь, а снежные барханы встают, как валы. Совсем не трудно, идя сквозь пургу. Когда голову сдувает в одну сторону, а туловище в другую, ноги – в третью, вообразить себя судёнышком, которое со злобой швыряет буря в открытом океане. Но в сердце ответной злобы не возникает. Это похоже на ежедневный маленький экзамен строгому учителю, и в тёплой лаборатории, сбросив торбаса, чувствуя, как ещё горят от ветра щёки, и ломит пальцы на руках, тихонько радуешься своей очередной пятёрке.

Мне кажется, живу я здесь давным-давно. Удивительно, неужели я когда-то пила воду из крана вместо того, чтобы получать голубой прозрачный напиток из нарубленного топориком в лунную ночь плотного слежавшегося снега? Неужели я обходилась без красной рыбы? Ела свежую картошку? Ходила в кафе «Мороженое»? Неужели и сейчас где-то горят светофоры, шуршат программки в концертных залах? Неужели на свете есть ещё что-то, кроме нашего посёлка и экспедиции?

Знаешь, что любопытно? Даже те, кто ругает Север и якобы дожидается конца своей «ссылки», если и уезжает, то ненадолго. Видимо, есть в здешних местах что-то такое, что перевешивает все блага цивилизации и что вопреки твоим утверждениям невозможно в других широтах.

Мы не на острове, но все говорят: «улетел на материк», и это подчёркивает отдельность, обособленность Севера от остального мира, которую не поймёшь умозрительно – её надо ощутить. Сама же экспедиция обособлена вдвойне, значительностью своей роли. Расположение школы, больницы, разных контор и учреждений вдоль улицы, спускающейся к порту, подчёркивает их второстепенность, подчинённость. Сколько завезут грузов, каким будет население посёлка, нужно ли ещё строить дома зависит от того, как поработают мои коллеги. Здесь сосредоточена вся их жизнь, и каждый настолько на виду у других, что камуфляж не просто не нужен, а невозможен.

Может быть, Реня прав, и здесь, в условиях естественного отбора суровым климатом, отсутствием театров и ресторанов, практически ненормированным трудом, формируется новая многонациональная народность, к которой не очень- то применимы твои точные неоспоримые рассуждения.

А может быть, мой взгляд, слишком поверхностный, не замечает того, что тебе кажется очевидным.

Так или иначе, спорить с тобой не стану: Нонна, с её вечной сигареткой в зубах, слегка завуалированным сквернословием и тягой к спиртному, так же, как муж её Стасик, промышляющий сбором бутылок на помойках (говорят, зарабатывает большие деньги) и отстрелом бродячих собак, и кое-кто ещё кажутся мне исключением, поддерживающим видовое разнообразие северян. А в основном люди Севера настолько колоритны, что на месте художников, которые, по рассказам старожилов, слетаются сюда по весне, чтобы рисовать пейзажи, – на их месте я занималась бы портретной живописью и создала бы целую галерею. Жаль, что мне удаются только наброски, да и то по настроению. Зато я не могу нарадоваться тому, что отец научил меня чувствовать Слово. Если б ты знал, как я люблю писать тебе письма! Даже если на это уходит ночь, я не устаю. Но раз уж ты не в восторге от моих коллег, вернее, от того, как я их тебе представляю, я постараюсь максимально сузить круг персонажей. Не отказываться же совсем от их описания! Как я могу обойти вниманием Круглова, Собакина, Звонова, Ложкевича? Это не серьёзно. Придётся тебе с ними познакомиться.

Начнём с того, который понравится тебе меньше всех – ты скажешь, что он слишком правильный, и будешь прав. Но неправильного в Круглове я не нахожу ничего.

В нём нет несообразностей, шероховатостей, диспропорций. Даже его пшеничные усы имеют замечательно правильную форму. У него ясное лицо, но эта ясность не от недомыслия. У него лёгкий характер, но лёгкость эта – не от пустоты. Он всегда подтянут, но это не пижонство, а отражение его внутренней собранности. Он любит подтрунивать над коллегами, но его юмор замешан на столь очевидном доброжелательстве, что он не злит, а укрощает. Он строг, но его требовательность никогда не переходит в грубость. Главный, конечно, корифей, есть вопросы, которые кроме него, никто решить не может, но дым у него в кабинете – хоть топор вешай, закурить же у Круглова считается дурным тоном. Он не засиживается на работе до полуночи, но не оттого, что опасается перетрудиться, а оттого, что рабочий день его продуман и насыщен. В обеденный перерыв он сражается у теннисного стола, с улыбкой обыгрывая самых заядлых рыцарей ракетки и бередя душу жене Углова Заре Михайловне – нервозной даме, при виде которой мне почему-то мерещатся горы невымытой посуды. О слабости Зари Михайловны к Круглову знает вся экспедиция, за исключением самого Углова, которому недосуг примечать такие мелочи. Возможно, Заря Михайловна была когда-то неплохой теннисисткой, но она так сильно суетится, так много вкладывает в движение нервной энергии, что смотреть на неё жалко. Выйти из десятки ей никогда не удаётся даже при самой спокойной, сверхвежливой игре партнёра. Вообще Круглов, у которого милейшая жена Тоня и три маленьких дочери, относится к заигрываниям Зари Михайловны – постоянным визитам в его кабинет, завариванию для него чая по особым рецептам и другим знакам внимания – с добродушно-безразличным ехидством, которое не нарушает мира и не даёт повода никаким двусмысленным толкованиям. «Зря, Михайловна!» – шутят экспедиционные острословы.

Начальник экспедиции Ложкевич Игорь Аполлоныч –тоже колоритная фигура, хоть

рядом с Главным и Кругловым на нём как бы слегка проступает пошловатый налёт. Я слышала, как он от души смеялся над анекдотом, в котором за нагромождением сальностей невозможно было рассмотреть и тени остроумия. При случае он любит ввернуть в свою речь учёное словечко, в его среднем образовании ошибиться невозможно. «Мужик, что надо», – сказали мне о нём, когда я впервые появилась в экспедиции. Широта и радушие, даже, может быть, панибратство – вот стиль его отношения к любому работнику экспедиции, независимо от должности. Всех он знает по имени-отчеству, вникает в семейные обстоятельства. Приветлив, улыбчив, отчего лицо его покрыто сеточкой морщин и имеет несколько плутоватое выражение. Его любимое обращение к коллегам: «Дорогой мой человек!». Он не курит, но рюмочку перед обедом пропускает в обязательном порядке «для аппетита». «Я сама ему наливаю, – говорит его жена мама Клава. – Может быть, хоть мясом обрастёт. Какое может быть уважение к скелету? Начальнику нужен животик».

Клавдия Петровна, которую все зовут мамой Клавой за привычку каждый день обходить всю камералку и спрашивать «ну, как вы тут, дети мои?», заведует секретным отделом. Она знает решительно все сплетни, мирит поссорившихся мужей и жён, сватает холостяков, к месту и не к месту рассказывает анекдоты, вставляя по мере повествования матерные словечки. Высокая, полная, она не курит и не пьёт, но постоянно грызёт семечки, сплёвывая шелуху прямо на пол. По-видимому, все давно решили, что бороться с ней бесполезно, и замечаний ей никто не делает, но кабинет Круглова она предпочитает обходить. «С ним не интересно» – говорит она.

Шестикомнатный дом Ложкевичей, в котором мы с Дарьей успели побывать по поводу сорокалетнего юбилея мамы Клавы, на весь посёлок славится гостеприимством. В огромном холле есть специальный стол, на котором для гостей и зашедших случайно или по делу коллег всегда стоят на выбор разнообразные напитки – морсы, настои. Наливки. Вина, марочные коньяки…. Два потрясающих пуделя, обширность и роскошь апартаментов, обилие великолепных коллекционных образцов аметиста и хрусталя вначале ошарашивает, но благодаря сердечности хозяев уже через несколько минут осваиваешься и чувствуешь себя, как дома. Приехали б мы с Дарьей чуть-чуть пораньше, когда строительство общежития ещё не было закончено, может, мы бы и нашли приют в этой «избе», как называют свой дом Ложкевичи. По крайней мере, экономистку Машу Чунцову – попросту Чуню – они пригрели. Живёт она, как у бога за пазухой, в её комнату даже есть отдельный вход с улицы. А мама Клава так к ней привязалась, что не отпускает её и усиленно подыскивает жениха.

Формально второе лицо в экспедиции после Ложкевича – главный инженер Аскольд Собакин. Главным, однако, все называют только Углова, об Аскольде же иначе не говорят, как Собакин, с лёгким таким нажимом. Я даже думала вначале, что это прозвище – документы он подписывает благозвучным Наумов, но оказалось, что Собакин – его «девичья» фамилия, искоренить которую не удаётся ни уговорами, ни запретами, хоть женат он уже несколько лет. Из этого я делаю вывод, что симпатий народа он не снискал. Внешне ему, правда, оказывается почтение с элементами подобострастия, возможно, потому, что для решения большинства вопросов нужна «собакина виза» и потому, что как парторг он имеет право вмешиваться во все дела. Это редкой красоты мужчина, словно сошедший со страниц рекламного издания, стройный, с антрацитовыми глазами и модной бородкой, переходящей в художественно оформленные усы. Если бы не некоторая надменность во взгляде и манерах, по привлекательности он мог бы сравниться с самим Удальцовым. Женщины к нему «неровно дышат», но, по мнению мамы Клавы, они Аскольда не волнуют. О том, что именно его волнует, мама Клава не знает либо умалчивает. Отбывая с железной пунктуальностью рабочий день за двойной дверью своего кабинета. Он никогда не выходит покурить с коллегами. Он не играет в теннис. Абсолютно не пьёт! «Боится проболтаться» – говорит техник Юра Ничипоренко. Мне Аскольд нравится своей неизменной корректностью, обязательностью, которую признают за ним все, но мне жутко интересно, что внутри этого чёрного ящика. На техсоветах Сибакин сидит рядом с Главным и почти всегда молчит. Ложкевич, с его демократическими манерами, иногда рявкнет на Аскольда, но, уезжая, оставляет экспедицию только на него. Вот такая вещь в себе. Не хочешь разгадать?

Полную противоположность Аскольду являет собой геофизик Жора Звонов. Он весь совершенно очевиден – не только снаружи, но и изнутри, поскольку основной род его занятий – выворачивать себя наизнанку. Это такое природное устройство, в котором не держатся слова. Молчит Жора только в присутствии начальства и по-настоящему умных людей. И даже это стоит ему огромных усилий. С «чернью» он держит себя величественно и нагловато, безудержно извлекая нечто «поучительное» и раздражаясь оттого, что ему не внимают должным образом. Плечи у него сутулые и покатые. Волосы от центра на макушке спускаются пышными прядями на круглое розовое лицо. Походка семенящая, с пробежками. Кажется, что он вот-вот встанет на цыпочки и закричит:

– Ку-ка-ре-ку-у!

Как истинный трибун, Жора не упускает случая выйти в эфир или на страницы местной прессы под псевдонимом З. Георгиев. В число своих святых обязанностей Жора включил речи на всех собраниях, заседаниях, при любых скоплениях народа, который воспринимает его выступления как неизбежное зло и либо вообще на них не реагирует, либо в минуты особого Жориного вдохновения развлекается, как во время аттракциона в цирке.

Вообще по части дисциплины у северян туговато – без шушуканья, смешков, язвительных реплик не обходятся даже техсоветы. Тех, кто способен удерживать общее внимание и без всяких усилий добиваться полной тишины – раз два и обчёлся. Как это делает Углов – просто фантастика. Он бубнит что-то себе под нос, на аудиторию не смотрит и без конца шуршит картами и графиками, но если бы на Севере водились мухи, многим бы не понравилось их жужжание. «Мешают тут всякие!» – наверно, подумали бы эти многие. Понимаешь, никто не двигает стульями, не подкашливает, не пытается потихоньку улизнуть. Может быть, через пару лет я разгадаю этот феномен, а пока – удивляюсь. А вот насчёт Дика я удивилась бы, если бы было наоборот. Говорит он тихо и как только произносит первое слово, все замирают. Речь его лаконична, ни одного лишнего слова – только по существу. В конце – резюме: «верно» или «геофизикой не подтверждается», или «требуются дополнительные исследования». Я прихожу к выводу, что ты мог бы здесь быть очень важным человеком, тем более с твоим пристрастием к железкам.

Ещё у нас есть две дамы, совершенно разные, но как нитка с иголкой, связанные общим делом.

У Ирины Головиной в нашем большом лабораторном помещении отгорожен угол. Она сидит там тихонько, как мышь, и мы часто о ней забываем (конечно, я не имею в виду чай) Это молодая женщина с нежным округлым лицом, не вяжущимся с её плоской фигурой, широким шагом и нарочито развязными манерами. Этот диссонанс вызывает невольную жалость и тревожное ощущение какой-то внутренней драмы. У меня часто возникает желание погладить её по голове и сказать: «Ну что ты хорохоришься, ежишко?» После нескольких неудач в любви она решила «плюнуть с высокой башни» на сильную половину человечества и пустилась вплавь через океан знаний. «История государства Российского», восточные сказки, сонеты Шекспира, астрономические выкладки, физические и математические формулы, трактаты древних мудрецов, последние данные Римского клуба, специальные термины, непереводимые английские выражения …. Иногда думаешь: есть ли такое, чего она не знает и почему всё, что она знает, не помогает ей быть счастливой? В обыденной жизни она чувствует себя неуютно, всё получается у неё как-то неловко, резко, бывает, глуповато. Такое впечатление, что она задыхается, как русалка, вынужденная жить на берегу. Кроме геохимических методов, Ирина занимается увязыванием всех лабораторных данных – Углов придумал для неё должность координатора. Но главное и как мне кажется, для неё самое интересное – работа, которую она выполняет вдвоём с Ольгой Русановой с ведома Углова, но почти подпольно. Ты только представь, чем они занимаются – ищут математические закономерности распределения полезных ископаемых в земной коре. Бред, сказал бы любой, кто не знаком с Ольгой Русановой. У неё, как утверждает её бородатый увалень-муж, внутри – маленький атомный реактор. Мне кажется, что это не гипербола. Здесь все работают много или очень много, но это как-то на них отражается. Одни сникают. Другие жалуются, что у них трещит котелок. Третьим надо взбодриться стаканчиком кофе или чего-нибудь покрепче. Четвёртых поддерживает спортивная разминка. Ольге не нужно ничего. Спорт она не признаёт. Над верующими во всякие панацеи вроде сыроедения, дыхательных упражнений или аутотренинга, посмеивается. Из пищи не делает проблемы – было бы что пожевать, а отдыхом считает перемену работы. Маленькая, с точёной фигуркой, гривой подстриженных чёрных волос, маслинами глаз на некрасивой чрезвычайно подвижной рожице и речью, изобличающей её потомственную, до пятого колена, интеллигентность, она генерирует не квантами, а сплошным потоком очарование полноты жизни. Может быть, именно этого не хватает Ирине, и она тянется к Ольге, как приручённый зверёк. На техсоветах они сидят рядышком, смешные и глубоко всеми уважаемые, и слушают их примерно так, как студенты – приехавшего с просветительской миссией академика.

Нельзя не упомянуть о Евгении Брезгунове. Он – прекрасный оратор, но если для Углова, Дика, Ирины и Ольги работа – это жизнь, для Евгения – это что-то вроде забавы, выступая, он как бы снисходит до внимания аудитории. Амбициозность запечатлена на всём его облике. Кажется, вот сейчас он закончит речь, аккуратно сложит в папку бумаги, стряхнёт с кончиков пальцев мел и – прямиком в министерство. Но ты прав – внешность бывает обманчива. За накрахмаленным воротничком и высокомерным выражением лица скрывается много неожиданного. Помнишь, я писала о Людмиле Крутенюк – пожирательница сердец? Мужчины – непонятный народ. Что они в ней находят? Внешность броская, но широко поставленные тёмно-коричневые глаза, большой рот и всегда растрёпанная копна рыжих волос – отнюдь не эталон красоты. В выборе одежды и косметики она нередко перешагивает черту между приверженностью моде и вульгарностью. Поведение её манерно, мысленно я называю её кривлякой. Хоть она играет на фортепиано и читает романы Голсуорси на английском языке. И всё же она – львица, с этим не поспоришь. Чуть ли не половина мужского народа экспедиции – её жертвы или подранки. Сила её магического притяжения такова, что поклонники сами выстраиваются в очередь, чтобы, угодив в её коготочки, стать если не первым её блюдом, то хотя бы закуской или гарниром. Людмила не отталкивает их, к каждому у неё свой подход. Например, с Колей Шуруповым – розовощёким мальчиком с плаката, аккуратным и покладистым комсомольским секретарём, она разговаривает мягким, почти материнским тоном, гладит его по головке, угощает сигаретами и намёками на то, что может быть когда-нибудь… «Залежалого», по выражению Тони, холостяка Евгения Брезгунова Людмила держит в режиме платонического общения. Возможно, потому, что Удальцов всё меньше балует её своим вниманием, она, не желая, как советует Тоня, «плюнуть на этого жеребца», демонстративно позволяет Евгению сопровождать её в музыкальную школу и в магазин, плачется ему в жилетку по поводу неудавшейся любви. Евгений – Удальцову не чета, но зато он потенциальный жених, и это его главное оружие. Невысокого роста, подтянутый, с белой кожей и ухоженными руками, Евгений держится обособленно, не смешиваясь с толпой ни в будни, ни в праздники. Ум у него едкий и насмешливый. С поразительной проницательностью он находит в человеке слабые стороны и при случае безошибочно наносит укол, не очень острый, но достаточный, чтобы никому не хотелось с ним связываться. В лабораторию он приходит подчёркнуто официально, говорит только о делах, связанных с поисками редких элементов, не догадываясь, конечно, что Людмила иногда читает нам его записки, неожиданные, как будто написанные другим человеком.

«Сейчас я слушал двадцатую сонату Гайдна и вспоминал, как я приходил в музучилище и видел Вас, совершенно иную, чем на работе. Вы играли, погружаясь в музыку и всё-таки ни на миг не забывая, что рядом сидит и смотрит на Вас до безумия влюблённый в Вас человек. Я был нужен Вашему тщеславию. А Вы так нужны были мне! В этом – суть наших взаимоотношений. Вам нужно быть блистательной, всех удивлять, тогда Вы чувствуете себя счастливой. Вы от многого можете отказаться, со многим смириться – только бы быть кумиром. Я даже боюсь иногда, что Вы согласитесь выйти замуж за какого-нибудь одноклеточного вроде Шурупова или позаритесь на импозантную груду мышц, а потом всю жизнь будете сожалеть об этом.

Мне смешно и грустно думать, скольких Вы водите за нос не со зла, а просто потому, что Вам жаль расстаться с поклонением хотя бы одного из нас. Но я знаю, придёт время, когда нам обоим придётся набраться храбрости, чтобы разрубить этот гордиев узел…»

– Как пишет! – шепчет Людмила. – Как всё понимает! Что же мне с ним делать?

Раз уж мы опять перебрались в лабораторию, было бы странно не остановить взгляд на Катеньке – непробиваемой твердокаменной Кэт. Кто видел её хоть раз, навсегда сохранит в памяти её образ. Улыбка никогда не оживляет её бесстрастного невозмутимого лица. Правда, если того требует какая-нибудь из ряда вон выходящая ситуация, Кэт смеётся, но одними губами. Говорит она скрипучим размеренным голосом и при этом постоянно морщит узенький лобик. Её механическая походка не меняется ни при каких обстоятельствах. В общем, «мумиё», как говорит Юра Ничипоренко. Мы экспериментировали неоднократно: рассказывали истории, которые рассмешили бы мёртвого, – глаза Кэт оставались ледяными; пытались расшевелить её, чтобы она хотя бы ускорила шаг – безуспешно; провоцировали её сдать рубчик на общественное мероприятие – куда там!

– Рублик к рублику, – говорит Катенька, и в голосе её при этом появляется что-то, похожее на теплоту, – получаются сотенки.

Иногда к ней приходит её подруга Агнесса из месткома.

– Что-то ты редко заглядываешь, – говорит Катенька Агнессе, – Ну, конечно, ты теперь – большой человек, начальник. Ещё и музыкой увлеклась. Мы тебе – не ровня.

– Мне просто некогда, – оправдывается Агнесса. Вот вечерами я бываю свободна. Приходи, я сыграю тебе.

– Хорошо, – обещает Катенька. – Обязательно приду. А как же? Интересно послушать.

– Да-а, передовая женщина, – продолжает Катенька, когда за Агнессой закрывается дверь. – Никогда ничему не училась и жила, как человек. А тут петух её в задницу клюнул – решила музыкантшей стать. Иди её слушай! Как же, спешу, делать мне больше нечего. Наверное, только и умеет, что чижик-пыжик одним пальцем играть. Без мужа-то совсем рехнулась, – резюмирует Катенька.

У неё самой муж в наличии и не какой-нибудь, а главный бухгалтер Гаврилов. За устрашающую внешность и грубый нрав его прозвали Гориллой, но Кэт очень гордится им, называя не иначе, как мой, и неприкрыто ревнует к бухгалтерше Гуляевой, которая, несмотря на свои сорок пять, для всех – просто Нинка. Нинка – феномен по части бракосочетаний. Она «ходила замуж» двенадцать раз и всегда всерьёз. Сейчас у неё очередное межсезонье, но с Гориллой, вопреки опасениям Кэт, её вряд ли связывают амурные отношения – чуть ли не каждый день мы слышим через стенку, как в бухгалтерии бушует Горилла, пытаясь Нинку перевоспитать. Дело в том, что у неё, как говорит Ничипоренко, часто происходит короткое замыкание между мозгом и языком, в результате чего рождаются словосочетания, от которых Горилла приходит в бешенство. Он не раз пытался избавиться от «вредной бабёнки», однако Ложкевич Нинку в обиду не даёт.

Для полноты впечатления следует упомянуть, что есть в экспедиции всякий мелкий народец – «вшивота», по выражению Юры Ничипоренко. В котельных ошиваются, дожидаясь полевого сезона, алкаши-работяги. Даже среди техников попадаются бичеватые личности – чудовищная смесь фальшивой галантности и сквернословия. В соседней комнате они могут говорить такие вещи, что мы с Дарьей спешим включить на полную мощность радиоприёмник, но, заходя к нам, они демонстрируют чудеса воспитанности:

– Простите, пожалуйста, не будете ли вы так великодушны и любезны, не одолжите ли вы нам на пару минут веничек, если, конечно, вам не трудно.

Дальше веничка в разговорах с ними мы стараемся не заходить, да никто к нам и не привязывается, зная, что у нас есть мощная защита в виде Рени.

Ну вот, работа в общих чертах закончена. Надеюсь, ты живо и в красках представляешь себе моё окружение.

События я уже не тороплю. Теперь я одержима другой мыслью и другой надеждой. Я вижу, как ты спускаешься с трапа, огромный, заросший, и сгребаешь меня в охапку. Потом ходишь по посёлку, всматриваясь в кажущиеся знакомыми детали и лица и, в конце концов, говоришь: пожалуй, Данусь, ты права. Мне так приятно думать об этом, но особенно мне нравится, что это тайна. Никто, никто ни о чём не догадывается. Правда, улыбаюсь я иногда не к месту, взгляд становится отсутствующим, и тогда в лаборатории начинается обсуждение вопроса, в кого это Даша влюблена. Смешно, до чего нелепые высказываются предположения.

Родителям я написала, что мы собираемся пожениться, и следуя твоему совету, сообщила им о мебели в Пригородном доме, сделанной полностью твоими руками. Мамуля написала мне, что отец прослезился, читая эти строки. Он считает, что настоящий мужчина должен уметь всё делать своими руками. В общем, отец тебя уже принял, а мамуля – и подавно.

Теперь я встаю на цыпочки, чтобы обнять тебя и прошептать в мохнатое ухо что-нибудь нежное и приятное. А если хочешь полюбоваться на свою Данусь, облачённую в одежды из посылки, которая пришла из Пригорода на днях, можешь взглянуть на следующую страничку, предназначенную для Софью Алексеевны.

Дорогая Софья Алексеевна!

Высылаю Вам портрет существа, обитающего за полярным кругом и преисполненного самой горячей благодарности к Вам за экипировку, которой завидует всё заполярное население.

Привожу краткое антропологическое описание.

Рост сто сорок девять сантиметров. Характер упрямый, но общительный. Одежда: рубаха фланелевая – при ходьбе волочится по полу, безрукавка ватная супермодель зима-63 с меховой оторочкой и вензелем на груди, чулки шерстяные в пёструю полоску выше колен. Поведение, как правило, мирное. Утро начинает с бурчания по поводу необходимости снимать любимую рубаху и носки, вечером, как только исчезает угроза появления посторонних, немедленно облачается в этот наряд. Привычки дурные: любит бродить по тундре. Привычки хорошие: обожает мечтать о диванчике в пригородном доме. Численность не установлена. Некоторые утверждают, что существует единственная особь, которая и изображена на этом портрете. Любит преподносить сюрпризы. Один из них отправлен в картонной коробке в Пригород.

Чао! Что на языке «гомо заполярис» означает: спокойной ночи, моя дорогая мама

номер два.

_ _ _

27.12.1963 год

Михаил

Славгород

Моя любимая легкокрылая Данусь! Неутомимая искательница истины!

Наконец-то я вознаграждён за долготерпение. Вначале пришёл «сюрприз». Вечер мы с мамой провели в неописуемом блаженстве, обувшись в домашние туфли из нерпичьего меха и разглядывая картинки в книжках о Севере. Утром прямо с вокзала я помчался к Белову клянчить аппаратуру для просмотра фильма. Белов был удивлён, заинтригован, помучил меня с часок откупными работами, но потом снизошёл. Ну, силён, я тебе скажу, твой мсьё Анатоль. Если переписываешься с ним, пожми от моего имени его честную руку. Фильм я посмотрел раз десять или около того. Потом, правда, пришлось объясняться с Кривицким по поводу моего отсутствия на зачёте. Я что-то наплёл ему о драматических обстоятельствах моей личной жизни. Что подумал Кривицкий, глядя на мою недвусмысленно счастливую физиономию, не знаю, но он даже не назначил пересдачу – поставил в зачётке «хор».

– Зачёт – это формальность, – сказал он, – я и так знаю, кто из вас чего стоит.

Каков старик? Я в тот же вечер проштудировал все свои записи и сам себе сдал зачёт на «отлично».

Вот так скромно, не требуя никаких наград и презирая славу, я совершил этот подвиг, будто предчувствуя, что именно таким способом мне придётся обучаться весь будущий год.

Через день пришло твоё письмо, такое толстое, что я с трудом достал его из ящика. Чтение перемежалось глубокими вздохами, а когда этот процесс завершился, я надолго погрузился в раздумья. Очнулся я через несколько дней уже с другим мировоззрением. Осознав, что по легкомыслию своему я проморгал конец патриархата, я почувствовал себя горой, которой придётся сдвинуться с места и направиться к Магомету. Смейся, смейся, Данусь, над моей непоследовательностью, но попробуй представить, как бы всё выглядело, если бы я был настолько же последователен, как ты. Впрочем, если честно, Данусь, главное препятствие для моего отъезда на Север – болезненность моей матери – помог мне преодолеть случай. Пришло письмо от моей двоюродной сестры – она хочет приехать сюда учиться. Так что мать отпускает меня, хоть и очень расстроена, что мы будем вдали от неё. С ней я говорил уже после того, как выяснил, что в виде исключения мне может предоставлена возможность сдать этой весной экстерном зачёты и экзамены зимней сессии шестьдесят пятого года, а дипломную работу писать по материалам вашей экспедиции, раз уж у вас такая серьёзная геофизика.

Я рад, что меня ожидают такие серьёзные нагрузки – время будет лететь быстрее. О том, чтобы поехать на Север весной, речи нет. Дело в том, что кроме моральных обязательств, существует ещё и денежный долг – когда я затеял перепланировку и ремонт нашего дома в Пригороде, Белов субсидировал строительство. И всё-таки я очень доволен собой и жду твоей похвалы. Меньше года, Данусь! Разве не славно я всё устроил?

Должен признаться, моё решение вызвано скорее не убедительностью твоих дифирамбов Северу, а пониманием, что ты не покинешь Север, пока с а м а не убедишься в своей неправоте. По тому, на сколько точен твой взгляд, на сколько он неравнодушен ко всему вплоть до мельчайших деталей, можно надеяться, что прозрение наступит скоро, но девяти месяцев маловато, так что к сентябрю подыскивай вагончик для двоих. А пока я буду зудеть над твоим ухом, буду перечить тебе больше по привычке, чем из желания переубедить тебя.

Даже короткая история наших с тобой взаимоотношений со всей очевидностью указывает на то, что переубедить человека практически невозможно. Каждый слышит, улавливает, усваивает то, к чему он уже подготовлен своим внутренним развитием. Мои наставления, на которые я в сущности не имею права, большей частью проходят мимо твоих ушей, равно как и я способен воспринять далеко не всё из того, что ты так стремишься мне поведать, Но это не так уж важно, Данусь. Главное, что мы чувствуем друг друга, и в этом нам ничего не мешает – ни расстояния, ни разногласия, ни наше окружение. Чтобы сохранить это чудо, я, как видишь, готов на всё. Я сделаю всё, чтобы мы не расставались.

Обитателей вашего Ноева ковчега по твоим зарисовкам я представлял довольно живо, но как обременённый жизненным опытом и уважающий себя контрабас, не стану вносить в свою партию фальшивых нот. Ну, не принимает моя душа пафоса, хоть ты тресни. Читаю и думаю: неужели чёрный ящик – один Аскольд? А может, такое можно сказать о каждом из нас? Ведь, в конце концов, Данусь, что мы о себе знаем, и что из этого знания не является заблуждением? Об этом мы уже говорили с тобой, хотелось бы добавить, что каков бы ни был взгляд – поверхностный, глубоко научный или философский, в сущности, ещё никому не удавалось свести концы с концами в понимании того, что есть человек. Каждое последующее учение опровергает предыдущее, чтобы затем самому быть отвергнутым или поглощённым какими-то более полными представлениями, которые в итоге оказываются отнюдь не исчерпывающими. Попытки найти к человеческой природе универсальный ключ вроде сеченовской теории рефлексов или психоанализа Фрейда, просто делают очередной, более глубокий срез, в котором не сведённых концов оказывается несравненно больше, чем в предыдущем, и этот парадокс не столько повод для пессимизма, сколько свидетельство непознаваемости человека. Но непознаваемость – это же бесконечность, Данусь! Выходит, каждый человек бесконечен. Не только солнечная Дарья, любвеобильный Удальцов или правильный во всех отношениях Круглов, но и Стасик с Нонной и «вшивота» из вашего общежития. Таким образом, можно считать математически доказанным, что не только каждый человек, включая и нас с тобой, моя милая Данусь, но и состоящая из отдельных человеков каждая народность, включая формирующихся в особых условиях северян, – это чёрный ящик, да хорошо бы ещё, чтобы не ящик Пандоры.