Зимой 1942-43 гг. Калининский фронт проводил отдельные операции с целью, отвлечь противника с Южного направления, то есть, от Сталинграда. Все надеялись на открытие второго фронта союзниками, а пока находились в обороне, принимая участие в отдельных операциях. 1942 год врезался в память крепко. Нашу дивизию перебросили на другой участок фронта для замены дивизии, которая передислоцировалась с этого участка. Это произошло ночью, и наша дивизия 262 СД оказалась на этих же позициях.
Утром следующего дня на одном из участков обороны наш солдат, находясь в боевом охранении, увидел на нейтральной зоне немецкого солдата с котелком, недолго думая, дал очередь по нему из автомата. Немец был ранен или убит – сразу невозможно было определить. Спустя два дня на этом же участке фрицы утащили из боевого охранения нашего солдата вместе с ручным пулеметом. Как выяснилось позже, на нейтральной зоне был колодец с питьевой водой и без всякой договоренности, чисто условно в результате длительного нахождения обеих сторон в обороне воинских частей, брали воду из этого колодца утром немцы, к вечеру – наши. Поскольку с нашей стороны произошло нарушение этого неписанного правила, немцы решили разобраться, захватив нашего солдата из-за беспечности. У нас ведь нередко солдат спит на посту, и это приводит к таким ляпсусам. Немец на посту не заснет, он одет легко и вынужден на месте пританцовывать. А наш солдат был одет неплохо (шапка, рукавицы, валенки, шинель, телогрейка и плащ-накидка). Бывали и казусные истории, вызывающие смех и грех. Помню, в полосе обороны 945 СП одна из батарей 788 АП по сигналу пехоты открыла огонь в зоне НЗО (неподвижный заградительный огонь). Оказывается, осенью 1941 г. не все зерновые были убраны с полей. Прошли зима, весна, лето, а осенью 1942 в конце ноября – начале декабря выпал снег на поля, и на нейтральной зоне появились тетерева (косачи). Шел снег, поднялась метель, наблюдатели восприняли эту картину за немцев, якобы готовившихся к атаке и подняли тревогу, вызвав огонь артиллерийской батареи. А когда открыла огонь батарея, то косачи поднялись и улетели. А в адрес артиллеристов в шутку раздавалось, что они умеют стрелять только по косачам. Вот так из-за паники стрелков впросак попали артиллеристы. Был другой казус. Проводились учения согласно новым уставам под г. Высоковском. На эти учения приезжало начальство из МВО, в т.ч. и группа во главе с К.Е. Ворошиловым. После учений подводили итоги, один из генералов обратился к рядом стоящему капитану с вопросом: «Какой самый ответственный момент во время наступления?» Капитан невпопад ответил: «Паника». Тогда спросили другого – майора: «А как вы думаете на этот счет?» Тот ответил, что это атака. Тогда Ворошилов, повернувшись к капитану: «А вы значит за панику?». После окончания учений разбор начался на поляне, и вдруг пошел дождь – перешли в сарай, куда, конечно же, все не поместились. Итоги учений обсуждали уже в частях. Быть командиром, особенно старшим, непросто – надо много знать и показать, на что ты способен. После формирования дивизию перебросили под Волоколамск в распоряжение 43-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Голубев. Управление дивизии располагалось в лесу. В один из дней Голубев приказал командиру нашей дивизии генерал-майору Горбачеву построить весь командный состав дивизии. После построения Горбачев отрапортовал Голубеву. После, Голубев, стал обходить строй и задавал нам вопросы. Когда очередь дошла до меня, он сказал: «Вы, я вижу, самый молодой в этом строю». Я представился: «Младший политрук Журавлев». Тогда он меня спрашивает: «А что у Вас в полевой сумке?». Я ответил: «Донесения комиссаров полков». Он спросил: «А почему они у Вас?». Тогда я рассказал, что ходил по частям, собрал все донесения, а теперь будем обобщать их. Он сказал: «Значит, Вы знаете расположение всех частей дивизии?». Я ответил: «Да». А он в ответ мне заявил, что ну как немцы с этими донесениями Вас в плен возьмут, что же тогда будет? И пошел дальше. Подойдя к начальнику ПО дивизии Васютинскому и комиссару Тимофееву, им сказал: «Надо, чтобы донесения Вам доставляли нарочными, а не секретарь политотдела ходил по частям, собирая донесения. Пошел дальше, обращаясь к зам. командира дивизии, бывшему командиру одного из стрелковых полков Асафьеву, спросил: «Товарищ подполковник, сколько надо израсходовать снарядов 76-мм орудий, чтобы в проволочном заграждении в три ряда, проделать проход для стрелковой роты?». Не помню, что ответил Асафьев, но хорошо помню, что, Голубев, обратясь к командиру дивизии, попросил поправить Асафьева. Это говорит о том, что начальство должно знать всякие подробности, чтобы планировать боевые операции.
Есть пословица: «Лучше вовремя остановиться, чем совершить ошибку». Помню, находясь в окружении на территории Больского района Калининской области, чуть-чуть не допустили оплошность, которая могла породить ещё большую панику в наших рядах. На начальника радиостанции (её уже не было, а была простая рация) Чепурного возлагались обязанности принимать сводки Совинформбюро, а наша с инструктором по информации обязанность (в то время им был Квасов) – обработать, размножить на машинке, так как в то время типография уже не действовала. Эта информация доводилась до личного состава дивизии. И как-то раз, вместе с Чепурным принимали сводку, вроде по тексту все, как и передавалось раньше, и вдруг, слова: «В Москве сложилась крайне тяжёлая обстановка, немецкие войска вернулись к декабрю 1941 года и ведут бои на окраинах Москвы». И далее по тексту, как бывало, мол, надо принимать меры к ведению войны до победного конца. Я говорю: «Стой, подожди, здесь что-то не так. Давай, держи на этой волне приём». Включается музыка. И тут диктор сказал: «Говорит радиостанция «Свободная Европа». Слушайте нас на волне…» Я говорю: «Ничего бы такую информацию дали». Чепурной ответил: «Мне был бы трибунал». Я добавил: «Нам бы обоим за внесение паники».
Возвращаясь с Чепурным в политотдел, в деревню Репище, мы встретили группу людей, повозку с привязанными к ней двумя коровами. На вопрос, «кто такие?», нам ответили: «Мы – партизаны». Это были совсем молодые вооружённые люди. Мы решили не выяснять с ними отношения, нас двое, а их более двадцати. Нам показалось, что они под видом партизан скрывались от наших органов. Не исключено, что часть, особенно молодых мужчин – это дезертиры из армии.
Были случаи, когда, при выходе из окружения, приходили под видом своих к нашим, пытающимся вырваться из кольца и говорили: «Пойдёмте со мной, там такие же, как вы и я, вместе будем прорываться, мы уже нащупали место, где можно проскользнуть». Доверчивые на эту удочку поддавались и попадали в засаду немцев. Об этом рассказывали те, кто в этих случаях сумел убежать или не поддался на удочку предателей.
Я уже писал о том, что выход из окружения был организован плохо. Прорывались даже отдельными группами. Естественно, организовывалась и разведка. Помню помощника начальника разведки дивизии старшего лейтенанта Либмана, бывшего ещё и переводчиком. Примерно в мае 1942 г. штаб дивизии располагался в деревне Макарово. Здесь ещё не было полного нашего окружения. Был проход примерно в 9 км, но, почему-то выхода по нему организовано не было. Потерь было бы гораздо меньше. Хотя, командованию виднее.
Однажды, по какой-то причине, я пришёл в четвёртый отдел дивизии. За столом сидели четыре немца, их кормили, с ними вёл разговор ст. лейтенант Либман. Это были пленные, взятые нашими разведчиками. В это время вошёл комиссар дивизии Тимофеев. Либман что-то сказал по-немецки. Немцы вскочили из-за стола и встали по стойке «смирно». Я удивился. У нас, по Уставу, во время еды, какой бы начальник не был, без команды так вскакивать не требуется. Это были вымуштрованные солдаты, и, как их взяли в плен, я сказать не могу. К этому времени войны уже достаточно много пришлось их видеть, причём разных.
Первого немца я увидел на второй день моего пребывания на фронте. Был тёплый солнечный день. Я сделал привязки запасных ОП трёх батарей дивизиона, пришёл на КП, и в это время разведчики одного из стрелковых подразделений доставили сюда пленного, так как на КП должен был прибыть кто-то из штаба 26-й стрелковой дивизии для дальнейшего его конвоирования. Немец был невысокого роста, лицо покрыто оспинами. Он сел на траву, поджав ноги под себя. Чувствовал он себя, как мне показалось, самоуверенно. Жестом руки он попросил закурить. Один из разведчиков подал ему свой кисет. Я в то время начал курить, но мало, у меня были папиросы «Красная Звезда». Я спросил разведчиков: «Может, хочет папиросу?» Они дали добро. Я подал папиросу немцу. Он взял, посмотрел на меня и показал два пальца – мол, две давай. Одну папиросу взял в рот, а вторую заложил за ухо и улыбнулся, а, затянувшись, сказал: «Зер гут!» Подъехала полуторка с группой начальства и, поблагодарив разведчиков, увезла пленного.
Вспоминается и такой случай, когда в деревне, если память мне не изменяет, я шёл с КП дивизиона в штаб артполка с донесением. По дороге я догнал троих наших разведчиков, сопровождавших пленного. Поравнявшись с ними, я, приветствуя их, сказал: «С удачей». Они ответили: «Спасибо», и повернули к колодцу напиться воды. А у колодца в это время три женщины о чём-то судачили. Вдруг, я услышал шум, крик и драку. Я бросился к ним. Оказывается, эти женщины узнали в пленном мародёра. Одна кричит: «Он у меня всех кур забрал!», другая: «У меня корову с телёнком угнал!», третья: «Он у меня свинью с поросятами забрал!» Разведчики в ответ: «Это же пленный, «язык»». Они снова бьют по нему коромыслом. Одна из них бросилась на разведчиков, что, мол, вы его защищаете! Вижу, одна снова норовит немца коромыслом огреть. Я, сняв с плеча карабин, подставил его под удар. А удар оказался настолько сильным, аж коромысло пополам. Но всё же нам удалось уговорить разъярённых женщин, и они дали воды не только разведчикам, но и немцу. Хотя, при этом одна из них сказала: «Если бы вы нам не помешали, мы бы с ним расправились». Попрощавшись с разведчиками, я направился к штабу полка, который располагался в одном из домов. В это время слышу шум самолёта. Вижу – летает «рама». По всей вероятности, она летала не в первый раз, и не исключено, что были проведены съёмки, так как у штаба находился часовой. Когда я приблизился к дому метров на десять-пятнадцать, раздался взрыв, потом другой. Были сброшены в дом несколько гранат. В результате, в доме повылетали стёкла и даже рамы. Многие пострадали, в том числе у меня были порезаны щёки и лоб. Мы оказали друг другу помощь. Когда я вышел из этого дома и пошёл на КП дивизиона, по дороге встретил командира полка майора Певзнера, который, узнав о бомбёжке, шёл в штаб, чтобы узнать подробности. Он спросил меня, все ли живы. Я ответил, что все отделались лёгкими порезами. Он сказал: «И Вы, я вижу, пострадали». Я ответил: «Ничего страшного», и пошёл на КП дивизиона.
Но однажды я не видел немца в лицо, но слушал его песню, а переводчиком была девочка лет 12-13-ти. Произошло это в 1942 году, в период поисков путей выхода из окружения. Организовывались группы по 2-3 человека и посылались в ближайшие деревни с целью разведки, как правило, под видом местных жителей из окрестных деревень в поисках, якобы, продуктов питания или работы. Но в большинстве случаев это производилось более тайно. Велись наблюдения за передвижением немцев, выявление позиций, возможностей контактов с местным населением, также с целью достать гражданскую одежду, переодевшись в которую, можно и не вызывать подозрений немцев и полицаев.
Я стоял у берёзы, откидывая от себя ползущих к берёзе двух ужей. Ко мне подошёл инструктор политотдела по информации Квасов и говорит: «Ты у нас в политотделе самый молодой, пойдёшь сейчас к помощнику нач. разведки дивизии Либману в его распоряжение». Я пошёл к указанному месту, Либмана я знал, и он меня часто видел. Увидев меня, он удивился: «Зачем ты сюда пришёл?» Я сказал: «Послали в Ваше распоряжение». Рядом с ним на корточках сидели двое военнослужащих. Кто они были, я не знал. Либман, продолжая разговор, сказал: «У меня один серьезно заболел», показывая на одного из военнослужащих. Оказывается, потребовалась надежная замена. Заболевшего он отправил обратно. А мне сказал: «Наша с Вами задача «прощупать» две окрестные деревни» и подал мне рваную гимнастерку без петлиц, «а твою снесет в политотдел, заболевший». В то время еще не было погон, а носили кубари на петлицах, у меня их было два, конечно же, в разведку с моими кубарями не пойдешь. Прежде, чем поставить задачу, он предупредил: «Если попадете на немцев или полицаев, говорите, что вы дезертиры и скрываетесь в лесу давно». Задачу он сформулировал нам так: выйти на опушку леса, замаскироваться и вести и вести наблюдение за передвижением немцев и местных жителей. Обо всем ему докладывать, самим никаких действий не предпринимать. Моим напарником оказался Осинцев. С ним мы вышли на опушку леса. Сам Либман расположился метрах в 50-60 позади нас. Было это перед рассветом. Замаскировали свои НП и стали вести наблюдения. Видим Либмана, и он нас видит. Дом, который мы решили взять под наблюдение с Осинцевым, стоял несколько в стороне от дороги.
Приблизительно, в 7 утра из дома вышла женщина и что-то делала во дворе, спустя минут 15-20 она вернулась в дом. Примерно, через полчаса из дома вышел мужчина в немецкой форме и пошел по дороге. Спустя минут 20, снова вышла женщина из дома во двор, занимаясь своими делами, затем она помахала рукой и вышла на улицу, направляясь в сторону, противоположную ушедшему немцу. Около полудня из дома вышла девочка во двор со скакалкой. Больше во дворе никто не появлялся. Женщина вернулась домой примерно в 15 часов. Спустя 15-20 минут, она ушла снова в том же направлении, что и утром. В 18-19 часов она вернулась. Мужчина вернулся в дом, уже солнце скрылось за горизонтом. В течение дня движения немцев не обнаружили, не было видно и гражданского населения. Как после мы выяснили, из этой деревни население выехало еще до войны, оставались лишь немногие, не пожелавшие перебираться на центральную усадьбу совхоза, расположенного в деревне Нестерово. Когда солнце село, Либман подозвал нас к себе. Мы углубились чуть в лес и стали отдыхать по очереди. На следующий день повторили те же наблюдения за местностью. На третий день Либман принял решение, как только немец уйдет, постараться войти в дом и переговорить с хозяйкой или девочкой. Разузнать, где располагались немцы. Выждав момент, когда немец ушел утром, мы с Осинцевым незаметно приблизились к дому и залегли у забора огорода, ожидая появления хозяйки. Но вместо хозяйки из дома вышла девочка, и бегом в огород, что-то крича. Осинцев, тихонько обращаясь к девочке, сказал: «Доченька, не бойся, мы русские. Хотим у тебя кое-что узнать». По возрасту, Осинцев был старше меня и поэтому назвал ее доченькой. Девочка сначала испугалась, а потом, придя в себя, подошла ближе к забору, спросила: «А вы не партизаны?». Мы ответили «Нет. Мы красноармейцы, попали в окружение». Она тихо спросила: «Вас двое?». Мы ответили: «Да». Она, оглянувшись по сторонам, тихонько сказала: «Вы пока побудьте здесь, я провожу маму на работу, а потом проведу вас в хату, а когда мама придет днем на перерыв, Вы с ней переговорите, а то она очень боится, у нас живет немецкий фельдфебель. Он рано уходит и поздно приходит». И ушла. Спустя несколько минут, мы услышали разговор матери с дочерью. Мать что-то наказывала дочери. Через десять минут девочка подошла к нам и сказала: «Мама ушла на работу, а вы потихоньку идите в хату». Мы по одному, пригибаясь, почти по-пластунски проползли через огород и вошли в хату. Она провела нас за печку и сказала: «Вот здесь побудьте, а я буду на улице, чтобы никто не обратил внимания. Когда мама будет идти на перерыв с работы, я ее предупрежу. Вы не бойтесь, мы вас не выдадим». Принесла нам ведро с водой и кружку. Вышла во двор, взяла веник и замела все наши следы во дворе, огороде, за забором и в доме. Потом пришла к нам и рассказала, что немец живет у них, но в куть (так они называют кухню) никогда не заходит. Если что ему понадобится, он крикнет «Фрау!» и мы по очереди с мамой, но большей частью девочка, спрашиваем, что ему надо. Девочка сказала, что уже много знает по-немецки. Еще она рассказала, что этот немец много пьет, почти всегда приходит навеселе, иногда с ним приходит еще какой-то унтер, он его называет «Гансик». Они поют пьяные и играют на губной гармошке. Одну песню я наизусть знаю, потом переведу вам слова. Девочка ушла, так как скоро должна была перейти на перерыв ее мать.
Мы с Осинцевым сидели молча, каждый из нас про себя думал, как поведет себя мать девочки, узнав про наш визит. Немного погодя девочка принесла нам по две свежей горячей картофелины, сказав: «Ешьте, вы, наверное, проголодались». Мы поблагодарили ее, спросили, как ее зовут. Оказалось, ее звали Катей. Я не успел спросить имя-отчество ее мамы, Катя уже ушла. Вскоре Катя подошла к нам и тихонько сказала: «К вам сейчас подойдет мама, а я пойду постою на стреме». Ее мама приоткрыла занавеску за печь, где мы находились, со слезами на глазах сказала: «Все, что вас интересует, расскажете Кате, я ей все передам. Не вы первые и не вы последние, наверное. Сейчас мне пора на работу». И ушла. Вскоре подошла Катя, мы ей сказали, что нас интересует, спросив, все ли она поняла. Она ответила: «Не волнуйтесь, скоро я пойду встречать маму с работы и по дороге ее расспрошу обо всем, что вас интересует». День был на исходе, но ни Кати, ни ее мамы не было. Мы намеревались после получения сведений ночью вернуться к своим. Нам стало не по себе. Вдруг вбежала Катя, запыхавшись, и тихо сказала: «Фельдфебели идут, ни гу-гу». И ушла. Тут появилась ее мама и стала разжигать примус, чтобы готовить ужин для фельдфебелей. Запахло едой, а для нас после полугодовой голодовки это чувствовать было невыносимо, но надо терпеть. Они с Катей громко говорили, что и как, давая понять нам, что вести себя нам надо осторожно.
Не прошло и получаса, как с шумом появились фельдфебели, чувствовалось, что они были навеселе. Началось их застолье. Продолжалось оно порядочно, с песнями и игрой на губной гармошке. К полуночи гость ушел, а квартирант, проводив его, что-то сказал Кате и ее маме, и слышим, завалился спать, вскоре мы услышали его храп. Катя подошла к нам, подала по паре галет и сказала тихонько: «Он рано утром куда-то уезжает, велел разбудить его в 3 часа ночи. Так что я его провожу и вам все расскажу. И вы, пока рано, успеете уйти к своим». Мы по очереди коротали время в дремоте, ожидая, когда он уйдет из дома. Время 3 часа. Фельдфебель с немецкой точностью ушел из дома. Хозяйка спала, а Катя, проводив его, рассказала нам, что мама работает по уборке склада, на складе большие ящики, все они опечатаны. Проход по пропускам. Устроил ее на работу этот фельдфебель, так как ему понравился их дом на отшибе. Недалеко от склада, а это – на окраине деревни, стоит минометная батарея. Немцев здесь немного.
Уходя, мы спросили Катю: «А про песню, которую поют немцы, ты забыла нам рассказать». Мы попрощались с хозяйкой, а Катя пошла нас проводить и по дороге рассказала содержание песни, но это примерно:
Фюрер наш очень порезвился,
Хотел Россию разом задушить.
А мы же, около года топчемся на месте
И боимся партизан.
Всё, что было у Руси,
Мы забрали в миг.
Но как под Москвой по шапке дали,
Мы еле ноги свои убрали.
И у нас в Берлине худо,
Самолёты там бомбят,
И пишет мне моя Эллина,
Что измучилась без сна
И боится, как бы не было конца…
Прощаясь с Катей, мы спросили её: «А если ты на обратном пути наткнёшься на немцев, что ты им скажешь?» «Скажу, что ходила за земляничкой, я на эту опушку хожу часто, и фельдфебель знает», – ответила она. И мы бегом побежали к тому месту, где нас ждал Либман, но его на месте не оказалось. Подождав немного, мы направились к тому месту, откуда пошли на зондирование обстановки. Навстречу нам вышел Либман с двумя красноармейцами, и с удивлением произнес: «Мы решили идти к вам на выручку, думали, что вы влипли». О результатах нашей миссии мы рассказали Либману. Через несколько дней мы прорвались из окружения.
Работая после выхода из окружения в политотделе дивизии, я оформлял на должности прибывающих политработников. На должность начальника дивизионного клуба прибыл из Москвы младший политрук Голодников. При оформлении, я ему сказал, что из окружения не вышел начальник клуба старший политрук Жаров, поэтому Голодников будет на его месте. Мы пошли с ним в столовую, и по пути я ему рассказал о случае с Катей. Вспомнил слова песни немецкого фельдфебеля. Потом я и забыл об этом. И вот, в конце 1942 года после разгрома немцев под Сталинградом, в частях проводились митинги, собрания, где выступали артисты, оркестры и т.д. На одном из концертов я присутствовал. Конферансье объявил: «Песенка немецкого ефрейтора» – вышел на сцену Голодников в немецкой форме и говорит, что идею песни подали нам военнослужащие, вышедшие из окружения, они воочию видели и слышали, и запел текст этой песни.
К сожалению, ни у кого из моих однополчан 262 СД эта песня не сохранилась в памяти. Возможно потому, что никто так близко не был с ней связан, и что идея песни была принесена нами в дивизию. Не исключено, что подобные варианты были и в других соединениях. Зародилась же на Ленинградском фронте песня, так называемая «Застольная» и др.
Как я уже указывал, в начале августа 1943 года я выбыл из дивизии и попал в 27-й резервный полк офицерского состава артиллерии, который дислоцировался в Барнауле, там я прошел переаттестацию с политсостава на строевого офицера артиллериста.
С прибытием осенью 1943 года в этот полк, а там, таких как я фронтовиков было более тысячи, нас посадили на норму 3(три). Нас это не устраивало, потому что этой нормой удавалось только «заморить червячка». Мы устраивали коллективные требования отправки на фронт, вплоть до того, чтобы нас отправили рядовыми. Это требование дошло до Москвы, и вскоре ввели норму 9 (девять), т.е. курсантскую. Такая норма питания позволила терпимо ждать, когда придет разнарядка на конкретное количество офицерского состава артиллерии. На фронт мы, что называется, рвались, т.к. все жаждали скорейшего окончания войны, тем более, перевес в войне уже был на нашей стороне. В 1944 году создавались крупные артиллерийские формирования: группы, бригады и дивизии. По сравнению с 1941-42 гг. и даже 1943 г., насыщенность на километр фронта составляла более 250 стволов различных систем.
Помню, 13 октября 1944 г. такая масса огня нами была обрушена при прорыве обороны противника при вторжении в Восточную Пруссию, что мне казалось, земля не выдержит миллионы тонн металла. А нервы были напряжены так, что слезы лились из глаз не от страха, а от радости того, что у нас появились сила и мощь такие, которым не могла противостоять никакая другая сила.
После двухчасовой артподготовки на передний край противника обрушили тонны авиабомб наши авиаторы. После короткой авиаобработки переднего края противника пошли в атаку танки, и только после этого поднялась пехота, по которой противник не мог открыть огня, так как передний край его был обработан на глубину до 25 км.
Такая мощь огня и наш наступательный порыв, стремление приблизить День Победы позволили освободить территорию Белоруссии, Литвы, а затем организовать вторжение в Восточную Пруссию. В частности, 54я дивизия в составе 28й армии 3го Белорусского фронта, в составе которой я в этот период воевал, участвовала в штурме городов Шталупенен, Гумбинен, Герданиум, Инстербург, и далее шли в направлении Кёнигсберга.
В штурме последнего мне участвовать не пришлось, так как 12 февраля 1945 года я был тяжело ранен. Выбыл с фронта, и День Победы пришлось встречать в госпитале.
Но вернёмся к боевым действиям. Бои шли за каждый метр. Надо учитывать то, что на Восточный фронт немцы с запада снимали всё новые и новые дивизии и другие воинские формирования. Были случаи, когда мы встречали в 1945 году части, в том числе и морских пехотинцев, ходивших в резерве Гитлера с 1943 года. С ними нам пришлось столкнуться в конце января – начале февраля. А было это так. Дальнейшее наступление планировалось перед новым годом. Но перед самым концом уходящего 1944 года случилось непредвиденное. В течение ночи, когда все мы находились уже на исходных позициях, заработали немецкие «скрипачи» (так мы называли их залповые миномёты). Но разрывов на нашей стороне слышно не было. Оказывается, немцы к нам забрасывали листовки о том, что им известно о наших планах наступления в ночь с 31го декабря на 1е января. Якобы, эти сведения выдал один перебежчик.
Поэтому, наступление было перенесено и началось 13 января 1945 года. После артиллерийской и авиационной обработки переднего края на глубину 15 км пошла с песнями пехота, а артиллерия на колёсах и танки по сплошным воронкам за пехотой не смогли поспевать. Естественно, пехота попала под обстрел, а мы, артиллеристы, сорвавшись с огневых позиций, не смогли её поддержать своим огнём. Пехота залегла, мог произойти срыв задачи. Почти вся артиллерия, от 45 мм до 152 мм орудий развернулись на прямую наводку, отражая атаки немцев, вплоть до применения картечи. Атаки немцев были отбиты, и наше наступление было продолжено. Вскоре был занят г. Гердаунен.
Когда противник выбит с укреплённых позиций, наша задача – не дать ему закрепиться на новых, хотя он эти позиции готовил заранее, используя на нашей территории труд пленных и населения оккупированных территорий. То же он делал и на немецкой территории.
Наступление наше, как правило, шло под девизом «вперёд, вперёд, и только вперёд». Командир дивизии идёт на КП комполка, командир полка – на КП батальона, комбат – на КП командира роты, а ротный командир – в цепи пехоты. Вся артиллерия малых калибров, как правило, сопровождала пехоту в её цепи. При наступлении ряды пехоты редели, и артиллеристам приходилось выполнять не только свои функции, но и функции пехоты. Вперёд, вперёд, и порой по два дня без сна. Чуть где приткнёшься, так сразу ударяешься в сон.
Заняли хутор. Приказ: «Занять оборону». Всё, что надо, сделали. Выставив посты, мы, с одним из командиров из соседней батареи, пошли в сарай рядом стоящего господского двора. Туда же я велел своим артиллеристам, оставив по два человека у каждого орудия, идти отдыхать. Все отказались от ужина и свалились спать. Сколько спали – не помню. Вдруг, в сарай забежал солдат с криком: «Немцы!» И тут завязался бой…
Началась схватка врукопашную. Нам удалось окружить одну группу немцев. Как оказалось, позднее, эта группа, уничтожив несколько наших бойцов в боевом охранении, уничтожила нескольких часовых соседней батареи и беспрепятственно шла к нашим ПТО. Но хорошо, заряжающий одного из орудий, стоя на посту (если мне не изменяет память, это был уроженец Казани Закирзянов), заметил их и поднял тревогу, благодаря чему нам и удалось встретить их с наименьшими потерями. Окружённую группу немцев удалось заманить на территорию господского двора с целью взять их в плен. Но этого не получилось. Сдаваться они не хотели. Не знаю, откуда появился наш генерал на Т-34. Через переводчика он от них потребовал: «Или вы сдаётесь, или вас здесь ждёт смерть!» На что немцы отказали и стали бросаться на нас с кулаками, так как к этому времени почти у каждого из них автоматы были отобраны или же оставались без патронов. Генерал, стоя на танке, ещё раз обратился к немцам с предложением построиться и следовать под конвоем туда, куда будет им указано. Тут же один из окружённых, подскочив к танку, попытался сдёрнуть генерала за маскхалат и тотчас же был застрелен автоматной очередью. Немцы, почувствовав, что спуску им не будет, стали пятиться к стене двора, и генерал скомандовал: «Мои подчинённые остаются здесь, а всем из других частей немедленно продолжить выполнение задач, поставленных Вашим командованием». Мы покинули этот двор и со своими подразделениями стали продолжать преследование отступающего противника.
Спустя день-два до нас дошли слухи о том, что после нашего ухода со двора, пленные, почувствовав, что наших осталось мало, стали вести себя агрессивно. Начали набрасываться на наших бойцов и лезть на танк. Водитель был вынужден крутануть танк так, что несколько буянов пострадали, и только после этого, когда генерал сказал: «Или же кончайте свою бессмысленную агрессию, или же всех перемелем танком», они утихомирились.
На войне всякое бывает: и страх, и безразличие ко всему, а когда идёт горячий бой, то забываешь и о смерти. Всё зависит от нервов. А они у нас разные. Хочу особенно остановиться на воспоминании о солдате-заряжающем Закирзянове.
Прибыл он в батарею, когда мы уже были на территории Восточной Пруссии. Перед наступлением, о котором я уже напоминал, которое было перенесено с 31 декабря на 13 января, я пришёл в расчёт. Вижу, что он весь дрожит. Я спрашиваю: «Что случилось?» Ребята за него ответили: «Боится он крови». Я с ним стал говорить о том, что мы все боимся смерти. У нас у всех нервы напряжены. Он сказал: «Я не смерти боюсь, а крови». На что я ответил: «Если убьют, то кровь мы свою не увидим, а если ранят, то не смотри на рану, так мы все делаем. Смотри на рану, когда она заживает». Продолжая разговор, я сказал: «Смотри на всех, и у нас у всех по-разному воспринимается предстоящий бой. Многие радуются нашей силе, не то, что было в 1941-1943 годах».
В это время, а это было 3 часа утра, пришла кухня с завтраком. И, как полагается, по 100 грамм. И тут Закирзянов предлагает: «Товарищ старший лейтенант, выпейте мои 100 граммов». Я ответил: «У меня свои 100. И больше нельзя». Тогда он с тем же обратился к командиру орудия Дворяку. Я говорю: «Закирзянов, выпей свои 100 граммов, и тебе будет лучше». Оказывается, он всегда свою порцию отдавал по очереди членам своего расчёта. Я настоял, и он всё-таки выпил. Спустя минут пятнадцать, он, наконец, повеселел. Затем я послал его в соседний расчёт позвать командира орудия Астафьева. Он быстро ушёл, а я обратился ко всему расчёту: «Не обращайте внимания. Не упоминайте об этом случае, чтобы он не вёл себя стеснённо». Минут через десять Закирзянов вернулся с Астафьевым. Последний, а он был моим земляком с Читинской области, доложил, что его расчёт к бою готов, все позавтракали, настроение бодрое. Я говорю: «А разве ты, как парторг батареи, не видишь, что и в этом расчёте настроение бодрое? Будем ждать сигнала начала артподготовки». Так, постепенно, Закирзянов привык к войне и стал смелее. Во всяком случае, когда я был в батарее, он вёл себя спокойно. Дальнейшую его судьбу, после февраля 1945 года, когда я был ранен и выбыл с фронта, не знаю.