В списке, принятом у соседа, оказалась одна фамилия – Бронников. Иван Бронников – бывший работник милиции, уволен из органов и, вернувшись в родное село Тахтор, работал бригадиром в колхозе им. Сталина. «Возникать, – сказал отчим, – я не стал, чего доброго и меня туда же». Ночью они с милиционером Дементьевым выехали в Тахтор. Утром, на восходе солнца, подъехали к дому Бронникова. У ворот стоял конь под седлом, а сам Иван умывался на крыльце. Увидев отца, он спросил: «Матвей, ты не за мной ли?» «Я, – говорит отчим, – за тобой, Иван». На что тот ответил: «Повезло вам, конь под седлом, я хотел удрать в Манчжурию». Они зашли в дом. Позавтракали с ним, выпили по чарке крепкого и поехали в Акшу. Так состоялся арест, а за что, так и неизвестно.
Но вернусь к дяде И.Г. Кибалину. Его арестовали, более года сидел он в тюрьме. О допросах он, по рассказу, не имел права болтать. Совершенно больного, потерявшего сознание, его выпустили за ворота тюрьмы. Чисто случайно мимо тюрьмы шла на работу его сестра. Увидела его, сидящего на скамейке, и забрала домой. Выходила, и в феврале-марте 1939 года он вернулся домой к семье. А мой отчим в конце 1938 года из органов был уволен, но как ему удалось избежать ареста, он не мог сказать. И стал он работать зав. райкомхозом.
Арестованы были работники милиции: Александр Данилов, его брат Владимир (работал в колхозе), Семён Силинский, Григорий Бронников, начальник милиции Чайкин.
Но вернусь снова к деятельности полковой батареи 76-мм орудий, где я был замполитом. В район Хомичей, где два орудия находились на прямой наводке, прибыли командир взвода разведки полка и его заместитель по политчасти для изучения переднего края противника с целью «взять языка». Спустя несколько дней, была поставлена задача и нам. Нужно было орудиями с закрытой позиции обстрелять один из участков переднего края противника, то есть, отвлечь внимание, а одним орудием прямой наводкой обстрелять ДЗОТ, который будут штурмовать разведчики.
В условленное время мы всё подготовили, чтобы поддержать разведчиков, в том числе, выкатили орудие на исходную позицию. Ждём сигнала. В условленное время сигнала не последовало, но без команды орудие снимать было нельзя. Наступил рассвет, и противник обнаружил наш расчёт и открыл шквальный огонь. В результате, погиб заряжающий Павлов. Пострадало и орудие. Правда, его быстро отремонтировал орудийный мастер Пыстин.
Случилось непредвиденное. Группу по взятию языка возглавлял зам. командира взвода разведки 945 СП политрук Подгузов. На исходных позициях для броска с ним произошёл обморок. Разведчики на себя эту задачу не взяли. Операция была сорвана. Этот вопрос долго обсуждался на всех совещаниях, но какие сделаны были выводы, мне неизвестно.
Но зато, после состоявшегося собрания актива дивизии, которое проходило в расположении нашего полка, был устроен концерт и маленькое застолье. Здесь-то я и оказался за одним столом с Подгузовым, которого я, к сожалению, лично не знал и не видел. Я стал резко говорить со своим соседом из миномётной батареи Власовым, ругая этого Подгузова. Как Власов на это реагировал, я не обратил внимание. Когда мы вышли из-за стола, Власов сказал: «А ведь Подгузов-то рядом сидел с нами». Я удивился и сказал: «Жаль, что я не знал его, то бы я ему другое сказал. Он не пострадал, а мы в батарее понесли потери».
Возвратясь с этого актива, я по пути в хозвзвод зашёл к огневикам на закрытых позициях. Тут был телефон – связь с НП, где находился комбат. По обстановке, он не мог быть на том мероприятии. Старший на батарее лейтенант Ладейщиков сказал: «Только что звонил комбат и велел тебе срочно быть у него на НП». Я попросил телефониста Лютикова соединить меня с НП. Бородин сказал: «Приезжай, есть серьёзный разговор». Я пошёл в хозвзвод, взял своего коня Аркана, но решил не нарушать приказа о том, что одному, кто бы он ни был, не ходить. Сбросил седло с Аркана, запряг в санки и с красноармейцем Захаровым поехал на НП. Это примерно в 2,5-3-х км по дороге от хозвзвода и взвода боепитания. Прибыв на НП, я спросил, что случилось. «Хочу с тобой посоветоваться», – сказал Бородин, – я получил приказ: два орудия, что на закрытой позиции, снять и направить на прямую наводку в район Чёрного Ручья, где планируется операция. И когда я отдал распоряжение командиру огневого взвода Солнцеву подготовиться к этому, он пошёл по расчётам и стал панически прощаться, говорить, что из этого боя, якобы, вряд ли он, как и другие, вернётся живым». Я сказал: «Не может быть, здесь что-то не так. С взводом на прямую наводку должен вместе с ним поехать я или Ладейщиков».
Решили взять по орудию из каждого взвода и командовать поручили Ладейщикову, дав понять Солнцеву, что он проявил слабость, а это равносильно трусости. На войне все боялись, но по-разному. А виду, тем более перед подчинёнными, показывать нельзя. Спустя некоторое время, на эту тему у нас состоялся разговор. Он внешне осознал свою оплошность. Позднее, в одном бою Солнцев был ранен и эвакуирован в медсанбат. Мне, к сожалению, раненного Солнцева и его эвакуацию застать не пришлось. Причиной тому – нехватка личного состава. Когда идёт бой, он без потерь редко бывает.
В этот момент комбату было приказано срочно перебросить батарею на прямую наводку на левый фланг полка. Командир взвода боепитания Фундовой должен был доставить боеприпасы на старые позиции. Здесь же рядом находилась кухня. Перед боем людей надо накормить, Фундовой с боеприпасами ещё не прибыл. Время не ждёт. Боеприпасы надо переадресовать. Я приказал старшине ехать кормить личный состав, а сам остался на старых позициях ожидать Фундового. Проходит час, другой. Я в одиночестве. Вот тут я почувствовал страх. Не только за то, что я один, но и за то, что, если не доставят снаряды к назначенному времени, по нашей вине сорвётся операция. Но, к счастью, всё обошлось. Вскоре Фундовой с боеприпасами прибыл, и я сопровождал его к новым огневым позициям.
Другим огневым взводом командовал лейтенант М. Никитин. Это был кадровый командир. Родом он из Смоленской области. Это был весёлый парень. Порой трудно было выявить его положительные и отрицательные стороны. Помню его юмор. Шла весна 1943 г. Наступили дни оттепели, но мы были ещё в валенках. Он говорил: «Погодите, скоро выйдет указ о переводе армии на лапти. Вот тогда я вас всех научу, как лапти плести». Не могу сказать, что за причина, почему он, кадровый средний командир всё же до моего выбытия из дивизиона (а это было осенью 1943 года) так и оставался командиром взвода. Какова его дальнейшая судьба – не знаю.
Запомнился мне и такой случай с ним. Однажды, а это было осенью 1942 года, дивизия перебазировалась из-под Ярцева в район Духовщины. Мы снялись с ОП, командиров подразделений вызвали в штаб полка, батарея подготовилась к походной колонне. Мы с ним зашли в землянку младшего лейтенанта Фундового и решили отдохнуть на нарах. Он быстро заснул и вдруг как закричит: «Стоять! Ё… мать!» Мы с Фундовым засмеялись. Я говорю: «Максим, что с тобой?» Он отвечает: «Оболтус приснился».
Дело было так. В период формировки под городом Высоковском мы производили ремонт, то есть пополнение лошадей. Лошади попадались разные, в том числе и низкорослые. Вот и в этот взвод попал конь с большим норовом. Запрягался он с огромным трудом. Как правило, управлялся с ним лейтенант Никитин. Естественно, не обходилось без ругани и криков. Вот и послужила эта лошадка взводу так, что снилась даже взводному во сне.
Немного о младшем лейтенанте Никитине. Он был из резервистов. Сам с Харьковщины. Он добросовестно относился к своим обязанностям. Мне было его очень жаль. Он потерял связь с семьёй, так как его местность оказалась под оккупацией. Бывая в хозвзводе, я обычно спал у него в землянке. Когда вышло постановление начальника Главного Политуправления Щербакова об устройстве быта на фронте, он мне очень помог в организации культурно-бытовой землянки. Мы организовали отдых по очереди личного состава, так как стояли в обороне. С комбатом решили выделить с каждого расчёта и отделения по одному человеку, чтоб отдыхали в ней. Там имелось даже кое-что из художественной литературы. О нашем опыте узнали в других подразделениях. Помню, одну ночь ночевал у нас ответсекретарь партбюро 945 СП Левинский.
С комбатом Бородиным у нас сложились дружеские отношения. Иногда он оставлял за себя на НП командира взвода управления Кривошеева и приходил в хозвзвод. Мы с ним удалялись в лес и как дети боролись, испытывая свои силы. Это позволяло нам расслабиться. В один день как-то после нашей борьбы он говорит: «Время мне возвращаться на НП. Ты иди, я схожу по нужде и тебя догоню». Я вернулся в хозвзвод, нашёл старшину Белобородова и сказал: «Старшина! Организуй нам с комбатом заправиться, и мы поедем на НП».
Старшина быстро организовал нам поесть. Ждём комбата, а его нет. Время ему уже вернуться. Я быстро пошёл обратно по его следу. Слышу где-то рядом глухой голос Бородина. Я бегом. Оказалось, он провалился под снег. А там оказался тайник-колодец. В нём был склад с провизией (сушёное мясо, сало, бочки с горохом и зерном пшеницы). Это было большое подспорье для питания, а оно было всё же не ахти какое шикарное.
Вскоре, а это уже весной 1943 года, нас перебросили в район озера Баклановское. В это время вышло распоряжение (говорили, что Верховного) о компенсации, кроме хлеба и жиров, всех недополученных продуктов в период нахождения в окружении. Это было уже с лихвой для нас. Помню, как-то я зашёл в расчёт, орудие которого находилось на прямой наводке вблизи НП батареи. В это время приехал повар кормить личный состав. Красноармеец Конькин (он Вологодской области и говорил с соответствующим акцентом), обращаясь ко мне, говорит: «Товарищ старший лейтенант, нас что, на убой кормят? Мы ещё не съели завтрак, а тут уже и обед поспел». Но так было не всегда.
Под оз. Баклановское у нас три орудия были на ЗОП (закрытой огневой позиции – прим. ред.), а одно, как я уже ранее указал, на прямой наводке. В это время на наблюдательном пункте случилось ЧП. Произошёл пожар в землянке для отдыха. Связист Лютиков решил заправить керосином фонарь и полез за ним под нары. Чиркнул спичкой, чтобы достать керосин, а на нарах была солома льна, которая вспыхнула. Хотя пожар и был быстро потушен, чтобы не дать противнику обнаружить, но имущество, которое было там, пришлось там и оставить. За что офицерскому составу пришлось поплатиться, поскольку стояли в обороне, а если бы это было наступление, никто бы и не узнал о происшедшем.
Когда мы находились в обороне, на всё устанавливались лимиты, особенно на расход боеприпасов. Хочется пострелять, но – лимит. Выход один. Несколько дней копишь, а потом можно и пострелять. А когда подкопишь снаряды, то цель исчезает. Сидишь, не отрываясь от стереотрубы и бинокля. И не только по ориентирам подготовишь расчёты для стрельбы, но и по каждому чуть заметному на местности в зоне противника предмету. Комбат окончил до войны арт. училище, а я, будучи вычислителем, настрополился готовить данные для стрельбы, и получалось неплохо. Порой, после контрольного выстрела переходили на поражение.
Как-то раз разведчик-наблюдатель доложил: «Правее ориентира три появился одиночный всадник». Комбат говорит: «Давай, погоняем его. Фрицы самолётами за нашим братом гоняются». И дал команду: «Батарея к бою! Ориентир три, правее 04, буссоль 30-03 первому один снаряд, огонь!» Снаряд упал впереди всадника. Наблюдаем и видим – он повернул назад. Снова выстрел. Снаряд опять впереди всадника. Наблюдаем. Видим – он помчался в сторону. Корректировка. Снова выстрел. Опять снаряд разорвался впереди всадника. Наблюдаем – он назад. Корректировка, выстрел. Смотрим. Разрыв снова впереди немца. Комбат даёт команду: «Отбой!» Я спрашиваю: «Почему?» Он мне говорит: «Пусть фриц расскажет, как мы его взяли в кольцо. Больше нахально по открытой местности не будут галопировать». Так окончился этот наш урок. Но позднее выяснилось, что за нашей стрельбой наблюдали не только мы, но и наши соседи. Некоторые говорили, что зря мы им дали уйти. Другие нас обвинили в баловстве и растрате снарядов. А вот начальник артиллерии дивизии Козловский, узнав о случившемся, подумав, сказал о том, что пусть фрицы знают не только мощь нашей артиллерии, но и об искусстве наших артиллеристов, а то они, в основном, стреляют по площадям. Так закончилась эта эпопея.
Здесь, в районе озера Баклановское наш НП и орудие на прямой наводке находилось в зоне обороны стр. роты одного из батальонов 945 СП, где центральная зона была чуть более 100-150 метров. Часто немцы кричали: «Русь, пропуск-мушка». Иногда через репродукторы включали патефон с исполнением «Катюши» и др. песен. Были случаи добровольного ухода некоторых наших неустойчивых солдат к немцам. Именно в этот период из одной роты ушел весь взвод в составе 17 человек. На следующий день немцы по громкоговорителю кричали: «Русь! Мы знаем всех ваших командиров». Стали называть по фамилиям вплоть до командира дивизии. Мы понимали, что это дело рук только что перешедших на сторону немцев предателей Родины.
Спустя несколько дней был похищен командир одного стрелкового взвода. А дело было так. Согласно приказу, офицерскому составу не разрешалось ночью спать. И как следует утром командир этого взвода, оставив одного солдата в охранение, остальных отправил на завтрак к прибывшей кухне. Сам же лег отдыхать. Немцы этот момент использовали, находясь, по всей вероятности, уже наготове к броску. Солдат, который оставался в охранении, увидев, как по траншее бегут немцы, бросился в землянку, где отдыхал командир, и залез под нары. Немцы же спящего командира взвода утащили. Если бы этот солдат открыл по немцам огонь, этого бы не случилось. Здесь и трусость солдата, и самоуверенность взводного, который оставил всего одного солдата. Здесь же я обратил внимание на то, что в ночное время мы часто наблюдали сигналы фонарем азбуки Морзе. Это, как впоследствии мы убеждались, сообщались координаты наших ОП и мест скопления воинских формирований. Пример тому. В трехстах метрах от нашего хозвзвода располагалась кухня батареи 120-мм минометов. В тот день как раз в обед по этому месту был нанесен артналет и один снаряд угодил прямо в кухню. Более половины личного состава батареи было выведено из строя. Не исключено, что некоторые неустойчивые солдаты поддавались на агитацию власовцев, которые забрасывали наши позиции листовками о том, что РОА готовится к решающему штурму и тем, кто не перейдет к власовцам, грозит смерть. В этот период 262 СД не вела активных наступательных действий, находясь в обороне, готовилась к наступательным действиям. Шла передислокация воинских частей. В целях маскировки и введения противника в заблуждение меняли и мы свои позиции. На наши позиции должна была прибыть другая в/ч. Как-то идя с НП на позиции батареи, я встретил чисто случайно бывшего моего командира до войны и начала войны Бардина в чине лейтенанта. Видя меня, он естественно, удивился: он лейтенант, а я старший лейтенант. Он прибыл на рекогносцировку местности, а другие его сослуживцы должны были прибыть позже. Поэтому он с интересом побывал со мной на ОП батареи, а потом мы вернулись на НП батареи, где он ночевал у нас. Многое мы вспомнили о Дальнем Востоке, наших сослуживцев в мирное время. На следующий день мы с ним расстались.
В июле 1943 г. был ликвидирован институт заместителей командиров подразделений по политчасти. Я просил, чтобы мне дали взвод, но этого не произошло. Меня без моего согласия направили комсоргом 315 ОПАД (отдельный противотанковый артиллерийский дивизион – прим. ред.), что странно, я не избирался, а чьим-то приказом был назначен. Это же диктат. К моему счастью, я в этой должности был недолго. Оказалось, что штатной должности комиссара противотанкового дивизиона не положено. Почему я оказался в таком положении? Уж больно не хотел, чтобы я вернулся в дивизион на любую должность в артполк, бывший комиссар, а затем, заместитель командира дивизии Тимофеев. Он очень хотел, чтобы я вообще выбыл из дивизии, так как в период моего пребывания на должности секретаря ПО дивизии, я знал о некоторых его грязных делишках. Он постарался избавиться от помощника начальника по комсомолу С. Ткачева. С Ткачевым мы очень подружились. Это был кадровый армейский политработник. Служил в Прибалтике, а перед началом войны поехал в отпуск в Пензенскую область, а семья оставалась в Прибалтике, которая с первых же дней была оккупирована, и Ткачев практически потерял семью по уже известным причинам. Немцы не жаловали семьи политработников и командного состава РККА. Как я уже отметил, к моему счастью должности освобожденного комсорга в противотанковом дивизионе не положено, да к тому же я получил небольшую царапину, и меня откомандировали на переаттестацию. А попал я в г. Барнаул 27-й резервный полк офицерского состава артиллерии. Переаттестацию я прошел, как говорится на 5, была лишь одна 4 по саперному делу. Но об этом чуть позднее. В Барнауле я чисто случайно познакомился с моей любимой Людмилой, которая стала моей женой. Было это в 1944 году. Мы с нею решили пойти в ЗАГС, для этого я взял справку о том, что я офицер и имею право вступить в брак. Поскольку мы пришли регистрировать брак 13 мая, заведующая ЗАГС не хотела нас регистрировать в этот день и просила прийти на следующий день. Но потом, узнав, что мне завтра на фронт согласилась зарегистрировать нас. Когда мы пришли к Люсе домой, её мать увидела свидетельство о браке и спросила: «А разве сегодня 12 мая?» Оказывается, заведующая решила все-таки нас записать 12-м числом. Вот так получилось, что нас с Люсей сделали мужем и женой на один день раньше. Работники Загса оказались суеверными по поводу числа 13. Но наша семейная жизнь продолжалась в Барнауле недолго.
Вскоре я уехал в управление кадров Главного Артуправления. До назначения в формирующиеся части меня направили в Гороховецкие лагеря под г. Горьким. Вскоре туда прибыл представитель из ГУ артиллерии. Меня направили в 54 Гвардейскую дивизию, которая вливалась в 28 армию. На мою просьбу, направить меня в 26 дивизию, в которой я начинал воевать или в 262 СД, где я провоевал почти два года, было отвечено, что формируется 28 Армия, которой предстоит вторжение в логово фашистского зверя и там нужны кадры, поэтому мою просьбу не могут удовлетворить. В конце концов, я и сам понял, и настаивать не стал. Впоследствии, я очень сожалел об этом. В 262 СД меня многие знали, да к тому зам. командира 788 АП П.А. Олексенко написал в письме о том, что Тимофеев из дивизии переведен. Олексенко я писал с просьбой сообщить о судьбе бывшего командира батареи Л.М. Бородина, который погиб, к сожалению.
Вот так я попал на должность командира взвода 45-мм противотанковых орудий 163 СП. Война есть война. Приказ есть приказ. 54-я дивизия перебазировалась с Украины в Белоруссию. Наступил период, когда артиллерия должна была противостоять танковым атакам противника. Был совершен большой бросок из-под Гродно в район Шауляйско-Тильзитского направления. Подготовка к наступлению проводилась с изучением местности и оборонных укреплений противника на территории Восточной Пруссии. Проводились занятия, но мы пользовались картами 1927 года, в то время как у немцев были карты нашей территории 1937-39 гг. и даже 40 года. И поневоле я вспомнил слова бывшего командира дивизиона В.И. Решетникова, который тогда мне сказал: «Журавлев! Постарайся у первого же пленного немца-офицера достать карту…» а ведь сказано это было еще в сентябре 1941 в районе Лужно-Сухой Нивы Лычковского района Новгородской области. В то время это было очень сложно, в основном мы оборонялись. Вспоминается случай, когда на КП нашего дивизиона собралось начальство 19 ЛАП и 79 ГАП 26 СД. Тогда и случилось непредвиденное: немцы окружили КП. Сложилась ситуация, из которой не так-то просто выбраться. Здесь проявил находчивость мой бывший командир лейтенант Бойчук, вызвав огонь на себя. Воспользовавшись этим, командир 79 ГАП Карачевцев приказал всем слушать только его команду. Наступила осенняя ночь, накрапывал мелкий дождь. По лощинам шло испарение воздуха, нечто вроде тумана. Мы поодиночке шли за командиром. Идём, вдруг крик: «Хальт!» Мы услышали ответ Карачевцева. Идём дальше. В одной лощине горит костёр. Вокруг него сидят немцы, сушат портянки. Идём дальше. Вдруг, по нам открыли огонь. Мы бегом. По всей видимости, кто-то из нас показался немецкому часовому подозрительным, и он открыл огонь. Но уже было поздно, мы бежали всё быстрее и быстрее. Вдруг окрик: «Стой, кто идёт!» Вот это был уже наш часовой. После благополучного возвращения Карачевцев рассказал, что немецкому часовому он назвался полковником Краузе. Тот видно растерялся, или же на самом деле там был полковник Краузе, и немец нас пропустил. Ну, а дальнейшее всем известно.
На фронте приходилось не только воевать, но и строить дороги. Артиллеристам это не трудно. Ведь мы привыкли к тому, что, занимая новые позиции, зарываешься как можно глубже в землю. Надо, пока не обнаружил противник, отрыть огневые позиции для стрельбы, укрытия для боеприпасов и расчётов, для тягловой силы, ходы сообщения. Не сделав это, понятно, понесёшь серьёзные потери. Зарыться надо за ночь. Никаких перекуров, и каждый понимал это.
Находясь во втором эшелоне, а это было в разгар весны 1943 года, да тем более, на территории Смоленской и Калининской областей, где очень много болотистых мест и страшное бездорожье, нам было приказано строить дорогу, укладывая из брёвен колею для проезда машин и другой техники. Брёвна рубили на высоких местах, так как на болотистых местах строительного леса нет. Сырое бревно приходилось тащить примерно до километра, где прокладывалась колея. Подъехать ни конным, ни другим транспортом нельзя, а строить надо. Люди изматывались, а питание было очень плохое, по вине начальства, в частности, командования 945 СП. В один из дней на участок, где работал личный состав нашей батареи, явился заместитель командира полка по (строительной) части капитан Кобзарь. После короткого разговора я ему сказал: «Личный состав работал бы ещё лучше и сделал бы ещё больше, если бы с Вашей стороны были бы приняты меры по улучшению снабжения питанием». На что он ответил: «С такими мордами и жаловаться на питание?» Эти его слова услышали многие, в том числе, командир орудийного расчёта Евстифеев, и, подойдя ближе к нам, сказал: «Жаль, что мы не на передовой, а то бы за такие Ваши слова, товарищ капитан, Вам бы была уготована пуля, и лучше будет, если Вы сейчас же извинитесь или же советуем Вам немедленно убраться, пока мы не вышли из себя». Возмутился не только Евстифеев, но и все из личного состава, кто в данное время здесь работал. А работали так, что у многих на плечах от брёвен были ссадины. Я успокоил своих батарейцев, а Кобзаря попросил покинуть нас. Возмущаясь, он ушёл. Спустя пару дней нас с комбатом вызвал командир полка Беляков. Кобзарь не совсем правильно его информировал, но инцидент закончился тем, что я больше Кобзаря в полку не встречал.
Мне вспоминается 1942 г. За период моей службы в политотделе дивизии мне стало известно о плохом снабжении не только питанием, но и боеприпасами. Становилось порой неуютно от некоторых фактов. А они держались под большим секретом. В одном из полков произошел случай поистине каннибальский, когда некий Грабарь, находясь в боевом охранении, воспользовался тем, что его напарника убило, он вырезал его печень, сварил и съел. Доказать, что именно Грабарь убил напарника, не могли, так как был обстрел из минометов. Сам же он убийство отрицал, на закрытом судебном заседании на вопрос, почему он это сделал, он заявил, что во время голода в 1934 году на Полтавщине так делали многие. Этот факт был строго засекречен. Я узнал об этом чисто случайно, перед выходом из окружения мне было поручено уничтожить все документы политотдела, а к этой папке с совершенно секретными документами доступа не имел никто, кроме начальника и его зама и инструктора по информации. Она находилась в металлическом ящике с пятью сургучными печатями. Она оказалась не опечатанной лишь один раз как раз перед моим уходом из Полит.отдела. В ней оказался лишь один документ – это была выписка из решения военного трибунала 39-й армии об отмене решения военного трибунала 262 СД о расстреле политрука Тельнова. А суть дела состояла в том, что после выхода из окружения из-под г. Белого в июле 1942 г. командование дивизии, спасая свою шкуру, стали искать виновных в низах и учинять расправу. Как раз под эту марку и попал политрук Тельнов. После выхода из окружения остатки дивизии (тылы были брошены на произвол судьбы) прибыли к месту формирования в г. Высоковск Московской области. Через несколько дней состоялся суд военно-полевого трибунала. Судили политрука одной роты, якобы за предательство. А было ли оно? Трудно поверить. По сути, многие из нас поняли, что виновного нет и не могло быть. По ходу заседания военного трибунала мы видели, что обе стороны обвиняют друг друга. Выход из окружения был плохо подготовлен и всю вину возлагали на комиссара дивизии Тимофеева. Выходили, кто как мог. Вот и эта рота осталась в составе нескольких человек. Командир роты и политрук разделились на две группы и стали искать путем разведки место прорыва, условившись встретиться в определенном месте и ожидать друг друга. К месту встречи якобы пришли обе группы, но каждая ждала другую и не дождалась. Политрук остался с одним бойцом, двоих потеряли. Тем не менее, политрука приговорили к расстрелу и тут же привели приговор в исполнение, под слова Тельнова: «Прощайте мои детки, прощай Родина, смерть немецким оккупантам». Многие из окружения не могли вырваться в силу своего физического истощения из-за длительного недоедания. А ведь прорываться и бежать приходилось не менее 2-3 км по болотистым местам под обстрелом из всех видов оружия минометов, артиллерии и бомбежками. Кто был помоложе и физически вынослив, сумели вырваться. Мне также удалось вырваться, несмотря на мое истощение. Никогда не забуду, как после выхода из окружения на вторые или на третьи нам выдали по несколько граммов муки, и мы заварили себе заваруху без соли…
И обиднее всего становится, когда незаслуженно на тебя могут накричать и даже оскорбить. За период почти трёхмесячной службы в политотделе дивизии на меня никто не повышал голос. Начальник политотдела Г.А. Васютинский, если ему что-то надо было, он всегда говорил, обращаясь ко мне: «Дорогуша». У него личным оружием, по привычке на погранзаставе, был «маузер». И когда он шёл в части, всегда брал у меня «ТТ», а свой «маузер» оставлял мне. В период формировки под Высоковском политотдел располагался в доме лесника, где была одна большая комната и небольшая кухня. В комнате находились все сотрудники политотдела, являлись они только на ночь, где для них были устроены нары. Днём оставались только инструктор по информации Щедриков, машинистка и я, а на кухне – начальник и его замы. С Щедриковым у нас сложились хорошие взаимоотношения. Подготовив информацию в различные инстанции, он ложился отдыхать, а мне поручал диктовать машинистке Н. Лебедевой. Чтобы не мешать намотавшимся за день сотрудникам политотдела отдыхать, я садился рядом с машинисткой, маскировали свет, чтобы не слышно было стука машинки, под машинку подкладывали что-нибудь обязательно.
И вот, однажды, поздно вечером, во время нашей работы, в ПО пришёл ординарец комиссара Тимофеева Лукиянчик. Часовой не должен был его пропустить, но, оказалось, он пришёл по заданию комиссара. Я спросил: «Зачем пожаловали?» Он ответил: «Проверить, чем вы занимаетесь». Я ответил ему: «Прошу покинуть нас и доложить тому, кто Вас послал о том, что мы работаем, а как закончим, будем отдыхать».
На следующий день в ПО пожаловал Тимофеев и сел за стол начальника ПО, которого в этот момент не было у себя. Вызвал меня и потребовал всю корреспонденцию, полученную вчера и сегодня. Я сказал, что начальник ПО дивизии ещё её не смотрел. Нач. ПО находился в это время в одном из полков. Я принёс ему корреспонденцию, и когда я стал ему подавать, одна из бумаг выпала от порыва ветра из окна. Он как закричит: «Что это у вас всё из рук валится!» А когда я стал её поднимать, висевший через плечо «маузер» стукнул об пол. Он задал вопрос: «Откуда у тебя маузер? Где взял?» Я сказал: «Это оружие нач. ПО. Он доверил его мне, а я ему – свой пистолет». В это время вошёл Васютинский, и тот набросился на него в моём присутствии. Это бестактно. Я спросил: «Разрешите мне идти», забрав со стола папку с бумагами. Тимофеев рявкнул: «Вон отсюда!» Я ушёл. Придя к себе, расстроился. Машинистка сказала: «Это Лукиянчик насплетничал после вчерашнего визита». В политотделе работали прекрасные инструкторы: Пресняков, Данилов, Демин, Фельдман, Колокольчиков, помощник начальника ПО дивизии по комсомолу С. Ткачев (будущий муж машинистки Н. Лебедевой). Мы дружили до самого выбытия из дивизии нас обоих. Время шло, и вскоре я оказался в 945 СП в полковой батарее. О моей службе в ней я уже ранее упоминал, воспоминания все время всплывают. В 1941 году немцы засылали в наши тылы не только диверсантов для совершения терактов, был распространен заброс так называемых «кукушек» с целью уничтожения наших военнослужащих, особенно командного состава. Идешь по нашим тылам, где и боев-то не было, а убитые наши красноармейцы лежат. Мы стали внимательно следить за одиночными выстрелами в лесу и это место брали в кольцо, чтобы снять кукушку. Выследить было очень сложно. Он (кукушка) маскируется так хитро и огонь откроет только тогда, когда ему выгодна появившаяся мишень. Сам лично я не принимал участия в их обнаружении, но по рассказам однополчан среди них были русские, перешедшие на сторону немцев. Осенью 1942 года наступили заморозки. Нашей батарее была поставлена задача – протащить через болотистые места в районе Хомичей одно орудие с двойным расчетом – оседлать большак с последующей возможностью уничтожить боеприпас РС полка «катюш», попавшего в окружение. Мат. часть они уничтожили, а боеприпасы якобы не могли уничтожить, так как они находились в лесу. Трое суток мы тащили пушку по болоту. Как только орудие будет доставлено к месту назначения, нужно устроить огневую позицию, организовать боевое охранение, устроить укрытие для расчета и группы автоматчиков, которые прибудут после нашего устройства. По мере продвижения к месту назначения нашей группы я убеждался, что мы лезем «к черту на куличики». Люди выбиваются из сил, мороз усиливается, местами появляется лед. Мне стало страшно, что люди получат обморожение. Некоторые выбирали кочку и стараются прилечь отдохнуть. Я их поднимал. Выбрались на маленькую прогалинку, и приказал всем отдыхать по очереди. Бойцу Захарову приказал идти со мной. Командир орудия Немцев спросил: «А Вы куда, товарищ лейтенант?» я ему ответил, что пойду к тому месту, где нам надо занять оборону. Тогда встал солдат Сайко и сказал: «Товарищ лейтенант, Вы здесь один из офицеров, а нас много. Если Вас убьют, то и мы здесь погибнем. Давайте вашу карту, покажите, куда нам надо пройти, мы разведаем». Я стал возражать, но они все поддержали Сайко. Я указал на карте это место, по моим расчетам до него еще более километра. Сайко с Захаровым ушли. Прошло три часа, я уже стал волноваться, так как по времени им пора вернуться. Вернулись они только к вечеру. По их рассказу рядом дорога, по ней иногда проходят машины, повозки, а место нашего назначения сухое, кругом лес, а метров через 200-300 болото заканчивается. Бойцы с воодушевлением восприняли их сообщение, тем более что они за это время отдохнули. Мы продолжили наше движение, быстро протащили через болотину орудие и выбрались на сухое место. Ночью добрались до назначенного места. К утру отрыли ОП, укрытие для орудия и ровики для личного состава. Днем решили понаблюдать за дорогой. Решили построить блиндаж, так как не знали, сколько времени нам придется здесь пробыть. Командир орудия Немцев потерял ногу. Дерево упало на минное поле, и его нельзя было трогать, а он решил его вытащить и поскользнулся, наступив на мину. Меня в это время не было, так как я пошел в штаб доложить, о том, что было нами сделано, и какие будут дальнейшие указания. В штабе полка мне сказали: «Отправляйтесь назад и ждите указаний на месте. К вам прибудет начальство». Возвращаясь на место, я встретил по дороге Сайко, который тащил на устроенных салазках раненого Немцева. Мне было очень жаль Немцева, но для него война закончилась. Вернулся к месту назначения и стал ждать указаний. Проходит день, второй – никого. Кругом тишина. У нас и связи нет. Утром двое наших солдат пошли на батарею за едой, возвращаясь, они наткнулись на телефонный провод не наш, а немецкий. Они доложили об этом мне. Тогда, взяв с собой двоих солдат, я решил проверить. Мы пошли вдоль провода осторожно, вдруг видим двух фрицев с термосами. Я поднял руку, приложив пальцы к губам, ребята поняли меня. Один немец поднял провод, подержал в руке, что-то показал второму, и они пошли в противоположную от нас сторону. Хорошо, что мы их не тронули, иначе бы обнаружив их пропажу, немцы пошли бы их искать, и нам бы была крышка. Мы оказались на участке обороны противника. Но поскольку здесь было кругом болото, немцы и не держали оборону. Спустя несколько дней, к нам пришел начальник артиллерии 945 СП Жук и сказал: «Надо немедленно отсюда Вам выбираться пока еще не поздно. Я доложу начальству пусть оно разберется в том, кто вас сюда послал и накажет их за такое головотяпство». Выбираться нам было уже легче, возвращались по старому пути, морозец сковал местами болото. Разбиралось ли это головотяпство нам это, конечно неизвестно, а вот наши напрасные труды и потеря командира орудия никто не оценил.