Новый план устройства народной школы

При большем времени для занятий, при более правильном посещении школы и при двух учителях г-н Рачинский допускает расширение программы для сельской школы, вводя в нее, кроме арифметики, геометрию, физику, отчасти географию и историю. Той педагогической системы, которая при элементарной форме вводила бы по частям все эти знания в тесном объеме, удобном и для обыкновенной, существующей у нас школы, г-н Рачинский не знает и не признает. Но расширение программы, при предполагаемых им условиях, может осуществиться из тысячи разве в одном случае, следовательно, об этом не стоит и говорить. Важнее замечания автора о земледельческих и ремесленных школах, которые, по его мнению, нужно совершенно отделить от школ грамотности так, чтобы учащиеся поступали в них, уже окончив элементарное образование. Это мнение совершенно справедливо. Но остановимся подробнее на обучении русскому языку, где опять высказываются своеобразные воззрения автора.

Г-н Рачинский довольно милостиво назначает круг писателей для чтения в народной школе. Сюда, по его мнению, могли бы войти: драмы Шекспира, «Илиада» и «Одиссея» Гомера в русском переводе, «Потерянный рай» Мильтона, «Ундина» Жуковского, «Семейная хроника» Аксакова, некоторые произведения Лажечникова, Загоскина, Даля, «Князь Серебряный» А. Толстого. Но больше всего подходят к народной школе Пушкин и гр. Л. Толстой с его книгами для народного чтения: этих книг, по его мнению, могли будто бы не оценить разве только ослепленные поклонники Виктора Гюго (с. 57). Зато г-н Рачинский чрезвычайно немилостив ко всем остальным писателям гоголевского периода: Гоголь, Тургенев, Гончаров, Островский, Некрасов – все они, по его словам, претят учащимся в народной школе; народ минует их, как писателей непонятного ему переходного времени, и они очень удобно могли бы быть вычеркнуты из русской литературы. Мы не будем доказывать г-ну Рачинскому, что Гоголь, Тургенев, Островский, Некрасов тоже заслуживают некоторого внимания рядом с Загоскиным, Лажечниковым и Аксаковым. Против решения народа что же поделаешь? Нас только берет одно сомнение.

Нам кажется, что если бы г-н Рачинский жил 50 лет тому назад, то сказал бы: «Лишь Ломоносов, Сумароков и отчасти Державин могут быть воспитательны для народа, а Пушкин – это язва переходного времени, которой всячески надо избегать», а через 50 лет после нас явится другой подобный педагог, который скажет: «Лишь писатели гоголевского периода могут быть образцами для народа, как выразители пробудившегося общественного движения, а вся последующая литература представляет только плод болезненной тенденции». И сколько бы ни являлось таких педагогов, они иначе судить не могут. Только зачем все сваливать на народ? Может быть, в другой школе другой учитель сумеет так объяснить Гоголя, Островского, Некрасова, что более развитые из сельских юношей именно этими писателями и заинтересуются, и, даже с точки зрения г-на Рачинского, не худо бы попытаться это сделать. По его предположению, народ должен спасать интеллигенцию; как же он будет спасать, не зная, чем грешила наша интеллигенция в это переходное время?