29 Мая. …приходится делать ремонт на новой квартире, где 10 лет жили свиньи. Хозяева новые немногим лучше старых – тоже свои причуды и заскоки, но главное – отдельно. А там – хоть на голове стойте, мне глубоко плевать: деньги отдал раз в месяц и спокойной ночи, леди энд джентльмены. Вообще все эти отношения классовые, и одно из основных прав советского квартиросдатчика – право вмешиваться во внутреннюю жизнь жильцов. <…> Таким образом, квартиросдатчик – это не фрау Залевски из Ремарка, отнюдь – это ваш новый родственник, он теперь прочно вошел в вашу личную жизнь, имеет право знать ваши интимные секреты, давать вам советы, а так же пользоваться "доставательными" возможностями ваших родителей (буде таковые случатся). И за всё это вы платите деньги (и не малые) и отнюдь не уверены в завтрашнем дне.

Отвлечёмся немного от нас – где-то через год переехал и Серж, но не в общагу, а снова на частную – на параллельную улицу Белинского, к хозяйке по имени Мария Михайловна. Досталась ему полуподвальная комната, она же кухня (газовая плита стояла прямо напротив кровати), в углу имелась раковина. Комната была на двоих. Я попал туда чуть ли не в день его переезда, дело было в конце лета. Осмотрев апартаменты, я спросил Сержа – а как эта комната отапливается? Сержу это раньше в голову не приходило – а действительно, как? Батарей в комнате не имелось. На следующий день он задал этот вопрос хозяйке. Ответ был: "А батареи С ТОЙ СТОРОНЫ…" (то есть за стенкой тоже квартиранты, и вот у них-то радиаторы висят). "А ещё можно духовкой обогреваться – зажигаешь газ, открываешь дверцу и греешься…" – добавила М.М. Ещё у хозяйки была дача за городом, и помнится, она усиленно намекала, что неплохо бы двум здоровенным парням-квартирантам съездить со старушкой на "фазенду", помочь…

Я привожу эти похожие друг на друга примеры, чтобы показать, что отношения "хозяин-квартирант" имеют свои характерные особенности независимо от личностей людей, в эти отношения вступающих. То есть все эти жуткие, с точки зрения нормального человека, выходки, типа вскрытия писем и отопления жилья духовкой – не есть исключения из правил, не есть функция паршивого характера конкретного хозяина. Потому что примерам таким – несть числа, и скорее нормальные, деловые и уважительные отношения сторон при съеме-сдачи квартиры в России – исключение из грустных правил… Чтобы не увязать в рассуждениях, приведу цитату из собственной повести (хоть это и моветон – цитировать самого себя).

Цитата в тему

– Дэн, но ведь это – не-нор-маль-но! – стукнул кулаком по столу Глеб. На столе звякнуло.

– Я тебе вот что скажу, – закуривая, сказал Димка, – в английском есть такое слово – privacy. Не спрашивай меня, как его перевести на русский – все варианты будут неудачны. И знаешь почему? В русском нет слова для этого понятия, потому что нет самого понятия. Privacy – это та граница вокруг тебя, которую никто и никогда не переступает, понимаешь? Privacy – это невскрытые письма, неперерытые вещи в комнате… Privacy – это то, чего у нас нет… Ты вот знаешь, например, что на Западе не принято спрашивать человека, сколько он зарабатывает? Это – неприлично, не-нор-маль-но! А у нас – нормально!

Розен В., "Три дня Глеба Сухова"

Жизнь на квартире у Николаича началась с решения туалетного вопроса. На хозяйский двор через двое ворот не набегаешься, да и встречаться около скворешни ни с кем неохота (у обоих хозяев была скверная привычка – поймать тебя на дорожке около сортира и начать долгий, обстоятельный разговор…), поэтому было принято разумное и традиционное для России решение – ведро в сенях. Через несколько лет я прочту процитированный Стругацкими стишок, который поразит меня своей жизненной правдой:

Я люблю ходить в ведро,

Поднимать над ним бедро,

Писать, какать, а потом

Возвращаться в тёплый дом…

Параллельно была разработана технология, которая помогала бороться с неприятными запахами – в ведро наливалась малая толика керосина, который образовывал пленку на поверхности и не пропускал запахи, да ещё служил своеобразным консервантом, поскольку ведро выносилось раз в день, по темноте, дабы не позориться.

Итак, помои и нечистоты выносились в будку туалета во дворе – а что же бытовой мусор? В районах частного сектора Воронежа мусор утилизировался (полагаю, утилизируется так и по сей день) следующим образом: на стыке нескольких улиц выбирается место, куда в течение недели жители сносят как крупный мусор, так и свои вёдра и бачки с чем придётся, и всё это стоит под открытым небом и ждет условного дня. В хозяйстве для этого используются специальные старые и дырявые ведра, которых не жалко, если украдут, но в советское время, как правило, не воровали. Раз в неделю на эту импровизированную свалку приезжает машина от муниципалитета. В этот же день и час жильцы обязаны прийти туда, чтобы забросить мусор в машину – в обязанности водителя входит только подогнать транспорт и открыть специальную дверцу сбоку контейнера. Многие хранят мусор у себя во дворах и несут его сразу к машине.

Надо сказать, что ни Алексеевна, ни Николаич услугами города по утилизации отходов не пользовались. Алексеевна поступала вообще до крайности оригинально. Поселившись у неё, мы первое время порывались помогать старушке в выносе мусора, она же упорно отказывалась, делая это сама. Мы долго не понимали, в чем дело, но в конце концов ситуация прояснилась. Сразу за забором участка Алексеевны начинался крутой обрыв вниз, и до следующего двора было довольно далеко и высоко. Догадливая старушка не утруждала себя походами за два квартала к машине – она просто сбрасывала мусор вниз. Он расползался по горе, в конце концов сыпался на чей-то двор, гнил и вонял по весне и в дождь, хозяева снизу ругались – но кому до этого дело… в таких случаях старушка прикидывалась глухой, как пень.

Николаич же, как серьёзный и хозяйственный мужчина, мусор утилизировал научно: бумагу было велено сжигать в особом месте во дворе, а весь остальной мусор закапывался на участке. После заполнения яма засыпалась, на ней разбивались грядки, а в нетронутом месте копали следующую (я лично выкопал как минимум одну такую яму).

Надо сказать, что нам повезло, и период пользования ведром в сенях был весьма коротким – каких-то несколько месяцев. Как уже было сказано выше, на улице Шевченко в тот год обновили канализацию, и почти все хозяева заодно улучшили свои санитарные условия. Николаич и сам до этого имел на своей половине только воду со сливом. А в тот год, вскоре после нашего переезда к нему в мае месяце, он сильно потратился и провел к себе наверх канализацию, и к нам, жильцам, заодно. Проблемы было две: во-первых, элементарное отсутствие места для туалета. Во-вторых, как и в полуподвале Алексеевны, уровень пола, на котором предполагалось поставить унитаз, был ниже уровня коммуникаций. Тогда было принято командирское решение: унитаз водрузили на… кухне, рядом с плитой и раковиной. И встал он не на пол, а построили для него специальный постамент, обложенный кафельной плиткой, и на постаменте этом воздвиглось фаянсовое чудо с высоким, под самый потолок, бачком. Сидя на нем, ты действительно ощущал себя горным орлом на вершине Кавказа: вся кухня была открыта твоему взору, сбоку грела печка, на плите побулькивал обед… Это было счастье: ходить на унитаз, а не на ведро в холодные сени, и абсурдность самой ситуации – туалет на кухне – совершенно не портила нам праздника. Правда, бачок вскоре сломался и починке практически не подлежал, так как для того, чтобы просто в него залезть, нужно было бы разбирать вообще всю систему. Поэтому для смыва было заведено специальное ведро. А чтобы всё-таки как-то отделить унитаз от кухни, на него клался большой квадратный кусок ДСП, и унитаз превращался в дополнительную поверхность – на него можно было ставить посуду во время мытья…

Мытьё посуды… отдельная песня. Сейчас, тем более вне России, уже трудно себе представить, что когда-то не было ни специального жидкого мыла, ни мочалок для посуды, ни даже – в описываемых условиях! – горячей воды. А была просто тряпка – чаще всего старый носок или кусок майки, и коричневый кусок хозяйственного мыла. Чтобы всё-таки отмывать жир, в посуду сразу после употребления наливали горячую воду из чайника. Желательно было бы и мыть сразу, но не всегда получалось – так хотя бы залить… Иногда, для оттирки сковородок и кастрюль, применялся старый полевой метод чистки песком.

На кухне квартиры по ул. Шевченко, 18.

Фото 1992-93 гг.

За письменным столом. Квартира по ул. Шевченко, 18. Фото 1992-93 гг.

У самого Николаича положение было не сильно лучше – и унитаз, и ванная встали тоже на кухне и были отгорожены просто занавесочкой.

Теперь перейдем от быта к нашему главному достоянию – к людям. Кто же были наши новые хозяева? Николаич был весьма пожилым, лет эдак за семьдесят, человеком. Даже согбенный годами, опирающийся на палку, он оставался огромного роста (минимум на голову выше меня, а я и сам немаленький, 187 см). Обувь он носил размера пятьдесят-плюс, в его располневшей фигуре угадывалась утраченная гора мышц. За те несколько лет (с 1991 по 1994), что мы жили у него, он сильно сдал, но в начале нашего "романа" ещё бодрился, ковырялся в огороде и саду, был полон планов. Меня он воспринимал как дармовую рабсилу – напомню, что одним из условий съёма квартиры было – "ну, поможешь когда по хозяйству"…

Вручая мне ключ от квартиры, он сказал что-то вроде – у меня, дескать, копия остается, не волнуйтесь, если и зайду когда, ценного ничего не украду… вот ручку хорошую могу взять! – и залился скрежещущим смехом… Существовал он в отдельной комнате наверху, невероятно захламлённой: из мебели там были кровать, большой письменный стол, холодильник и шкаф, всё остальное пространство было заполнено неизвестно чем: два телевизора (работал из них только один), какие-то ящики, тряпьё… Стол был завален папками с бумагами и общими тетрадями.

История жизни Николаича, восстановленная по его отрывочным рассказам, выглядит приблизительно так. Родился он вскоре после революции, и родители его прочили мальчику духовную карьеру – уже в детстве он принимал участие в службе в местном храме, помогая облачаться батюшке (уж не знаю, как сия должность называется). Однако репрессии против духовенства докатились и до провинциального Воронежа, и юному Николаичу (тогда ещё просто Ване) пришлось пойти по мирской стезе – стал он, кажется, строителем. На фронте он не был, после войны вернулся из эвакуации в разрушенный Воронеж и заново отстроил родительский дом, при этом работая прорабом на стройках города, где основной рабочей силой были немецкие военнопленные. Из его рассказов у меня сложилось впечатление, что он был каким-то образом близок к чекистским структурам – по крайней мере, он упоминал свои дружеские отношения с каким-то большим чином НКВД в послевоенном Воронеже.

С женщинами отношения у Николаича складывались непросто – А.М. была у него то ли четвертой, то ли пятой официальной женой. По рассказам Алексеевны, с которой мы иногда общались, уже съехав от нее, Николаич в молодости был ревнив до ужаса и как-то гонял одну из своих жён по ночной улице в одном белье с криками "Убью!". Детей у него было немного: то ли один, то ли двое, кто-то из них жил в Воронеже, но практически не появлялся на Шевченко – помню только, как приходил разок внук – мускулистый подросток, который самозабвенно молотил боксёрскую грушу в дедушкином дворе. В другом конце этого двора в это время я копал мусорную яму, и маразм данной ситуации весьма меня забавлял.

Постоянно в доме появлялся сын А.М., Володька, которого Николаич, можно сказать, вырастил. Сам он с непонятной мне гордостью говорил: "Раньше-то мы с Володькой как скандалили – аж на топорах рубились!". Володька держал на участке отчима гараж, в котором, как выяснилось позже, собирал из запчастей старые машины на продажу, делая таким образом свой gesheft. Отношения с Николаичем у него со времен рубки на топорах сильно не улучшились, насколько я понимал, и Володька в доме почти не появлялся – разве что мать проведать, и всё время крутился в гараже. Мы его прозвали Углук – по имени одного из персонажей Толкиена (Углук, если кто не помнит, был одним из предводителей орков (гоблинов) – весьма гнусное создание).