Университеты

Восьмая глава

Эстетствующие называют порой Бельвиль "неумытым Парижем", но мне этот рабочий квартал стократ милей аристократического Сен-Жерменского предместья или богемных улочек Монмартра. Я шёл по нему, заново знакомясь и испытывая странные чувства ностальгии и почему-то – ревности. Здесь и сейчас это очень французский район, и мне остро не хватает польских мясных лавок, кошерных магазинов и вывесок разом на армянском и французском. Такой знакомый и такой…

… чужой. Не хуже! Нет этнической пестроты и духа космополитизма, но есть дух Франции. Парижа. Рабочего предместья, которое в дни Парижской коммуны сражалось за свои убеждения так неистово, что от пятидесяти тысяч его жителей осталось тридцать!

Они последними сдались под натиском версальцев, и наверное, именно поэтому Бельвиль пусть и рабочий квартал, но никак не трущобы! Небогато живут. Местами, чего и греха таить, действительно "неумыто". Иногда – бедно.

Но нет откровенной нищеты, безнадёги, голода в глазах. Сытые. Не всегда – вкусно, но я за всё время не встретил ни одного ребёнка с рахитом, и ни одного – просящего милостыню.

За это они и сражались, и готовы, если надо, вновь выйти на баррикады. Знают об этом сами рабочие, знают и власти. И считаются… вынуждены считаться!

– Месье! Месье капитан! – остролицая, веснушчатая физиономия мальчишки искрится такой радостью от встречи, что невольно улыбаюсь в ответ, приподняв шляпу. Менее чем через минуты меня уже окружили, загалдели, потащили к мастерской старого Мишеля.

Жму руку Ренару, затем какую-то тонкую и кажется, девчоночью лапку, а потом и всем желающим.

– Месье… – издали улыбается владелец мастерской, распушая усы. В голове нескрываемое облегчение, будто даже и не верил, что приду. Уперевшись руками в костлявые коленки, он поднял себя с табуретки и заспешил навстречу, демонстрируя репортёрам и соседям наше знакомство.

Жму руку так, будто нас фотографируют, даже замираю машинально для позирования. И откуда только взялось…

– Арман Легран, "Фигаро" – энергически трясёт мне руку подскочивший немолодой костлявый тип с кошачьими усиками на физиономии, весьма бесцеремонно оттеснив Мишеля, – очень рад знакомству! Признаться, сложно было поверить, но я сказал себе – какого чорта, Арман! Этот молодой, но талантливый юноша успел показать себя человеком, не склонным к тривиальным решениям! И вот я здесь…

– Месье… – он чуточку умерил напор и перестал наконец трясти руку, пристально вглядываясь в глаза, – вы и правда хотите сделать кинетическую скульптуру прямо… вот так? Шарман!

– Верно, – перехватил я наконец инициативу, – и вы даже сможете поучаствовать в её создании.

– Гхм… Готфрид Беккер, "Берлинер тагеблат", – рука сухая, с характерными мозолями от эфеса, поводьев и гимнастической перекладины. Да и сам подтянутый немолодой пруссак производит приятное впечатление, а не выглядит воплощением всех пороков, как его французский рыбоглазый коллега.

Конечно, впечатление может быть и обманчивое, но кажется на первый взгляд, что Арман откуда-то из…

"– Третьего состава" – любезно откликнулось подсознание.

Весьма вероятно! Такой себе… французский аналог бутербродного репортёра, пишущего всё больше мелкие заметки.

– Аарон Франкель, "Гацефира^[18]" – деловито представился молодой мужчина, в котором даже я не опознал представителя жидовского племени. Образцовый такой поляк или литвин, без пейсов и кипы, да и руки тоже вполне себе мозолистые, рабочие. Держится несколько напряжённо, будто ожидая подвоха.

– Докер? – спрашиваю, чуть задержав руку.

– В Гамбурге, почти пять лет, – и оттаивает немного, – так что вы говорили по поводу участия в проекте?

– Пройдёмте! – в мастерской, очищенной заранее от всякого хлама, раскатываю на верстаке чертежи, над которыми сразу все и склонились.

– Вот это?! – с непередаваемой интонацией воскликнул француз, – Прошу прощения… я не должен был…

– Я не обижен, – прерываю его излияния.

– Ничего сложного, – заявляет папаша Мишель, переглянувшись с внуками и в волнении накручивая усы, – Так вы говорите…

– Да, вы можете стать одним из соавторов, если заранее откажетесь от всяких прав на скульптуру и составные её части.

– Я, кхм… – снова переглядка с внуками, – мы готовы! Отказываемся!

– Можно ли нам принять участие? – интересуется иудей решительно.

– Разумеется! Ни в коем случае не настаиваю, но если есть желание – можете не только задавать вопросы и фотографировать, но и стать, некоторым образом, соавторами. С аналогичными условиями.

– Интересно, – шевельнул аккуратными усами Готфрид, – месье Ришар, не найдётся ли у вас какого-нибудь фартука?

Фартуки нашлись, как и время для фотографий. Мишель сиял, а усы его, кажется, светились серебряным светом, когда он замирал, восторженно глядя в объектив.

Необычная деталь – сразу три репортёра с фотоаппаратами, а фотографов ни одного. Как человек, некоторым образом причастный к этой профессии, знаю прекрасно, что сделать качественный снимок не так-то просто, и недаром в редакциях есть отдельная вакансия фотографов.

Беккер явный любитель фотографического искусства, что выдаёт как недешёвая камера с лёгкой треногой, так и явственный опыт человека, не гнушающегося прогуляться с ней по горам в погоне за удачными снимками. Точно офицер… и бывший ли?

Франкель… ну тут вся ясно, от бедности. Газета относительно популярная в определённых кругах, но никак не богатая, а платить одну ставку, пусть даже и с доплатой за таскание треноги, это… узнаваемо.

Легран… первое впечатление, похоже, не обмануло – третий состав. Одноразовая камера на груди, да и сам…

Сияя внутренним светом, Мишель Ришар негромко подсказывал репортёрам, с азартом постукивающим по листовой меди. Они настолько увлеклись этим занятием, что даже забыли об интервью.

– А вы недурственный мастер, месье, – польстил мне старик.

– До вас мне далеко! – зеркалю комплимент, – Нет-нет, месье Ришар, ложной скромностью я не страдаю! Я весьма неплохой слесарь широкого профиля, но до вас мне далеко.

– В самом деле? – вежливо поинтересовался Беккер, не будучи реально заинтересованным.

– Более чем, герр Беккер, более чем! Я, собственно, потому и остановил свой выбор на мастерской месье Ришара. Не только поэтому, разумеется, но в том числе. Он настоящий художник, уж поверьте человеку, которого учили разбираться в искусстве!

– Однако, – удивился пруссак, по-новому глядя на приосанившегося и зардевшегося хозяина.

– Большой мастер, – подтверждаю ещё раз, – Знаете… есть такие люди, которые делают свою работу наилучшим образом, но в силу обстоятельств или из ложной скромности не обретают известности.

– Месье Ришар… – поворачиваюсь к смутившемуся французу, – вы зря убрали мастерскую так уж тщательно. Стоило бы оставить хотя бы десятка три интересных работ.

– Поверьте, господа, – обращаюсь к репортёрам, – оно того стоит!

– Я… сейчас! – мастер срывается с места, и возвратившись через минуту, начинает расставлять образчики по мастерской.

– Вы говорите, вас учили, – вцепляется Легран, без особой охоты возящийся с медью, – а кто? Насколько мне известно, классического образования вы не получили.

– Не получил, – не прекращаю работу, – но смотреть и видеть меня учили люди более чем компетентные. Антиквары и…

… усмехаюсь…

– … специалисты по подделкам.

Легран вспыхивает восторгом и засыпает меня вопросами. Кто, где, как…

– Это вовсе не секрет, месье. Я не скрываю, что вышел из самых низов общества.

– Расскажите, – не просит, а прямо-таки требует Франкель, – читатели должны понимать, через что вы прошли, прежде чем стать…

– Увольте, – перебиваю его, – не в обиду, но… вы же читали старые сказки? Не отредактированные? Не важно, братьев Гримм или Шарля Перро, просто без цензуры. Ну вот и представьте персонажа такой сказки. Страшненькой! Нет разве что магии, а в остальном…

Усмехаюсь кривовато и не испытываю желания продолжать.

– И всё же вы сумели… – не отстаёт Арман.

– Вопреки, – перебиваю его, – если подсчитать, сколько раз я должен был умереть от голода и побоев, сколько раз меня пытались целенаправленно убить, я до сих не понимаю, как остался жив и относительно здоров. Месье Легран… давайте поговорим на эту тему месяцев через несколько, хорошо?

Француз кивает нехотя, но всё-таки не выдерживает:

– А за это время что-то изменится?

– Так… – повожу плечами, – война никак не отпускает.

– Вы же… – пучит глаза Арман.

– Герой? – чувствую, как губы трескаются в подобии усмешки.

– Ээ…

– Как вы относитесь к монархии? – без излишних церемоний поинтересовался пруссак.

– Я убеждённый республиканец, но к монархии в целом… – жму плечами, – скорее нейтрально, если это монархия конституционная.

– А Романовы? – пруссак не отрывает глаз, и становится ясно, что вопрос много глубже и задан не мне, а нам…

 
– Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.
 

– Это не я сказал, – не отрываю глаз, – а Пушкин Александр Сергеевич много лет назад, и если с тех пор что-то изменилось, то разве что в худшую сторону!

– Вам, немцам, – говорю не только от своего имени и не только Беккеру, а всем… кого бы там он не представлял, – повезло – династия у вас удачная. При всех недостатках именно монархии, Кайзер у вас способен не только сидеть на троне, но и править, и что удивительно – на благо народа.

Пруссак кивнул, и глаза его снова стали – глазами, а не дулами корабельных орудий. Но всё-таки… может быть и сильно зря, но проговариваю:

– Когда-нибудь монархия в Германии сойдёт со сцены истории, уступив место республиканской форме правления, как более передовой. Но у вас этот процесс имеет все шансы стать если не полностью безболезненным, то хотя бы – бескровным.

Говорим долго и обо всём на свете. Африка, Палестина и Россия.

– … представьте себе людей, у которых нет ни образования, ни квалификации, и которые, чтобы просто прокормить семью, должны работать на низкооплачиваемой работе. На износ! Нет ни времени, ни сил на учёбу и чтение, да даже и нормальный отдых. Если каким-то чудом остаются силы и время, они хватаются за подработку, такую же низкооплачиваемую, или копаются у себя по хозяйству.

– На досуг нет ни времени, ни сил, ни денег, потому что жизнь не только его, но и всей семьи – на грани выживания. Голод – постоянный их спутник.

– Нет ни путей для развития, ни денег, ни времени, ни даже положительных примеров. Вокруг, в этом королевстве кривых зеркал, живут такие как они, и дети поколениями вырастают в этой страшной сказке, не видя иной жизни, считая её за норму.

– Это, – кривлю зло губы, – ловушка бедности. Ловушка, выстаиваемая нарочно королевством Кривых Зеркал и одобряемая Церковью. Вырваться из неё почти невозможно, представители низших сословий не могут получать образование.

– Вы…

– Исключение, – перебиваю Аарона, – редчайшее! Вопреки всему. Можно сказать, что я взломал Систему, но нужна – массовость! Нужны школы и больницы – для всех, и нужны законы. Республика! Рождаться она будет в муках, в крови… но любые почти жертвы – оправданы!

– Ужасы Французской Революции не пугают вас?! – подался вперёд Беккер.

– Нет! И вас бы не пугали, если бы жили… – мотаю головой, – там! Когда каждый год по весне умирают от голода дети и старики миллионами. Когда могут ссылать на каторгу за иное вероисповедание, и когда вас могут – бить! По закону.

Накал разговора понемногу снизился, и пошли обыденные совершенно разговоры о том, как мне понравился Париж, да как я нахожу буров, и как-то так незаметно мы и…

… сделали всю работу. Благо, вариант я выбрал достаточно эффектный, но весьма простой в исполнении, многажды просчитанный, а после и проверенный на плотной бумаге и картоне ещё в Африке. Но разумеется, в этом я не признаюсь.

– Вот и всё, господа, – говорю совершенно буднично, начиная собирать конструкцию из толстой проволоки и лепестков тончайшей меди. Полчаса работы, и скульптура, закреплённая над мастерской Ришаров, начинает вращаться.

Несколько фотографий…

… и я удалюсь по-английски, пока не затоптала собирающаяся толпа.

Девятая глава

– Ёб твою мать! – вскинувшись на мокрой от пота постели, машинально ищу сигареты, и только потом вспоминаю, что бросил курить ещё в прошлой жизни.

– Звучит как, а? – невесёлая усмешечка сама лезет на лицо, и скинув на кресло тонкое байковое одеяло, влажное от пота, я встал у открытого окна, глядя на ночной Париж. Окна моего номера выходят в чистенький тихий проулочек, насквозь благопристойный и даже пожалуй, мещанский. Наверное. В другое время.

Всемирная Выставка внесла свои коррективы, и железные рыбины поездов ежечасно мечут людскую икру. Тысячи туристов прибывают каждый час, и все почти жаждут увидеть Париж. Настоящий… что в понимании большинства означает – пропитанный пороками.

Почтенные буржуа из европейской глубинки, благонамеренные и робкие, не смеющие даже в борделе мечтать о чем-нибудь этаком, прибыв в столицу Европы, пускаются порой во все тяжкие. Отрываются за все годы ханжеского воздержания, подчас переходя все границы.

Высунувшись в окно, не без интереса понаблюдал при свете тусклого уличного фонаря за стараниями немолодого месье, с ревматическими стонами охаживающего кокотку. Захотелось созорничать, и уже придумал было, как буду его подбадривать, как понял с немалым конфузом, что дама-то – из приличных. Знакомая притом. Ну… все мы люди.

Отмокая под прохладным душем, вспомнил сценку и понял, что давненько у меня не было… да собственно, почему бы и не да? Фира ещё совсем ребёнок, а у меня… хм, надо бы найти кого-нибудь для утех плотских, пока руки не стёр.

После, напившись воды, снова лёг спать, не накрываясь уже одеялом. И пожелал мысленно, чтобы сон – просто сном был, пусть даже и сотню раз бестолковым.

Слов нет, как забодала эта военно-морская ебень! Стократно уже парировал во сне удар штыка или сабли, и ведь понимаю иногда, что – сон! Но кажется, что если не парирую, не увернусь, то и не проснусь… так-то.

* * *

– Ничо, – срывающимся голосом подбодрил сам себя справный мужик Серафим, – и не такое…

Показывая пример молодым, он ступил на шаткую доску, и пересёк её, подобно гордому льву – на четвереньках.

– Давай, радимыя! – подбодрил он мужиков уже на той стороне, – Не робей! Сверзишься, так в воду, а тама, глядишь, и подберут! Я чай, не утопнешь!

– Да зачем енто, Серафимушка?! – заскулил земляк, – Всю жизнь на землице плотно стояли, на ногах…

– Никшни! Я тебе, Семён, покудова мы на курсах, так господин сержант, внял!? А насчёт зачем, так енто поумней тебя люди придумывали, сам Егор Кузьмич, так-то!

– Ну раз сам… – прерывисто вздохнул Семён, и встав на четвереньки, шустро прополз по доске, не переча авторитету земляка и благодетеля.

– Ф-фух… – шумно выдохнул он на той стороне площадки, отжимая разом взмокшую бороду, – мы када на желтовских в позатом годе втроём нарвались, и то не так страшно было!

– Как жа, помню… да мне зубы-то не заговаривай! – спохватился Серафим, – Давай-ка вниз!

Выдохнув несколько раз, Семён поправил винтовку и ранец, после чего принялся аккуратно сползать с площадки, нащупывая ногой перекладины. Распластавшись на досках всем телом, он медлил, опасаясь сверзится вниз, и потому даже не спускался, а скорее сползал огромной милитаризованной медузой. Вцепившись наконец в перекладину руками, мужик шумно выдохнул, и пополз вниз уже шустрее, без прежней опаски.

– Давай, радимыя! – подбадривал тем временем Серафим своих подопечных, – Устин! Я те устрою… живо давай! Если мне за тобой придётся взад переходить, я-то перейду, а ты у меня перебежишь! Ну!

Спровадив наконец последнего вниз, и готовый в любой момент подхватить того за шиворот, он наконец и сам спустился, тихохонько матеряся под нос.

– Да ёб твою… прости, Господи! Сам же… ф-фу…

Спустившись, Серафим отряхнулся без нужды, желая скорее потянуть время для восстановления душевного равновесия, и тут же зорко прищурился. Он не столько искал недостатки, сколько пужал мужиков – дескать, бдю!

– Ну, християне, за мной! – и потрусил вперёд, показывая пример. Бег по полю, изрытому ямами и яминами, он так и ничево, привышен. Тута главное што? В оба-два глядеть под ноги да по сторонам, да понимание иметь, куда ступать! Чай, не горожане, непривышные к бездорожью да буеракам.

– Давай… – отстал он, ловя хвост жидкой, тяжело пыхтящей колонны, – Устин! Да ёб твою мать! Черепахер на сносях, прости Господи!

Запыхтев махорошно, Устин прибавил шагу, потому как за господином сержантом не пропадёт! Руки не распускает, этова нет, а придумать такое могёт, што лучше бы и в морду!

Перед препятствиями остановились, поджидая прочих и переводя дух. Опосля, под смешки, начали перелазать разными способами – то в одиночку, а то и цельным гуртом, помогая друг дружке.

Показав несколько раз как надо, Серафим взгромоздился на забор, откуда взялся подбадривать мужиков, устроившись со всеми удобствами.

– Фёдор! Ну итить… ты што, за яблоками в чужой сад никогда не лазал? Чисто кобель на заборе раскорячился! Ты што там, яишницей за кирпичи зацепился?

– Вы погодите! – загрозился Серафим мужикам, спрыгивая с кирпичного забора назад, – Это ведь так, прогулка! Променед! Для пущего понимания процессу, так-то, православныя!

– В бога душу мать такую прогулку! – забожился один из мужиков, нервенно поправляя винтовку, – Это ж какого такого овоща над добрым людом издеваются?!

– Никшни! – Серафим возник рядом совершенно озверелый, – Над тобой, скотина, не издевается никто, а уму-разму учит! Тебя из Расеи вытащили, поют-кормют как не в себя, да ещё землицей грозятся одарить лет через несколько. Назад захотел?!

– Дык ты не серчай… не серчайте, господин сержант! – не на шутку струхнул мужик, проникнувшийся уже сытым патриотизмом Русских Кантонов, – Это так, в сердцах…

– Тьфу ты! – сплюнул наземь справный мужик из Сенцово, – ну што ты будешь делать? Олухи царя небеснова! Вы думаете што, за-ради дурости чей-то стараемся? Шалишь!

– Всё… всё на собственной шкуре испытано! – для убедительности сержант похлопал себя по мосластому загривку, – Всё пользительно, ну ничевошеньки тута лишнево нетути! Вы што думаете, на поле боя по шоссе ходить будите, да с развальцей и руки в кармана́х? Ха! Всё больше по буеракам и овражинам, да то бегом, а то и брюхе! Змеями исхитрялись, по нескольку вёрст порой ползали. Пуза стирали так, што мало не чешуя змеиная выросла!

– Ну это-то да, а по досочкам-то зачем? – набрался чужой отваги Устин, боящийся высоты пуще хорошей драчки.

– А ты думал лишнее?! – вылупился на нево Серафим, – мостов и мосточков здеся эвона… взорвали ежели, то так вот перебиралися иногда. Досочки на быки, и по им, да не ползком, и бёгом иной раз! Вот где жуть! Особенно когда крокодилы внизу, так-то… Да и другово чево, штоб на высоте – хоть жопой ешь! Кушайте, не обляпайтесь!

– Мы с Костой, да с Владимиром Алексеичем не один раз с англами в ку-ку играли! – подался он в приятные воспоминания, – Залезем, значица, куда повыше, а с высоты-то… матерь божия, ох и виды! Сидишь во благе, да щелкаешь вражин одного за одним!

– А коли заметили… – он передёрнулся всем телом, – так бегом бечь надо! Да опять жа, уметь с высотищи спускаться правильно и без страху!

Мешая реальные случаи с чужими байками, справный сержант Серафим из Сенцово поучил малёхо новобранцев из территориалов, заодно давая время отдохнуть.

– Да-а… протянул Семён на правах земляка и старого приятеля, – ох и многонько нам учиться придётся!

– А то ж! – ухмыльнулся Серафим, – И мне с вами, а потом ещё отдельно от вас, так-то. Эти… курсы повышения квалификации! Отдельно ещё от вас буду пластаться, так-то!

– А ета… стоит ли? – осмелел Устин, – Да ты не серчай, Серафимушка! Ну то есть господин сержант!

– Жить хочешь? – поинтересовался командир, – Долго и щасливо?

– А? Агась…

– Ну так и не жужжи! Здеся не Расея, и воевать когда придётся, так не за царское и барское будем, а за своё кровное, так-то! За землю да волю, да щасливую долю. А ежели кто желает на плацу ать-два и грудями пули ловить за чужую золотопогонную придурь, так ето ему назад. Всем обчеством, значица, такому дурню на билет скинемся!

– Га-га-га! – порадовались мужики немудрящей шутке, отдохнув мал-мала.

– Ну… окинул их взглядом командир, – побежали! Нам ещё через кротовины протискиваться, а потом и штыковому. Ничо… не стоните! Потом сполоснёмся и обедать, а тама уже полегше – в классах сидеть будем, да в оружии ковыряться. Оно тоже не лёгко, но уже для башки. Умственная тренировка, значица. Бегом, православныя!

* * *

Потягиваясь и зевая с подвывом, Мишка вышел из своей спальни, и как был в пижаме, плюхнулся рядом на диван.

– Уже и умылся, а всё никак проснуться не могу, – пожаловался он квёло, растирая глаза.

– В душе ополоснись, – советую ему, не отрываясь от прессы и кофе.

– А… веришь ли, сил даже нет. Сейчас позавтракаю, так может и залезу. Што там пишут?

– Разное, – жму плечами, – или тебе интересно о нас вообще и обо мне в частности?

– Угу… – и снова эта зевота.

– Отоспись ты наконец, сил нет смотреть!

– А… – отмахнулся брат, – сейчас ещё дней несколько сплошного аврала, а потом затишье обещается, тогда и отосплюсь вволю.

– Ну-ну… зарекалась свинья в грязи не валяться. А пишут… – я перелистнул несколько страниц, – нормально пишут. О Южно-Африканском Союзе в целом – без изменений. Благожелательно, но всё больше на торговые договора и концессии упирают, а не на высокую духовность африканеров.

– Духовность! – брат ажно хрюкнул со смеху, но зато почти проснулся, – Эт да! Пообщались, значица, поближе! С носителями духовности!

– Угум. К нам… да скорее с симпатией, но прослеживается, знаешь ли, этакая высокомерная нотка.

– Даже так? – проснулся Мишка и почесал нос, – Сможешь оформить свои соображения и чуйки в нечто удобоваримое?

– Хм… не быстро, – соглашаюсь нехотя, – Вчерне, так за два-три набросаю, а чистовик скоро не обещаю. Сам знаешь, сколько на мне висит.

– Хоть так! Будем хотя бы видеть, как ситуацию корректировать.

– И нужно ли вообще её корректировать… – пробормотал я.

– А?!

– Нет, правда, – откидываюсь назад, полуприкрыв глаза, – Высокомерие, оно в статьях и правда есть. Но такое, знаешь ли… сентиментальное, родственное почти. По крайней мере – пока.

– Братские чувства? – моментально сообразил Мишка.

– Они! Образ безусловно младшего, но всё-таки брата… как?

Хмыкнув озадаченно, он не стал отвечать, отобрав у меня прочитанную прессу и наливая себе кофе. Перелистав газету, наткнулся на заметку о моей скульптуре, и поднял глаза.

– В переулке? Лучше места для скульптуры не смог найти?

– Лучше и не бывает! – отвечаю с уверенностью, которую не вполне чувствую.

– Пятнадцать тыщ народу за вчера только, чуть не подавились! – потряс он газетой.

– Значить, работает!

– Н-да?

– Пф-ф… Миша, ну ты вот тактик и стратег, и в шахматы уже немногим хуже меня, а… ладно! Концепция продумана от и до!

– В проулке?!

– В нём! Несколько дней народ будет давиться анчоусами в банке, создавая заодно ажиотаж. Создадут-создадут! Народищу в Париже много, хоть один из тыщи, а приедет, и што он увидит? Давку! Ажиотаж! Значит, не зря ехал, можно… и нужно рассказать. Хорошо ли плохо… но разговоров будет много!

– О как…

– Угум. Потом, как бы уступая давлению общественности, я разрешу… разрешу, понимаешь? Перенести… временно, из проулка – на один из проспектов Бельвиля.

– С условием! – подымаю палец, акцентируя внимание, – Вернуть по окончанию Выставки скульптуру на прежнее место.

– Подарить задумал? – прищурился брат, – Не жалко?

– Нет на полтора вопроса! Подарить – да, но не Ришарам, а кварталу Бельвиль. И непременно с условием, што висеть скульптура будет над мастерской Ришаров, а буде та закроется, то над мастерской лучших медников-жестянщиков Бельвиля.

– Мудрёно, – протянул он с нотками сомнения.

– Миш-ша… – качаю головой, – всем-то ты хорош, но вот ей-ей – выспаться тебе пора! Я же кварталу не просто скульптуру, я ему Историю дарю! Городскую легенду!

– Н-да… а пожалуй, – согласился он наконец, взяв паузу на раздумье, – красивая долгоиграющая легенда, и в рабочем квартале Парижа ты уже желанный гость. А через тебя и мы… так? Дай-то Бог…