Старые недобрые времена – 1

… и снова. При полном одобрении собравшихся.

Разошлись почти тут же, и вор остался лежать, пуская пузыри и хрипя, выгнувшись изломанной свастикой. Живой.

Но Ванька уже знает, что ненадолго, и это тот самый случай, когда милосердней убить. Теперь вор будет умирать, и умирать мучительно. Быть может, через несколько дней, а может быть, если ему не повезёт, то смерть растянется на недели и даже месяцы…

Передёрнувшись всем телом, попаданец заспешил прочь, как никогда остро ощущая, как он рисковал, воруя ради того, чтобы просто поесть.

– … всякой сволочи! – протискивая через народ, он ненароком услышал разговор двух женщин из простонародья, взбудораженных происшествием, и настроенных, судя по всему, очень воинственно. Одна из них оглянулась на него, и Ванька на всякий случай приотстал, ибо ну их к чёрту… доказывай потом!

Настроение… впрочем, дело прежде всего, и, потолкавшись на рынке, он крайне удачно выменял шоколад на полторы дюжины больших галет и три фунта ссохшегося, почти каменного, кисловатого изюма, сдобренного песком и засохшими муравьями.

– … на четвёртой батарее… – слышит он невольно, скользя через людской поток.

– … сам Государь-Император…

– … Иерусалим, – и это, к слову, в глаза многих и многих, очень веский повод для войны!

Немалое число простонародья ощущает войну едва ли не священной… потому что Иерусалим, и Гроб Господень, и православие, и противопоставление «Они» и «Мы», и…

… так, быть может, ощущали себя жители Константинополя перед его падением! А так ли это, и сколько здесь пропаганды, кликушеской истерики прессы и Церкви, Бог весть…

Для попаданца эта война хотя и идёт, но она уже случилась, она и её последствия уже в учебниках истории. А для людей, живущих здесь и сейчас…

… впрочем, об этом попаданец старается не думать!

– А-а! На ловца и зверь бежит! – обрадовался ему встреченный неподалёку от штаба дядька Лукич. Заметно навеселе, с покрасневшим носом и мощным сивушным выхлопом, он накрепко уцепился за Ванькину предплечье, и, притянув к себе, троекратно расцеловал его в губы.

– Ну… вот, Ванька, и пришёл на твою улицу праздник! – растроганно сказал старый моряк, чуть отстранив его от себя, но не отпуская, глядя на паренька любовно, со слезящимися от чувств глазами.

– А-а… – подошедший Тихон Никитич почти в точности повторил действия старшего товарища.

– Всё, Ванька, в люди выйдешь, – раз за разом говорит дядька Лукич.

– Карьер сделаешь, – эхом отзывается Тихон Никитич, потянув наконец их всех в сторонку, подальше от проходящих мимо моряков.

– Да… – мечтательно протянул дядька Лукич, шумно высмаркиваясь в пятерню, и потом уже обтирая руку нечистым платком, – большим человеком станешь!

Вид у них был такой праздничный и таинственный, что у попаданца в голове застучала, запульсировала единственная мысль…

«– Вольная!»

… но нет, и даже не медаль.

– В ополчении ты теперя, Ванятка! – ликующе сообщил отставной моряк, весело, дурашливо пхнув его в грудь, – Похлопотали мы с Тихоном Никитичем за тебя! Ну… и другие старики, не без того!

Он лихо подкрутил усы и выпятил тощую грудь, показывая молодчество.

– Скажу тебе, Ваня, непросто было… и ох как непросто! – перебил старшего товарища Тихон Никитич, – Но всё… ты в ополчении теперь! Рад?!

– Да погоди ты! – влез дядька Лукич, – Видишь, у мальца от радости аж дыхание перехватило!

– Д-да… – выдавил из себя попаданец, не зная, как на такую новость реагировать.

Это вообще… как? Даёт ли ему звание ополченца какие-то права и привилегии?

С ополчением, о сборе которого десятого февраля текущего года император опубликовал манифест, ни черта не ясно!

Манифест этот, попавшийся ему случайно в газете, Ванька прочитал от и до, но признаться, не понял ровным счётом ничего. Как это обычно и бывает в подобного рода документах, размазано там всё, как манная каша по столу детсадовца из младшей группы.

– Р-рад… – выдавил-таки для себя Ванька, решив, что наверное, старики что-то такое знают!

Солдатский, ну или в данном случае матросский телеграф, он порой работает куда как быстро и хорошо, и такие вот старики некоторые новости узнают раньше и полнее офицеров.

Гадая про себя, какие там льготы могут быть ополченцу, да ещё и непосредственному участнику боевых действий, он вяло кивал и поддакивал старикам.

«– Медаль, – лезла в голову мысль, – как участнику! За оборону Севастополя… а может, ещё что?»

Мысль о вольной не оставляет его, а это, да с медалью, дающей, наверное, хоть какие-то льготы, уже, как ни крути, трамплин! Ну или хотя бы ступенечка…

– Ну вот, – поглядев на Ваньку, удовлетворённо сказал каптенармус, – теперь хоть на человека похож стал! А то был, прости Господи… какой-то стрикулист штатский!

Полагая, по-видимому, это страшным ругательством, он перекрестился с постной физиономией куда-то в пыльный угол, пока молоденький мичман, стоя чуть поодаль, сдерживает смех.

– Ну вот, – ещё раз повторил старик, выслуживший, кажется, решительно все сроки, и не представляющий уже жизни вне строя, – издали – солдат, как есть солдат!

– Ты, малой, послушай старика, – обратился он к Ваньке с отеческим напутствием, – да как зарекомендуешь себя, подай прошение, чтоб тебя в солдаты забрили. Небось, будет льгота-то, опосля Севастополя, так, Вашбродь?

– Будет, непременно будет, – с подрагивающим лицом подтвердил мичман.

– Ну вот и славно, – удовлетворённо покивал каптенармус, – Так значит, малой, ты унтера попроси, чтоб он тебя помуштровал построжей, и шагать, значит, правильно научил, ну и всему, чему в армии положено, понял?

– Так точно! – выдавил Ванька.

– Ну вот… – покачал головой каптенармус, – сопля зелёная, как есть сопля штатская!

Собственно, соплёй себя Ванька и ощущает, только что не зелёной, а серой, под цвет шинели, мундира и прочего обмундирования, построенного из чёрт-те какой дряни, едва ли не расползающейся под пальцами. Всё это, вдобавок, пошито отменно дурно, и рассчитано на такой вырост, на какой Ванька не сможет вытянуться и расшириться при всём его на то желании.

«– Теперь ты в армии, оу-о…» – печально провыл голос в голове попаданца, перейдя затем на английский.

– Славный старик, – выходя со склада, почти приятельски констатировал сопровождавший его мичман, – на таких вся армия и флот держатся!

Ванька имеет на этот счёт собственное мнение, но, зная уже, что с господами, даже если они либеральничают и настроены, кажется, предельно демократично, лучше не спорить, и, разумеется, не откровенничать!

С его точки зрения «славный старик» редкая гнида и рвач, но снимать с мичмана розовые очки, рассказывая ему, кем является каптенармус в действительности? Увольте!

Изменение в статусе Ванька почувствовал сразу, и нельзя сказать, что все они ему понравились.

С одной стороны, старики в штабе, завидев его в мундире, не то чтобы приняли в свою среду, но парочка барьеров, ограждающих насквозь штатского лакея от служивых людей, всё ж таки, кажется, хрустнула. С другой…

… те же старики, и без того не стеснявшиеся давить на него авторитетом лычек и возраста, эту самую возможность, давить, получили вполне официально! Да и господа офицеры несколько растеряли в либеральности нравов…

В зубы он пока не получал, но ощущение, что прилететь может в любой момент, сперва робко поскреблось в его сознание, а потом, несколько дней спустя, расположилось там вполне по-хозяйски, раскидав свои щупальца и ложноножки чёрт те куда, вытеснив обитавших там домашних тараканов по дальним чуланам.

Но и работа стала интересней… Хотя в последнем, наверное, виноват всё же не столько серый мундир ополченца, а то, что господа офицеры раскушали таки возможность навалить ему своих обязанностей, из тех, которые не навалишь на писарей просто из-за отсутствия у них должного образования.

Ну и… а куда он теперь, собственно, денется? Собственно, остаётся только утешаться грядущими медалями и связанными с ними, в очень далёкой и зыбкой теории, возможностями.

* * *

– Не сходится… – склонившись над выведенными на странице цифрами, промычал себе под нос попаданец, – совсем-совсем не сходится…

– Н-да… – вцепившись руками в волосы и закусив губу, он уставился на листок безумным взглядом.

– Зараза… – ещё раз ругнулся он, часто моргая, от усталости и недосыпа видя перед глазами не цифры и буквы, выведенные в неровных, прыгающих строчках на желтоватой бумаге, а пресловутую фигу. Жирную.

С цифрами, да и с математикой вообще, он дружит, но это… Господа офицеры, судя по всему, выдали только кусок задачи, притом, кажется, с заведомо неверными данными.

«– Упс…» – последнюю фразу он, кажется, произнёс вслух.

– А што ты думал? – подтверждая догадку, немедля отозвался мелкорослый и тонкокостный, но шебутной и вредный сосед слева, физиономией и характером, по мнению попаданца, которое тот не озвучивал, точь в точь козёл, из мелких и беспородных, – Штоб тебе сразу все планы выдали и на совещание к самому Нахимову позвали? Дескать, а што вы соизволите думать по етому поводу, многоуважамый Иван Ильич?

– Х-ха… – прокатилось по помещению, и сосед, ощутив поддержку, закривлялся, встав из-за стола и изображая, как в дурном балагане, совещание Ваньки с генералитетом.

– Извольте предоставить моему лакейскому благародию все наши наиглавнейшие тайны! – заложив руки за отвороты, он задрал и без того курносый нос к самому потолку, манерно отставил ногу и зачем-то оттопырил зад.

– Чевой-то не торопитеся? – опустив голову и обведя коллег взглядом, поинтересовался он, брюзгливо оттопырив нижнюю губу, – Я до бумаг и наиглавнейших с наиважнейшими тайн, страсть какое большое любопытство имею!

Кривлялся он этаким манером минут пять, нарочито простонародно и простодырно, представляя попаданца невесть каким дураком и зачуханцем. Борясь с желанием вскочить и вмазать клоуну по физиономии, лакей, напротив, сделал хорошую мину при плохой игре, и, старательно собрав на морде лица выражение вежливого, скучающего внимания, стал смотреть представление, чуть заметно откинувшись на спинку стула.

Выбранная им господская манера, пусть не вдруг, сработала, и кривляющийся коллега не сразу заметил, что смеются уже не над представляемым им лакеем, а над ним самим, превратил себя же в посмешище.

– Дай-ка… – один из стариков, отсмеявшись, подошёл к Ваньке, и, весьма бесцеремонно согнав того со стула, сел, подвинув к себе бумаги. Сощурившись близоруко, он согнулся над столом и принялся перебирать листы, шевеля губами.

– А-а… да никак ревизия, – подёргав за ус, задумчиво постановил он несколько минут спустя, вставая, и, уже со своего места:

– А ты, малец, как думал? Тебе сразу всё расскажут? Попробуй сперва, заслужи доверие, да и то…

Не договорив, он махнул рукой, и старики, как по отмашке, принялись, важничая, рассказывать разного рода писарские байки. Попаданец, попытавшись было вернуться к цифрам, понял, что они аж расплываются перед глазами, так что вместе со всеми принялся слушать старых писарей, выдававших на-гора весьма интересные сведения вперемешку со своеобразным военно-морским фольклором.

Пообедав, Ванька, покрутившись по двору, нашёл-таки место и прилёг подремать в тенёчке на досках, положив себе на глаза мокрую тряпку, в надежде, что это хоть как-то поможет. Неспешные разговоры писарской братии неподалёку начали убаюкивать, и вскоре, придремав, он начал проваливаться в сон.

– А это кто тута развалился? Што за го́вна?! – разбудил его громкий голос, а последующий пинок по голени пояснил невербально, что «Говна», судя по всему, он сам.

«– Билять! – разом проснувшись, мысленно ругнулся он, придав ругательству восточный акцент, – Опять Собакин, пёс смердящий!»

– Лежит тут, как упокойник какой-то, даже харю свою упырскую тряпкой закрыл, чтоб народ не смущать буркалами вурдалачьими! – разоряется тем временем тот, ещё раз пнув попаданца по голени.

Не вставая, парень стянул с лица тряпку и хмуро уставился на стоящего над ним Прохора, мысленно прикидывая, как он сейчас, если вдруг что, будет изворачиваться, лёжа на спине и брыкаясь.

– Глаза устали от циферок, вот и тряпка, – спокойно пояснил Ванька, говоря сейчас не для Собакина, а для остальных писарчуков, показывая своё миролюбие и нежелание драться. Народ здесь всё больше не слишком молодой, степенный, в силу возраста и профессии ценящий не столько развлечения в стиле «Морда-морда, я кулак, иду на сближение», сколько словесную эквилибристику и умение провернуть интригу.

– Глазки у зайки устали, – закривлялся Прохор, оглянувшись предварительно куда-то за спину, и, будто найдя там поддержку, заговорил много громче яростней, аж до вылетающих из мокрогубого рта обильных слюней, – болят глазки! Может, тебе в глаза насцать? Оно, говорят, пользительно!

Не то играя на публику, не то в самом деле желая осуществить, но детина потянулся к штанам, и Ванька, не став дожидаться, крутанулся чуть, разворачиваясь, и сделал элементарные «ножницы». В любом спортивном клубе его, наверное, обсмеяли бы за такое исполнение, а на улице устроили бы жёсткую обструкцию с занесением в личное тело. Но здесь, среди неискушённых предков, прокатило.

Секундная запинка, Собакин тяжко грянулся на каменистую землю, завозившись там с ругательствами. Ванька, яростно вскочив, сделал было шаг к нему, чтобы добить, истаскать по земле на бешеных пинках, но опомнившись под десятками взглядов, остановился, сжав кулаки.

Встав, Прохор исподлобья поглядел на попаданца, и, не то желая выгадать время, не то просто не решаясь, заотряхивался, бормоча себе под нос всякое, не лестное.

– Что, Прохор, – сладко пропел один из писарей, вредный Кондрат, не заработавший пока, в силу возраста и мелкотравчатости, право на отчество, – снова тебя наш мальчонка взгрел? Ты смотри…

Он покачал головой, как бы сочувствуя бедам Прохора, зацокал языком, всем своим видом изображая разочарование.

– Ну, не боец, и што с тово? – заступился за Собакина Савва Алексеевич, – Писарь вполне годный, а што мальчонка ево, дурня здорового, побил, так и што с тово? Ну, жидковат в коленках, не боец… и што с тово?

– Да… – протянул кто-то из писарей, подначивая Прохора очень уж зло, и тут же, будто по отмашке, нестройным хором вступили остальные.

– Да угомонитесь вы! – негромко, и как-то даже безнадежно, ворчит один из стариков, вопреки своим же словам доставая трубочку, и глядя на Ваньку с Прохором немигаючи, с холодным любопытством старой рептилии, – Петухи!

– Да пусть подерутся, да и успокоятся! – гундосо предложил кто-то, тут же высморкавшись.

– Чёрт с младенцем! – напоказ сокрушается старый Илья Степанович, – Ты бы, Прошка, по силам кого себе нашёл!

– А он и нашёл! – взвился фальцет, – Га-га-га!

– Да я его, щенка помойного… – начал, распаляясь, Собакин, накручивая себя и повышая градус ругани до вовсе уж безобразия.

– … и маму его!

… и вот после этого Ванька не сдержался! Уже понимая, что подначивают, что…

… он шагнул и врезал по дебелой веснушчатой морде, не жалея кулак! Р-раз… и мясистый нос-картофелина хлюпнул кровью, а Прохор, даром что парень рослый, мясистый, пошатнулся на нетвёрдых ногах, и, замахав руками, побежал спиной назад, упав уже за углом.

– Эт-та што здесь такое?! – послышался трубный бас, и на задний двор драконом влетел кондуктор^[13] Назимов, раздуваясь в восторженной служебной ярости, – Нарушаем?! Ах вы скотоидолища поганые! Што вы о себе, якорь вам в жопы…

Не договорив, он подлетел к Ваньке, и…

… только зубы клацнули, да голова мотнулась. А потом снова, и снова…

… и в душу…

– Кондуктор! – прервал экзекуцию чей-то начальственный баритон, и, как Бог из Машины, на заднем дворе показался уже знакомый попаданцу капитан-лейтенант, не так давно принимавший у него экзамены, – Прекратить! Что здесь происходит?!

– Слушаюсь, Ваше…

– … да Ванька это начал! Ванька! – вытянувшись перед Алексеем Владимировичем, докладывает Кондрат, – Он, даром что сопляк, а задира первеющий, нахалёнок!

– … зубы чуть што показыват, – вторит старый Илья Степанович уже перед комиссией, собранной наспех, в полчаса, – Замечание ему уже боюсь делать, того и гляди, в морду от такого сопляка, да на старости лет, схлопочу!

– Да врёт же он, врёт! – не выдержал Ванька, стоявший до того навытяжку.

– Они все врут? – едва заметной отмашкой остановив кондуктора, скептически поинтересовался Алексей Владимирович, переглядываясь с офицерами, так же, кажется, настроенными предвзято.

– Да! – в горячке выпалил паренёк, – Сразу невзлюбили меня, боятся, что на их место меня поставят!

Лейтенант Сойманов на такое откровение поморщился, едва заметно дёрнув плечом, отрицательно качнул головой, и более, кажется, не интересовался происходящим, заскучав.

Мичман Белоусов, остановив Ваньку жестом руки, велел старому писарю продолжать.

– Ну так… Ваше Благородие, сами видите, – стоя перед судом навытяжку, Илья Степанович едва заметно дёрнул подбородком в сторону ополченца, – Перед вами так-то пререкается, а уж с нами и вовсе не стесняется!

– Но я… – начал было Ванька, но оправдательная его речь, достойная, быть может, самого Цицерона, прервалась коротким ударом в бок от стоящего позади матроса, и он захлебнулся болью.

Илья Степанович же, вздохнув печально и недоумевающе, продолжил топить его, как бы даже сожалея о такой необходимости. Он, дескать, и рад бы… но сами, господа хорошие, Ваши Благородия, видите.

– Так-то он, грамотный, спору нет! Языки знает, и с циферками, шельма, ловок. Вот только, Ваше Благородие, в писарском деле, как и в любом другом, тонкостев хватает, а уж при штабе когда, то и вовсе! Любово, хоть будь тот семижды семи пядей во лбу, учить нужно, а ён…

Он снова вздохнул, и даже чуть-чуть ссутулился, будто бы опечаленный Ванькиной дерзостью.

– Позвольте, Ваше Благородие? – попросился говорить немолодой Семён Варлаамович, и, получив позволение, подхватил знамя Ильи Степановича, старательно втаптывая попаданца в грязь.

– Дерзкий он, Ваше Благородие, – осуждающе покачал головой старый писарь, – и гордыни в нём на три смертных греха! Да во всём одни подвохи видит, как будто нам, Ваше Благородие, делать больше нечего, как козни сопляку етому строить!

– Мы… – он приосанился и разгладил усы, – люди серьёзные, и понимание имеем, когда шуточки шутковать, а когда – шалишь! А ён молодой ещё и дурной, потому думает небось, что мы здесь, при главном штабе, годки его при барской усадьбе, с которыми можно в бирюльки играть, девок щупать, да кулаками размахивать, молодчество своё утверждая.

Ванька, слушая его и видя лица офицеров, настроенных, судя по всему против него, никак не может собраться с мыслями. Здесь разом и неожиданность, и страх, и ноющие его почки, и мечущиеся в голове горячечные мысли о возможных последствиях этого суда…

… и о том, насколько этот суд законен. Впрочем, последнее не имеет никакого значения, потому что это – Россия, а он, Ванька, раб!

– В холодную, – брезгливо приказал Алексей Владимирович, собирая бумаги и вставая из-за стола.

– Пшёл… – вербальный посыл конвоира подкреплён тычком приклада в многострадальную поясницу, и…

… а куда бы он, собственно, делся? Пошёл…

– Т-туда? – сорвался он голосом, всё ещё не веря, что вот это вот…

– Тудой, – закивал конвоир, ухмыляясь, будто хорошей шутке, – Ну! Па-ашёл! А не той щас как…

Он сделал движение ружьём с примкнутым штыком, и Ванька, осторожно ступив на хлипкую самодельную лестницу, начал спускаться вниз, на дно ямы.

Осторожно наступая на шаткие ступеньки, он, не отрываясь, глядел вверх, всё надеясь, что сейчас кто-то, кто имеет на это право, выйдет и скажет, сердито дёргая ус, что дескать, внял, щегол? Вылазь, да смотри, в другой раз…

Но никто так и не появился, и он продолжил спускаться вниз, в жаркую, тёмную, прокалённую солнцем духоту. Едва он ступил на дно ямы, лестницу тотчас дёрнули, вырывая из рук, и потянули наверх.

Проводив взглядом вытаскиваемую лестницу, он застыл, видя, как она удаляется, и как сверху, усугубляя, положили решётку, собранную из толстых жердей, перевязанных сыромятной кожей.

Оттянув и без того расстёгнутый ворот рубахи, ощущая разом духоту и озноб, выдохнул прерывисто и заозирался, изучая своё узилище. В высоту зиндан метров как бы не пять… но уж четыре точно! И узкий для такой высоты, очень узкий…

… и душный.

Снова оттянув ворот рубахи, Ванька постарался успокоиться, отогнать приступ внезапной клаустрофобии и… он не знал, как называется боязнь задохнуться, но вот оно самое… а ещё паническая атака и ещё много, наверное, всего.

О холодных, зинданах, зуботычинах, шпицрутенах и прочей армейской повседневности он много, пусть даже не всегда по своему желанию, слышал. В армии Российской Империи вещей такого рода предостаточно, ибо не зря император Николай, первый этого имени, Палкин!

Слышал…

… и старался не думать, не задумываться, убеждая сам себя, что уж он-то, человек гражданский, пусть даже холоп, и его это никогда…

… но нет, коснулось.

Снова дёрнув ворот, он огляделся, и, найдя яму достаточно сухой и чистой, присел, вытянув ноги и стараясь дышать не слишком часто. Захотелось пить, и сколько в этом психосоматики, а сколько жажды, Бог весть.

А ещё он не знает, сколько вот так сидеть… и это может быть как до вечера, так и день, и два, и три… и совсем не факт, что в этом время ему будут давать воду, пытая жаждой. Это, насколько он слышал, тоже практикуется.

И закончится ли его наказание зинданом, или продолжится, он тоже не знает…

В голове заскакали горячечные мысли, не задерживаясь надолго. О том, что он попал, и о том, что ни в армии, ни в Российской Империи ему очень не нравится! Настолько, что даже если потом будет и медаль за участие, и свобода…

– В рот я ебал эту карьеру… – тихо, но очень выразительно сказал попаданец, который сейчас замечательно, как никогда, понял русских солдат, которые дезертируют из армии, убегая даже во время боевых действий… даже, чёрт подери, к неприятелю!

Бежали и бегут к горцам, к туркам, к персам… куда угодно, лишь бы подальше от Богом спасаемого Отечества! Бегут… потому что даже там, у неприятеля, в чужой стране, с чужой религией, законами и поконами, им видится судьба лучшая, чем на Родине!

Да и что им… если их, крепостных или государственных крестьян, которых разве что продать нельзя, заставляют защищать…

… что?! Их ли это Отечество?!

За что им воевать, что защищать? Крепостное право? Телесные наказания? Право быть проданным? Недоедать? А может быть, православие, насаждаемое сверху и поддерживаемое силой Закона^[14], и если понадобится, то и оружия?

Удивительно даже, почему не бежит вся Россия^[15], всё её податное сословие, оставив здесь только лишь дворян, казаков, купцов и почётных граждан, да часть мещан, для которых это и есть Отечество!

Не бегут, быть может, только потому, что с детства привыкли к такому положению вещей, считают их нормой и даже не знают, что может быть иначе… что иначе должно быть!

Все эти мысли отчасти навеяны духотой, паникой, мыслями о будущем… и отчасти тем, что думать, пусть даже о таком нехорошем, лучше, чем вспоминать о нехватке воздуха. Если отвлечься, то и духота, и паника, и клаустрофобия наваливаются разом, отчего кажется, что он вот-вот задохнётся от удушья.

– Мой негативный опыт, наверное, нельзя распространять на всех, – сказал попаданец, зачем-то проговорив это вслух, и ухмыляясь криво, настолько фальшиво прозвучали эти в общем-то правильные слова.

Сказав, он ощутил, что рот сильно пересох, и замолчал, снова подёрнув ворот рубахи, и некоторое время потратил, наблюдая за многоножкой, медленно ползущей вверх по стене ямы.

Ночь он провёл почти без сна, мучаясь от жажды и нехватки воздуха, лишь изредка забываясь в каком-то обморочном, нехорошем забытье. Под утро стало прохладно, и даже, пожалуй, холодно, так что на стенах образовался конденсат.

К этому времени Ванька, проснувшись, уже почти созрел до того, чтобы облизывать стены, и уже провёл опыты, промокая их одеждой, и пытаясь затем выжать в рот. Но увы, грязи во рту оказалось больше, чем воды, и он потом долго плевался.

К полудню, когда солнце встало над самой ямой, деревянную решетку наверху с грохотом откинули, и в яму спустилась лестница.

– Эй! – окликнула его сверху усатая рожа часового, окутанная ореолом солнечного света, и приобрётшая от того сходство со свирепым, старого нехорошего письма, иконописным ликом, – Живой?! Вылазь давай, живее!

– Пить… – сразу же попросил Ванька часового, ещё током не выбравшись из ямы.

– Ступай, – пихнул его тот прикладом в сторону офицера с двумя матросами, – щас тебя, х-хе… досыта напоют!

– Постойте… – не своим голосом сказал попаданец, озираясь вокруг, видя строй матросов с палками и глядя, как его запястья обвязывают верёвками, понимая с ужасом, что ему предстоит, – это какое-то…

– На вот, – в рот ему, прервав речь, сунули кусок деревяшки, – прикуси, не то язык иш-шо откусишь.

Он машинально закусил деревяшку, и тут же в голову стукнуло…

«– Ревизия! Вот что… я на что-то наткнулся, и…»

Ванька хотел было выплюнуть деревяшку, но за руки с силой потянули, распяв, а потом, не медля, потащили вперёд, и его спину ожёг удар…

… и всё было забыто. Осталась только боль и строй, через который он шёл под градом ударов.

* * *

– Хватит… – прерывая слова стариков, Казимир Бенедиктович встал из стола, – ступайте. Если не умеет ваш протеже вести себя прилично, а норовит кулаками размахивать, то место ему не в штабе, а на Бастионах! Пусть там своё молодчество показывает – зуавам, а не своим же товарищам!

– Но Ваше… – начал было Тихон Никитич, но осёкся под взглядом офицера, и, разом одеревенев, выпрямился, вспомнив, что он всё ещё состоит на действительной службе.

– Хотели ведь, как лучше… – пробормотал дядька Лукич, разом будто постарев на десяток лет, и вышел из кабинета, не оглядываться, ссутулившийся и жалкий.

Закрыв за ними дверь, лейтенант выбросил просителей из головы. Сколько их было, сколько будет…

… и право слово, смешно наблюдать за интригами нижних чинов, кои думают, что их проказ никто не замечает!

Видят, всё видят… просто смотрят до поры сквозь пальцы. Зато, если вдруг понадобится, то можно выложить список грехов и грешков, потребовав за то отслужить верой и правдой… и служат, и ох как служат!

Закурив трубку, он подошёл к открытому окну, и, присев на широкий, низкий подоконник, принялся бездумно разглядывать белоснежные облака, плывущие по синему небу.

– А оно и к лучшему, – докурив, постановил офицер, выколачивая трубку во двор, – побудет на виду неприятеля, а потом вернут его в штаб, и как шёлковый будет!