Старые недобрые времена – 1

– Дядька Лукич, дядька Лукич идёт! – издали загомонили мальчишки, и действительно, толпа начала расступаться, и сквозь неё, как Моисей сквозь воды Красного Моря, прошёл старый моряк.

– Ванька? – прищурился он, подходя поближе, – Ну точно… ах ты, чёртушко, опять в незадачу встрял?

– Ваш бродь! – заметив морских офицеров, он вытянулся во фрунт, представляясь старым своим боцманским званием, называя последнее место службы.

– Знаешь этого человека? – благосклонно выслушав его, осведомился лейтенант, небрежным жестом указав на Ваньку.

– Как есть знаю! – молодцевато ответил дядька Лукич, – да вот…

Повернувшись, он дёрнул подбородком в сторону ещё одного отставника.

– … Никанорыч не даст соврать!

Подошедший Никанорыч закивал.

– Хороший парнишка, – хрипло каркнул он, отчаянно скрипя и напрягая голосовые связки, повреждённые при давнем абордаже на последней Русско-Турецкой войне^[11], – геройский. На Шестом Бастионе двух зуавов самолично зарезал, даром, что сам сопля штатская!

– Н-да? – вскинул бровь лейтенант, поощряя разговор.

– Как есть, Вашбродь! – перекрестился дядька Лукич, – Я сам не поверил, так что сходил на Бастион, покалякал со знакомцами, и так что и правду малой говорит.

Настроения толпы переменчивы, несколько минут назад они готовы были линчевать его, а сейчас…

– … не держи зла, – раз за разом повторяет солдат, – накось вот, табачком угостись!

Ванька, через силу улыбаясь, угощается, пожимает руки, терпит хлопки по спине…

… а она болит. Удар сапогом по позвоночнику, кажется, выбил что-то… а голени болезненно ноют, и штанины внизу уже пропитались кровью.

– … не держу, – уверяет в ответ попаданец, – Нешто я не понимаю!?

… но он, разумеется, врёт.

Дровяные сараи за особнячком, который занимает ныне штаб Владимирского полка, заполнены сейчас, по военному времени, всяким военным хламом, среди которого и требующие починки портупеи, и изорванные сапоги, и поломанные стулья, и чёрт те какой хлам. Есть и разбитая французская пушчонка, и сломанные ружья, и повреждённые молитвенники на разных языках, и конская упряжь, и почти целый, только что без линз, микроскоп. А если покопаться как следует, то можно найти и изодранную бедуинскую палатку, и верблюжье седло, и сломанные сабли, и Бог весть, что ещё!

Есть ли в этом нужда, числится ли этот хлам на полковом балансе, или, быть может, полковое начальство имеет в этом свой козырный интерес, рассуждать можно долго и вкусно, называя имена, подмигивая и закатывая глаза…

… но это всё – для человека понимающего и заинтересованного. Попаданец же, к его большому сожалению, бесконечно далёк от увлекательного мира спекуляций, приписок, усушек и утрусок.

Ну то есть так-то не особо жаль… но сейчас его, как человека грамотного, и, что самое главное (!), не принадлежащего ни к одной из многочисленных фракций солдатского «обЧества», привлекли не то к инвентаризации, не то к разбору этого хлама.

Если бы он хоть что-то понимал в круговороте армейского имущества, то мог бы, наверное, отщипнуть в свою пользу малую толику. Судя по оговоркам, даже напрочь негодные трофейные шинели, обгоревшие, окровавленные, дырявые во всех местах разом, пройдя сложный круговорот армейской мены, могли обернуться профитом, а при известной ловкости, и медалью.

– Пошевеливайся давай, тюрюхайло^[12] сопливое! – подгоняет его рассерженный на что-то унтер, и сам бегающий с охапками добра так, что ещё чуть, и с него, как с замотанной лошади, можно будет соскребать пену, – Да што ты ж ты, как муха сонная…

– А-а… негораздок! – отпустив попаданцу подзатыльник от армейских щедрот, унтер почти тут же накинулся на одного из молодых солдат, – А ты что соплю на кулак наматывашь?! Ужо я тебе пропишу! Ну, пошто вылупился, как филин? Уху, да уху… давай, живей!

– У, храпаидол африканский, – тихонечко, почти что под самый нос, пробубнил себе молодой солдат, остановившись рядом с Ванькой и косясь на унтера, – Он…

Что именно имел в виду солдат, говоря, очевидно, об унтере, Ванька так и не узнал, но…

… чёрт подери, это и неважно!

Главное, что его взаимоотношения с солдатами начали налаживаться, и хотя они ох как далеки от нормальных, но его, Ваньку, по крайней мере, начали воспринимать, как человека. Н-да… а до этого было совсем плохо…

История с зуавами и все последующие события подточили цивилизационные установки попаданца, и он, пусть через раз, пусть не всегда умело, начал показывать зубы! И дело здесь, пожалуй, не столько даже в пару раз продемонстрированном умении дать в морду, сколько в готовности раз за разом отстаивать границы.

А может быть, в том, что попаданец, не то чтоб сжившись с этим временем, а скорее, осознав наконец реальность вокруг, начал, синхронизировав наконец память, использовать ресурсы мозга не только на сожаления, нытьё и несбыточные мечты, но и, оглядевшись по сторонам, начал крутиться.

С последним пока выходит так себе… но сама готовность к чему-то новому, попытки встроиться в какие-то схемы, использовать в своих интересах то, что попадается под руку, начало вызывать не то чтобы уважение…

… но интерес.

Это не сделало Ваньку своим в глазах солдат, он – штатский, сопля зелёная, и раб, в отличие от них, царёвых людей. Кастовость, сословность, ценимая тем более, чем ниже находится человек, давит, и ох как давит!

Впрочем, если бы он, сохраняя своё рабское состояние, был лакеем человека знатного, значимого, и умел был, не стесняясь, пользоваться своим приближённым положением, всё, разумеется, было бы иначе…

… но это, разумеется, совсем другое дело!

Да и история с зуавами, его роль в отражении французской вылазки, не то передана была по какому-то подобию испорченного телеграфа, не то, быть может, отчасти просто замылена в силу каких-то причин. А спорить, рассказывая и доказывая… ну, он попытался. Но здесь такие байки рассказывает каждый второй, и если верить всем…

… вот и ему – не поверили.

– Этого, что ли? – остановившись перед Ванькой, унтер, не выпуская из рук тюк с каким-то тряпьём, мотанул на него головой.

– Ён самый! – оскалился писарь, с любопытством оглядывая Ваньку, – Требуют! Говорят, выкупили его!

– Да ты што? – охнул унтер, покрепче прижав к себе тюк, – А хто?

– Да морячки пришли за им, – отозвался писарь, – я только краем уха к двери приложился, так-то, сами понимать должны, Сидор Феофаныч, со мной посоветоваться не соизволили!

– Ух-х… не соизволили! – развеселился унтер, – Ну… забирай тогда, пущай идёт!

Ванька, после известия о том, что его выкупили, и так-то стоял ни жив, ни мёртв. В голове – сотни мыслей разом, от возвышенных, о свободе, добытой, быть может, по подписке среди доброхотов, впечатлённых его боем с зуавами, то упаднических, о новом хозяине…

… но действительно оказалась куда проще.

– Вот с етими господами пойдёшь, флотскими, – писарь хлопнул его по плечу, – при их теперь будешь состоять, в аренде!

– … но смотри, сукин сын, – выслужившийся из нижних чинов немолодой прапорщик, мотая толстым пальцем перед лицом Ваньки, даёт последние наставления, – числиться ты будешь у нас, так што если что…

Его кулак, веснушчатый, мосластый, обильно покрытый рыжеватыми волосками, со сбитыми о солдатские зубы костяшками, замаячил перед глазами паренька.

– Внял?

– Э-э… так точно, Вашество, – потухло отозвался попаданец, расставшийся с мечтами о свободе, – внял!

Глава 5 Благими намерениями

В большой комнате настежь распахнуты окна, горячий ветер свободно гуляет меж тесно составленных столов, трогая бумаги на столах и пряди потных волос на головах мелкого штабного люда, гоняя клубы тяжёлого табачного дыма, нехотя истаивающего под высоким потолком, украшенным лепниной с позолотой, местами обвалившейся и облезшей.

Народу здесь чуть не два десятка, и всё, на кого ни упадёт взор, заняты делом.

Одни, высунув кончик языка, и, прикусив его для надёжности, согнувшись над столом, неспешно перерисовывают какие-то карты, сверяясь то и дело с оригиналом, проверяя себя линейкой и разного рода инструментарием. Дело идёт не без труда, так что ножички, отточенные до бритвенной остроты, то и дело пускаются в ход, счищая чернила вместе со слоем бумаги. Одна оплошность, и труд, быть может, нескольких дней, придёт в негодность.

Другие, тихохонько проговаривая слова, а то и буковки себе под нос, переписывают документы, или же, склонившись вперёд, записывают что-то со слов матроса, такого храброго на бастионах, и робеющего здесь, в царстве чернильниц, бумаги и флотской низовой бюрократии. Для него, непривычного, на бастионах, пожалуй, что и безопасней…

Третьи, сделав озабоченный вид, копаются в огромных шкафах, не то пытаясь отыскать нужное, не то, быть может, просто показывая усердие для начальства, которое нет-нет, да и заглядывает в это царство мелких чернильных душонок.

Гул голосов сливается со скрипом пёрышек и шелестом бумаги, порождая бюрократическую симфонию. Ещё чуть, и вступит в дело начальственный бас, ведущий главную партию…

На Ваньку, робко вошедшего вслед за молодым мичманом, и оставленного подле исцарапанной двери ждать, смотрят…

… смотрят исподтишка, колюче, любопытствующе. Приязненных, или хотя бы равнодушных, почти нет, хотя это, быть может, попаданцу только мнится.

Взгляды как выпады умелых фехтовальщиков, быстрые, почти незаметные, проникающие через любую защиту. Никто не смотрит открыто, никто не подходит. Только меж собой шепотки да переглядки многозначительные, и как расшифровать их человеку не сведущему, не знающему местных законов и поконов, Бог весть.

– А что, голубчик, ты, говорят, грамотный? – поинтересовался у Ваньки вошедший в помещение морской офицер. Едва заметно склонив набок маленькую голову с аккуратным пробором в лаково-чёрных волосах, едва заметно тронутых сединой, и держа в руках фуражку, он ждёт ответа, одновременно оценивая лакея по каким-то своим, только ему понятным критериям.

Взгляд у моряка с прищуром, и сам он, и его прищур какие-то птичьи, врановые, не вполне человечьи. Аж до озноба…

– Грамотный, Ваше Высокоблагородие, – поспешно отозвался Ванька, каким-то нутряным чувством уловивший, что перед капитан-лейтенантом не нужно пытаться изображать деревянного уставного солдатика, но и панибратствовать не стоит. С людьми такого рода он уже сталкивался, и грань здесь ох как тонка!

– Садись, – надавив голосом, как прессом, велел моряк, тут же бросив короткий взгляд куда-то в сторону. Из-за соседнего стола тотчас выскочил писарь, очень ловко отодвинув бумаги в сторону, и ухитрившись не проскрежетать стулом по дощатому полу.

«– Эге…» – мысленно сказал себе попаданец при виде подобной ловкости, но на этом мысли у него и закончились.

Усевшись, он сразу же подхватил перо, мельком проверив металлический кончик и найдя его вполне удовлетворительным. Подвинув к себе чернильницу и бумаги, вскинул глаза на офицера, и тот не заставил себя долго ждать.

– Пиши… – каркнул тот, и, заложив руки за спину, приготовился диктовать.

– Экзамены проводите, Алексей Владимирович? – прервал его вошедший в штабное помещение молодой лейтенант. Его некрасивое, какое-то бабье лицо, пересекает свежий, едва заживший шрам от белого оружия, придавая заурядной, в общем-то, физиономии моряка, какую-то пиратскую, неуместную лихость.

– Да, Казимир Бенедиктович, – отвлёкся экзаменатор, – мне этот человеческий экземпляр…

Он едва заметно дёрнул подбородком в Ванькину сторону.

– … рекомендовали в самых лестных тонах, вот и решил проэкзаменовать.

– Любопытно, – улыбнулся лейтенант, машинально потерев шрам, – Не возражаете, если я поучаствую?

– Извольте, – чуточку суховато согласился капитан-лейтенант, – если вам нечем заняться.

– Решительно нечем! – рассмеялся в ответ тот, не желая понимать намёков.

Сухо кивнув в ответ на такую откровенность, капитан-лейтенант принялся диктовать что-то очень казённое, заполненное сложными словами, цифрами, и выражениями такого рода, о которые сперва, выговаривая, можно сломать язык, а потом, при чтении, мозг.

– Ну-ка… – несколько минут спустя, подойдя к Ваньке, офицер взял бумаги, бегло пробежав их глазами.

– Сносно, – постановил он пару минут спустя.

– Позвольте, Алексей Владимирович? – лейтенант довольно бесцеремонно взял у того бумаги, – Ну… я бы сказал, что вполне хорошо, но впрочем, вам, Алексей Владимирович, видней.

– Именно, – так же сухо парировал тот, и, уже обращаясь в Ваньке:

– Пиши! – он перешёл на французский, потом немецкий и английский, проверяя затем написанное и морщась так, что Ваньке даже стало обидно…

… хотя показывать он это, разумеется, не стал. Не по чину. Да и какой там чин…

– Ну-ка, голубчик… – влез Казимир Бенедиктович, и попаданца начали экзаменовать уже словесно.

Несколькими минутами позднее он прекратил экзамены и констатировал, подёрнув широкими, но несколько рыхлыми плечами:

– Вполне, как по мне, Алексей Владимирович, – и затем, перейдя от лишних писарских ушей на немецкий язык, добавил, – с языками у него дела обстоят получше, чем у большинства провинциальных дворян, вам ли не знать, Алексей Владимирович!

Поморщившись на эту реплику, капитан-лейтенант кивнул нехотя, и постановил, будто ставя штамп ГОСТа:

– Сойдёт!

Мичман, только вышедший из гардемаринских лет, отчаянно розовощёк, болтлив и притом стеснителен, как это часто и бывает у юношей.

– … ну вот, братец, а ты боялся, – весело, с лёгким барским панибратством сообщил он Ваньке, спеша по коридору, пронизывающему штаб. Оглянувшись на своего подопечного, он без нужды подмигнул, даже не глазом, а чуть не всем лицом, и сразу как-то стало ясно, что совсем ещё недавно этот боевой офицер вертелся на уроках, незаметно поддразнивая педагогов и забавляя товарищей.

– Ну так есть, Вашбродь… – не всегда впопад отвечает лакей, спотыкаясь глазами об очередные встреченные эполеты и страшно потея от волнения. Опыт общения с высокими чинами у него не велик, но тот, что есть, велит держаться от них подальше.

Но мичману, очевидно, не до переживаний раба, и узнай он о них, то очевидно, удивится, а то и рассмеётся. Нет, ну смешно же… смешно же, верно?! Он, при всём своём юношеском либерализме, очень далёк от того, чтобы понять… и даже просто хотеть понять, нужды и чаяния человека зависимого. Рабски зависимого.

– Вот, братец, здесь и будешь ночевать, – свернув в сторону, в какой-то полутёмный отнорок, довольно сообщил мичман, дёргая дверь.

– Заперта, – с удивлением констатировал он очевидное, и дёрнул ещё раз.

– Ну, ты постой, а я схожу за ключами, – приказал он, чувствуя себя очевидно неловко.

– Я… – только и успел сказать лакей, дёрнувшись было, но бежать следом всё же не стал, постаравшись слиться со стенкой.

Почти тут же мимо по коридору прошла кучка офицеров, среди которых попаданец узнал Нахимова, и сердце полыхнуло патриотичным восторгом. Дёрнувшись было вслед, он почти тут же остановился, потому что…

… а что?!

* * *

Проснувшись, несколько секунд Ванька моргал, с трудом разлепляя глаза, но переборол-таки, хотя и не безоговорочно, остатки сна. Усевшись на импровизированном ложе, он зевнул тягуче и с подвывом, протирая глаза кулаками, и, повернувшись, только сейчас заметил офицеров, о чём-то рассуждающих над столом с картой.

– Прошу прощения, Вашества! – тотчас вскочил он, заранее винясь в том, что было, и особенно, чего не было, – Виноват, заспался! Чего изволите?

– Выспался, братец? – добродушно поинтересовался один из моряков, молодой ещё мичман, с ранними, не по возрасту, залысинами, придававшими ему несколько Мефистофельский вид.

– Виноват, – ещё раз повторил Ванька, не принимая добродушной фамильярности, которая в любой момент могла обернуться начальственным гневом, – так что же?

Оказалось, что господам офицерам нужна карта, а ещё документы, и…

… они ушли чуть не через час, когда помещение начало потихонечку заполняться штатными писарями, бодро и весело, как полагается по Уставу, приветствующими офицеров.

– Экий проныра, – услышал попаданец от одного из них, сказанное вроде бы себе под нос, но так, чтобы слышали все, – аж половичком под ноги господам стелется!

… с коллегами у Ваньки не задалось.

Сказать, что приняли его вовсе уж в штыки, всё ж таки нельзя. Штабные, пусть даже в невеликих матросских чинах, они и есть штабные, народ здесь не резкий, аккуратный, дорожащий своими местами…

… и собственно, именно поэтому отношения с ними не заладились с самого начала.

Решительно всё в их глазах играет, а тем более, трактуется, не в Ванькину пользу. Во-первых, штатский…

Собственно, хватило бы и первого, но лакей, как назло, учён почти по-барски, умён, и, скотина такая, по этим самым причинам нравится начальству! Нет, ну как прикажете к такому выскочке относиться?!

Подковёрная борьба началась с самого начала – с того, что ему не нашлось места в одной из каморок, где ночуют писаря, и Ваньке определили ночевать там, где он и работает, в уголке на тряпичном коврике. С одной стороны – неуют, ибо попробуй, отдохни, когда господа офицеры, по какой-то своей надобности, могу ввалиться сюда заполночь!

С другой…

… он же, скотина такая, на глазах у господ всё время, и из кожи вон лезет! Выскочка как есть!

В общем, господа писарчуки, можно сказать, сами же выстрелили себе в ногу.

Не сказать, что он не пытается наладить общение, и, кажется, в последнее время что-то стало получаться. Поговорил, попытавшись разграничить отношения, пару раз показал зубы, как бы невзначай пожаловавшись господам офицерам на утеснение служивых. Да не ябедно, не на собственные напасти, а на случившуюся от того мешкоту, помешавшую работе.

Не сказать, что ответные действия были по-настоящему удачные… но по крайней мере, коллеги более не мешают работе. Хотя Ванька, разумеется, соблюдает почти параноидальную осторожность, ибо – опыт, и горький.

– А, Ванька, ты уже здесь? – войдя с толстой, чуть не с локоть, кипой газет, без нужды поинтересовался тот самый молоденький мичман, который в первый день пребывания при штабе стал для него проводником.

– Так точно, Захар Ильич, – встав из-за стола, вытянулся лакей, – здесь!

Объяснять, снова, что он здесь и ночует, бессмысленно. Мичман на это только смутится, затем обидится… а по прошествии некоторого времени решит, что был неправ…

В общем, натура он сложная, мятущаяся, и, раз уж взялся за каким-то морским чёртом покровительствовать, то попаданец старается хотя бы не портить с мичманом отношения. Правда, толку от его покровительства немного, благие мичманские намерения бьются, как старшим козырем, его же бестолковостью, но… что есть.

– На вот… – сгрузил газеты ему на стол, Захар Ильич, которому, по мнению попаданца (его он благоразумно держит при себе), это титулование решительно не идёт, и Захар Ильич не очень-то тянет даже на Захара, скорее на Захарку…

– Просмотри, – велел мичман, – ну… как в тот раз, а то мне некогда!

Смутившись собственного вранья, ибо Захар Ильич очень нетвёрдо знает языки, он неловко сунул Ваньке шоколадку.

– На вот… трофейная!

… и был скрежет зубовный.

Вздохнув, Ванька получше спрятал шоколадку в недра сюртука, борясь с желанием хотя бы на обложку посмотреть, хотя бы понюхать… но опасение, что он может вцепиться в неё зубами, и сожрать, победило.

– Экий ты… – покачал головой писарь по соседству, и после точно рассчитанной паузы добавил, как припечатал, шевельнув пшеничными усами, – шоколадник!

Послышались смешки, будто сказано что-то донельзя обидное и зазорное.

– Небось фунта три ветчины дадут, – сладко отозвался Ванька, принимая подачу.

– Дадут, как же, – проворчал кто-то завистливо, – солонины тебе тухлой дадут!

Начавшиеся было насмешки прервал приход офицеров, один из которых, аж целый капитан третьего ранга, приподнял бровь при виде кипы газет на французском и английском, лежащих перед молодым человеком.

– Вместо дела газетки вот… – ядовито сказал кто-то из старожилов, уловив начальственный интерес.

– Господин мичман велел, Захар Ильич, – встав перед лицом начальствующим, объяснился Ванька.

Покивав, офицер мельком глянул на него, не спрашивая ничего, но так, что шепотки и комментарии разом прекратились, и парня с его газетами больше не трогали, так что он спокойно проработал до самого обеда, выписывая из газет всё самое важное и интересное – так, как велел господин мичман. Скорее всего, Захар Ильич, по своей безалаберной привычке, давая поручение, пропустил что-то важное, и от того он делает лишнюю работу, но… не привыкать.

– Где этот? – наморщил лоб денщик, старательно делая вид, будто вспоминает, скользя глазами мимо Ваньки, сидящего с миской чуть в сторонке от остальных, обедающих во внутреннем дворике соседнего здания, примыкающего к штабу, – Ну тот, который сопля штатская? Господин капитан велит быть!

– Гы-ы… – вывалив изо рта часть еды обратно в тарелку, хохотнул сидящий по соседству рыжий и ражий Прохор Собакин, на все лады начав комментировать изысканный юмор вестового и всячески подзуживая лакея.

Парень он рослый, видный, но рыхлый и трусоватый, и как это часто бывает, подловат, с садистскими замашками. Решив за каким-то чёртом, что Ванька, как младший, будет терпеть его шуточки, злые подначки, щипки и подножки, он нарвался в первый же день на быстрый, и, в общем-то, не сильный удар в душу, и отступил, не став драться. Но затаил, и с тех пор, как назойливый комар, всё время зудит где-то рядом.

Остальные из писарской братии, народ всё больше возрастной, тёртый, и от того осторожный, в их взаимоотношения не лезут, подзуживая коллегу смешками и редкими, но едкими комментариями. Сказать, что лакея невзлюбили все, нельзя, большинство относится к нему равнодушно, но…

… корпоративная солидарность никуда не делась, а Ванька, как ни крути, чужой.

– Ты, што ли? – денщик, довольный произведённым эффектом, прищурился в его сторону, и, чуть погодив, приставил ко лбу ладонь, как бы вглядываясь в столь незначительную величину, как парнишка, которого господа, не иначе как по прихоти, держат при штабе.

Ванька, чуть склонив голову, поглядел на него в ответ, едва заметно улыбаясь…

… и не желая ничего, кроме как подбесить такого же лакея, возомнившего о себе слишком много… и вполне удачно, так что пусть не смешки, но ухмылки в усы, были.

– Не тушуется малец, – проворчал один из стариков, ухмыляясь. Он, разумеется, не на Ванькиной стороне, но в силу возраста, выслуги и заслуг не опасается, что его куда-то переведут, и потому более человечен. Его, да и многих других, эта ситуация скорее развлекает.

Сам же попаданец, хотя ему и приходится держаться настороже, не находит эту ситуацию вовсе уж ужасной. Несмотря на все проблемы, этот прообраз, прототип офисной, корпоративной культуры, ему, в целом, не то чтобы близок, но понятен.

Подсиживание, интриги… и пусть даже в другой обёртке, и пусть общение складывается не всегда удачно, но он, ещё в Москве двадцать первого века, подрабатывал как раз в таких гадюшниках дружных коллективах…

… и, в общем, не привыкать. Начали даже появляться не то чтобы друзья или союзники… но к нему присматриваются. Может быть, спустя месяц-другой его не то чтобы станут считать своим, но хотя бы привыкнут.

Прежде всего, разумеется, офицеры – к тому, что ему можно поручить что-то важное, значимое, что есть человек, уровень образования которого выше, чем у писарей из крестьян и мещан.

Ну а там, чем чёрт не шутит, пока Бог спит… быть может, кому-то из старших офицеров понадобится не просто слуга, а секретарь? А это, несмотря на рабское состояние, совсем другой статус.

А в 1861 году он станет свободным, и, имея репутацию человека дельного и образованного, обзаведшись какими ни есть связями и знакомствами, сможет, может быть, построить какую-то карьеру в Российской Империи.

И это не то чтобы заветная мечта, но всё ж таки вполне сносная перспектива… а мечтать о чём-то большем отсюда, снизу, очень сложно. Очень уж всё выглядит безнадёжно…

– Пообедал? – едва Ванька вошёл в кабинет, сходу поинтересовался Казимир Бенедиктович, сняв пенсне и часто моргая невыспавшимися, воспалёнными глазами, и тут же, не дожидаясь ответа, закопался в стол так, что осталась виднеться только лысеющая макушка со вздыбленным хохолком давно не стриженых волос.

В его кабинете, в девичестве бывшем, очевидно, спальней одной из хозяйских дочек, что видно по сохранившемуся интерьеру, главенствует Хаос. Повсюду груды книг с закладками и заломами, лежащие раскрытыми обложками вверх и заложенными одна в другую, штабные карты, образцы оружия, разного рода записки, валяющаяся поверх всего верхняя одежда, несколько клинков в ножнах и без, полуразобранное ружьё на отдельном столе, несколько клеток с певчими птицами, телескоп у окна.

По всем видно, что хозяин человек энергичный, деятельный, с широким кругозором… пусть даже изрядный неряха. Впрочем, некоторый странноватый уют отчасти искупает и пыль по углам, и чашки с засохшими следами кофе, и паутину под потолком с деятельными пауками, и вальяжных тараканов, совершающих неспешный променад прямо по письменному столу.

– Держи вот, – офицер, раскопав искомое, протянул пареньку пару подсохших бисквитов, – к чаю.

Ванька, не чинясь, взял, давно уже отбросив былую брезгливость.

– Вот что, голубчик, – офицер чуть наклонился вперёд, доверительно понизив голос, вынуждая лакея почтительно сгибаться, – сходи к полковнику…

Он инструктировал долго и излишне многословно, будто не решаясь подойти, наконец, к главному.

– … а ещё, голубчик, кхе… вот тебе записка, – заалев оттопыренными ушами, он немного суетливо протянул маленький аккуратный конвертик, еле заметно пахнущий одеколоном, – передай её, уж исхитрись, Серафиме Александровне. Такая, знаешь ли, интересная дама…

Поручение Казимира Бенедиктовича удалось исполнить прямо-таки с блеском. К полковнику, который по случаю болезни сейчас у себя на квартире, пропустили быстро, без обычной в таких случаях мешкоты. Вскрыв конверт и пробежав по нему блеклыми глазами, полковник тотчас отпустил его небрежной отмашкой руки, начавшей уже покрываться старческими пигментными пятнами.

Попросив на кухне попить, Ванька, у которого от жары и волнения вправду изрядно пересохло в горле, разговорил пожилую служанку, задержавшись на нужное время, и исхитрившись сунуть незаметно записку молодой жене полковника, выглянувшей из своей спальни, как мышка из норки.

– Передай, что ответа не будет… – шепнула, как выдохнула, блудливая полковница, стрельнув глазами на закрытую дверь, ведущую в кабинет мужа, – Ступай!

– Чтоб я ещё раз… – вымученно выдохнул он, выйдя наконец из прохладного, хотя и несколько затхлого дома в раскалённый на солнце, пахнущий пылью проулок, и зная прекрасно, что будет, наверное, ещё и не раз, и не два… потому что, а куда он, на хрен, денется?

Впрочем, думать об этом особо не хочется, как и о том, что с ним может быть, случись записке попасть не в те руки…

Сняв картуз и расстегнув сюртук, он отошёл подальше, в тень, прислонился спиной к прохладной стене и, отмякая от недавнего стресса, стал бездумно наблюдать за проезжающей мимо повозкой, влекомой пожилым меланхоличным осликом с седой мордой. Повозка, отчаянно скрипя и вихляясь всем деревянным телом, всё ехала и ехала, а хозяин, древний восточный человек, шёл, улыбаясь беззубо всему на свете, кажется, и сам скрипя при ходьбе.

Решив, что заслужил отлучку до самого вечера, а Казимир Бенедиктович, буде какие вопросы возникнут, прикроет, Ванька решил заняться своими делами. В самом деле, ну вернётся он в штаб, и что? Сейчас, после полудня, господа офицеры изволят отдыхать, и его старания всё равно не оценят.

Помогать же, хм… коллегам по офису? Увольте! Писаря с поседевшими на службе мудями совершенно замечательно умеют перекладывать свою работу на других, получая затем начальственную благодарность за сделанное не ими. Проверено!

А уж если так… Он, Ванька, как и вся почти дворня, умеет вполне сносно уклоняться от работы, создавая притом видимость самой бурной деятельности, сохраняя расположение господ и своё место в иерархии домашних слуг. По крайней мере, в теории…

Отлипнув от стены, он поспешил на рынок, не торопясь, впрочем, выходить на солнце и по возможности стараясь перемещаться в тени. И пусть из-за этого дорога удлиняется кратно, но очень уж жарко сегодня.

Дарёная шоколадка жжёт душу, и хотя сладкого хочется буквально до дрожи и одури, но что такое одна шоколадка?! Сейчас, при штабе, его поставили на довольствие, и он уже мал-мала отъелся, но порции здесь, в осаждённом городе, всё ж таки маловаты для растущего организма.

– С дороги, с дороги… а ну, кому говорю?! – несколько нарядных, и от того взмокших от этой лишней, дурной нарядности казаков, едущих впереди процессии, раздвигают толпу конскими крупами и матом, размахивая зажатыми в кулаках нагайками, но впрочем, не пуская их в ход. Здесь попробуй только… ответят, и так ответят, что мало не покажется!

– Горчаков… – прошелестело в толпе, и Ванька, зажатый по бокам меж двумя дородными, сдобно пахнущими матронами, буквально прижатый носом к широкой спине какого-то рослого мастерового, дальше всё больше слышал, чем видел.

Впрочем, и видел, и слышал он немного, успев, как толпа стала рассасываться, ухватить жаждущими глазами хвост кавалькады, шапки с киверами и конские жопы. А слухи и разговоры… впрочем, чёрт с ними! О чём умном могут говорить обыватели в толпе?

– Укра-али! – разнеслось над городом женское, горестное, сбивая его с мыслей и хода ноги, – Ой батюшки светы, ой лышенько… люди добрые, рятуйте!

Очень скоро, по горячим следам, вора нашли, и людской шторм, густо пахнущий потом, луком и чесноком, а ещё адреналином и злобой, вынес Ваньку в передние ряды безо всякого на то его желания.

– С-сукин сын… – тяжёлая затрещина мастерового пошатнула вора, удерживаемого, как распятого, двумя дюжими торговцами, стоящими с кирпично-свирепыми физиономиями, – воровать?!

– А ну-ка… – коротко приказал мастеровой помощникам-доброхотам.

– Нет-нет-нет… Христом-Господом молю! – взвился над рынком пронзительный, срывающий на хрип фальцет молодого совсем ещё парнишки, чернявого, южного вида. Задёргавшись, как в эпилептическом припадке, он завыл гиеной, бешено завертел головой, пытаясь вырваться, зубами вцепиться в держащих его людей.

Было во всём этом что-то неестественное, какая-то пусть не бесовщина, но всё ж таки что-то далеко за гранью нормального, человеческого. А пена изо рта и глаза, забегавшие в орбитах с неестественной скоростью, заставили народ в толпе закреститься испуганно.

Но вцепившиеся в него мужики, вместе с подоспевшим доброхотом из толпы, удержали вора, а потом, вчетвером, подхватив его за ноги, грянули его о камни, и снова…