Куда кого посеяла жизнь. Том VII. Повести

Судьбе было угодно, что для меня лично, война закончилась 1 мая 1946 года. В этот день, после шести лет отсутствия и трех войн, шесть раз раненый и дважды контуженный, вернулся мой отец.

Мне действительно повезло – прошла война, а у меня рядом остались – папа, мама, дедушка и два прадеда, по обеим линиям, отца и матери. В то время, как многие мои сверстники, не имели ни отцов, ни дедов, ни, тем более, прадедов, а часто и матерей –бабушек.

Сколько появилось калек, нищих, без рук, без ног! Всех их надо было как-то поддержать, лечить, кормить, как-то пристраивать. Параллельно поднимала голову всякая нечисть – бандиты, воры, шулеры всякие.Одесское направление, (а раньше Слободзея являлась одним из основных поставщиков продовольствия на одесские рынки), стало особенно опасным, банды грабили и убивали людей, выезжающих домой с вырученными деньгами. Одесские машины приезжали в район, набирали людей с продукцией, возили в Одессу, а обратно –отдельные люди уже не возвращались. Организованные группировки действовали нагло, имели связи с правоохранительными органами и никого не боялись, а многократные облавы, ни к чему не приводили, ибо бандитов всегда кто-то предупреждал. Шла вторая волна необъявленной войны населению, мало нам было чужой оккупации, стало невозможно жить уже в «мирное» время. Постепенно в Одессе навели порядок и нам стало полегче.

На многих улицах Слободзеи, без всякого порядка, на дорогах, в палисадниках, по берегу реки и, естественно, на всех кладбищах, было много вырытых на скорую руку, могил, с погибшими военнослужащими, по разным причинам – убитых, умерших и т.п.

Уже через несколько лет после войны, власти начали собирать и убирать воинские захоронения, с целью собрать их в одно место и, заодно, уточнить данные о тех, кто был захоронен. Такие мероприятия прошли по всему району, это был довольно тяжелый, я бы сказал даже, трагический момент в жизни нашего села и сел района. Делалось все примитивно и довольно грубо – специально нанятые люди откапывали могилы, естественно – никаких гробов там не было, потом находили бесшабашных пацанов (не любой мог на это решиться), они выбирали останки погибших , складывали их в конные повозки и свозили в одно место. Потом эти останки просто сложили в несколько десятков гробов, естественно, навалом, и захоронили в братской могиле, недалеко от конторы колхоза им. Хрущева. А ещё через несколько лет их снова перезахоронили в центре русской части Слободзеи, где сделали мемориал воинской Славы, добавив к фамилиям воинов-освободителей Слободзеи, фамилии тех слободзейцев, кто погиб во время войны на разных фронтах.

Сегодня в Слободзее –два мемориала Воинской Славы –один в восточной, другой –в западной части села, как дань памяти и вечной благодарности тем, кто отстоял свободу и независимость нашей Родины от фашистской чумы. Там захоронены воины с разных концов бывшего Союза, разных национальностей, что еще раз подчеркивает, что Победу в той, действительно «Священной и Народной» Войне ковали все советские люди, в том числе и мои (наши) земляки –слободзейцы. Поэтому они и лежат все вместе на нашей земле, такой же родной, как и та, которую они где-то оставили, и, которую, вполне возможно, защищал кто-то из наших земляков и, возможно, тоже остался там, на их земле.

Как говорится в одной из моих песен: «Была великая у нас страна, Была, родимая, на всех одна. То был действительно наш общий Дом. Страну разрушили, а мы –Живем! Кому-то хочется нас запугать, Все, что нам дорого – взять и отнять! Где грубой силою, а где тайком. И пусть им хочется – А мы – Живем!» Это действительно так. И пусть так и будет всегда!

Вот что я хотел сказать, как Свидетель той, Великой Отечественной Войны, в которой наши отцы и деды, в том числе –слободзейцы, победили, и победили достойно!

Конечно, жаль миллионов людей, положивших головы за нашу Свободу. Сегодня некоторые, ожившие от того поражения в 1945 году, те, которые подготовили Гитлера и подтолкнули его к нападению на нашу страну в 1941–ом, и сегодня не жалеющие средств на развязывание новых войн, больших или малых, с нашей Россией, прилагающие любые усилия, чтобы разложить нас, начиная с той же молодежи и детей, уничтожить нашу экономику всякими надуманными санкциями и провокациями, попутно обложив нас военными базами, объектами ПРО и т.п. – обвиняют нас в том, что слишком высока, мол, цена Победы. Выходит – если бы мы сдались с первого дня Войны –никаких жертв не было бы. Вражеская чушь. Это как волк жалел кобылу. А главный вывод из той войны – пусть меня простит и Бог и те, погибшие люди – да, такой дорогой ценой , мы заплатили за сохранение своего тысячелетнего государства, созданного трудом и жизнью предыдущих сотен поколений. Им тоже было не сладко, но они оставили нам прекрасную огромную и богатую страну, надеясь, что мы её также сохраним, приумножим и передадим новым поколениям. ИБО ВСЕ ЛЮДИ СМЕРТНЫ, а ГОСУДАРСТВО – ВЕЧНО! и нельзя какую-то сиюминутность, даже очень важную, – менять на вечность! По большому счету. Не имели и не имеем мы на это право.

В мире всегда цена России была высокой. Именно цена России. Это, при всем к ним (тем-чужим) уважении, не какое- то государство –пятнышко, где даже название на карте написать невозможно и которое можно на велосипеде, максимум –на машине , за день проехать насквозь, это –Россия! И здесь – всегда было так –или все –или ничего. Это в тех западных странах, где правят кланы родственников и войнами лишь решают какие-то семейные или финансовые проблемы. А у нас всегда на КОНУ – «в банке» – вся Россия, и итог всегда может быть один – или она, Россия, есть, или её, России, – нет. Другого варианта – не имеем. Поэтому и за ценой не постоим! И пусть все об этом помнят. Говорю – как чувствую и думаю. Обычный слободзейский ветеран, СВИДЕТЕЛЬ.

Вот все, что знаю, все, что смог вспомнить, чисто личного, из того времени. А всем нашим людям – желаю, на первом этапе, дожить до 100-летнего Юбилея Победы! БЕЗ ВОЙНЫ! Ну, а там – посмотрим…

Глава пятая. ПРИМАРЬ

Мудрая мораль баснописца-классика «Там слов не надо тратить по-пустому, где нужно власть употребить», – еще более актуальна сегодня, чем в то время, когда была написана.

Если говорить об «употреблении» власти, то в голову приходят такие понятия-сочетания, как «властное руководство», «властное управление или регулирование» и т. п. Естественно, в первую очередь, имеется в виду, что власть должны «употребить» те, кому это доверено и поручено – государственно-политическая власть, хозяйственно-управленческая и т. д.

Сила власти – в разумном и наиболее полном использовании ею (властью) своих прав и обязанностей. Если власть инертна, беззуба и податлива, а тем более дискредитирована, то лучше вообще быть без власти, чем иметь таковую. А наш народ очень чутко и тонко чувствует состояние власти. И любую слабинку или промах, не пропустит и не простит. И в то же время, этот же наш родной народ очень быстро соглашается с властью, как только поймет, что сила на ее стороне. Даже не правда, а сила. Для народа этого достаточно. К сожалению, такой у нас менталитет.

Во время Великой Отечественной войны, на оккупированной захватчиками территории, функционировали определенные формы административной власти. Приднестровье, как и многие другие причерноморские регионы, входило в зону управления румынской оккупационной администрации. В селах и городах функционировали «примарии», что-то вроде нынешней администрации. Примарь, стоявший во главе примарии, осуществлял всю полноту вверенной ему власти. Нет необходимости давать сегодня оценку деятельности примарии военных лет на нашей территории. Кто постарше, тот хорошо помнит все «прелести» оккупационной жизни. И дело вовсе не в нации, какой бы она там ни была, а в самой оккупационной политике, которую пришлая власть тогда исполняла, добавляя от себя еще что-то усугубляющее ее. И все же эта быль не о политике. А о нашем менталитете и отношении к власти. В Слободзее раньше было две части – русская и молдавская. Каждая часть имела свою административную власть (сельсовет), почту и другие необходимые атрибуты. С приходом оккупантов на русской части села тоже сделали примарию. Штатными работниками были примарь (глава) и пара жандармов. У нас сегодня в Слободзее на два порядка больше представителей власти, а тогда, подчеркиваю, было по три на обеих частях села. И, наверное, было достаточно.

Нам, на часть русскую, достался некто Петрика, сухой такой, жилистый и молодой еще румынский унтер-офицер. Основными его достоинствами были величайшее высокомерие, дикая, какая-то патологическая злость и упоение властью. Власть для него была всем – и наградой, и высшим смыслом существования. Надо признать, что он умел и показать это, и пользоваться властью, имея за спиной королевское государство и военное время.

По утрам он выходил на улицу «разминаться». Не мог без разминки ни завтракать, ни идти на работу. Он выходил только с одной целью – кого-то избить. Плеть такая у него была многожильная, с вплетенным на конце свинцовым шариком, он никогда с ней не расставался. Плеть у него была главным аргументом в обращении с нашими людьми. Не важно, кто это был, старик или ребенок, заслужил или нет, Петрика первым делом пускал в ход плетку, а потом уже говорил что-то, хотя это было бесполезно, так как никто у нас не понимал по-румынски, а примарь не понимал по-русски и за все время оккупации принципиально не выучил ни одного русского слова. Может, и выучил, да не признавался в этом.

Вообще, об этом примаре и говорить не стоило бы, но он здорово запал в души людей, имевших несчастье проживать в Слободзее в тот период.

Много было за эти 80 лет в Слободзее председателей сельсоветов и глав администраций, да кто их теперь помнит, а вот Петрику запомнили на всю жизнь. И вот почему.

В первые дни своего пребывания на посту примаря, как-то вызывает он к себе одного нашего мужика. Обычный мужик, возраст – за пятьдесят, потому с фронтом не ушел. Приходит к нему посыльный из примарии, полицай из наших «шестерок», были такие во все времена, и говорит, мол, пошли, тебя примарь вызывает. А мужик привык еще до войны равнодушно относиться к власти. К своей власти! А тут какой-то там румын вызывает! Послал соответствующим образом и посыльного, и примаря, пошел в дом, считая инцидент исчерпанным. Посыльный возвращается в примарию и докладывает о том, что тот, за кем его посылали, идти не хочет.

И вот здесь примарь Петрика делает (на мой взгляд) самый правильный ход, как представитель власти. Он сам идет к тому мужику, вызывает его из дома на улицу и, не говоря ни слова, за что про что, начинает обрабатывать его своей плеткой. Когда рубашка полопалась на плечах, и брюки стали мокрыми, Петрика перетянул скрючившегося на земле мужика в последний раз и ушел, не сказав ни слова. Случай мгновенно стал известен всему селу, и когда через время, в примарию вызвали другого мужика, то посыльный не прошел обратно еще и половину пути, а мужик уже бежал в примарию, потому что знал – не пойдешь или опоздаешь, обязательно будешь битым .

И в селе сразу появился порядок, пусть ненавистный и неприемлемый, но порядок. Вот такие мы, непонятные люди. Мгновенно меняемся, если почувствуем, что обязательно «бить» будут.

Бывая за рубежом, мы умиляемся чистоте и порядку, отсутствию замков на дверях домов, незакрытым, с ключами зажигания в замках, автомобилям и т. п. А ведь, чтобы этого добиться, им понадобилась не одна сотня лет на воспитание, причем жесточайшее воспитание.

Рубили руки ворам и головы разбойникам, учили под плетью надсмотрщиков, как пахать, сеять, выращивать, убирать, торговать и вообще вести себя в обществе. Научили. Это вошло в плоть и кровь, в сознание людей. Оказалось, что при порядке жить лучше, интереснее, полезнее и красивее.

А нас так и не научили ни работать, ни жить. Да и сейчас не учат. Учить некому. Чтобы организовать кого-то или что-то, надо самому быть организованным. У нас этого, к сожалению, нет. Да и бить уже бесполезно, не поймут так быстро, да и власть не та, не пойдет на такие акции. Значит, надо самим людям, своими руками, наводить на земле порядок. Нельзя допустить, чтобы ныне живущие стали последними на нашей территории. И не надо ожидать еще какого-то примаря Петрику. Тот был врагом нашим, и новый будет не лучше. Надо подниматься с колен самим и подниматься во весь рост. Мы это тоже умеем!

Глава шестая. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ежегодно, в мае, мы отмечаем очередную годовщину Победы нашего народа в Великой Отечественной войне. И как бы ни отдалялась по времени война и наша в ней Победа, как бы ни извивались некоторые нынешние критики-ревизионисты и не пытались принизить значение великого подвига народа и вымыть его из нашей памяти, все, что связано с этим историческим периодом, из памяти не вычеркнешь.

В связи с этим, я постараюсь напомнить отдельные моменты, связанные с той войной, опять же с точки зрения моей личной причастности к тем событиям

Победа для слободзейцев, по большому счету, складывалась как бы из отдельных, значительно растянутых по времени частей:

1. Апрель сорок четвертого. Пришли наши, закрепились на левом берегу Днестра и на Кицканском плацдарме;

2. Август сорок четвертого. Завершение Ясско-Кишиневской операции, освобождение города Бендеры и прилегающих к нему правобережных сел;

3. Май сорок пятого. Окончание войны с Германией;

4. Август сорок пятого. Разгром японской армии.

Еще год ушел на возвращение домой тех, кто остался в живых. Так что радостно-горькое понятие «Победа» не олицетворяет собой какое-то разовое событие, а ассоциируется у слободзейцев со всем этим двухлетием.

Возвратилось с войны в село из тех, кто ушел на фронт, очень мало. Большинство из них призывалось или до войны, или в первые ее дни. Отшагав с боями от западных границ до Москвы и Волги, набрались опыта и закалились. Затем обратно – до Германии и Манчжурии. Вернулся, примерно, каждый третий. Те же, кого призывали летом сорок четвертого, после освобождения (в основном это были 18—19-летние ребята, выросшие в голодной оккупации, наспех обученные и брошенные на прорыв, как с Кицканского плацдарма, так и на более северных направлениях боевых действий), в большинстве своем не вернулись вовсе или в первые же дни наступления стали калеками – как физическими, так и моральными.

Война еще шла, а в Слободзее уже восстанавливалась мирная жизнь. Надо отдать должное бывшему великому государству: в то, супертяжелейшее время, когда завершение войны требовало колоссальных материальных, денежных и трудовых затрат, когда все, что можно было разрушить, – было разрушено, а что можно было украсть и увезти, – было увезено, страна нашла возможность уделить внимание детям .

Уже с сорок четвертого года в Слободзее, на территории колхоза «Серп и молот» (ныне район автогаража колхоза им. XX партсъезда) – был открыт первый на русской части детский сад. Затем он дважды менял место по нынешней улице Советской Армии. Я ходил в детский сад с первого дня и «выпускным» для меня стало время, когда садик находился в центре села, там, где недавно был хозяйственный магазин.

Детсад и там квартировал недолго. Тот дом довольно широко известный старшим слободзейцам – как «буфет», и далеко не все помнят, что там был детсад.

Это место запомнилось мне на всю жизнь благодаря тому, что именно там я встретил первый самый радостный день в моей жизни.

Не буду подробно останавливаться на том, как мы тогда жили, в чем ходили дети, о чем говорили, во что играли и чем мы играли.

У меня вместо пальто был перешитый немецкий френч, довоенные сапожки на вырост, трескучая шапка-шарф из выменянной матерью в Одессе лисьей шкурки дореволюционной выделки. Такими экзотическими вариантами отличалась одежда всех моих сверстников. Мы этого не замечали, так как плохо было всем, и завидовать было некому, да и не до этого было.

Игрушки были самодельными, из местного материала, игры, как правило, были в «войну», и все детские разговоры и рассказы вращались вокруг военной темы. Дети были истощены, подавлены, но настроены на жизнь – несмотря ни на что.

Начиная с осени сорок пятого года, стали приходить с войны демобилизованные солдаты. Редко, очень редко, но дети, приходя в садик, радостно сообщали, что кто-то к ним приехал – отец, дядя, дедушка или какой-то родственник или знакомый.

Если с осени возвращались с войны более интенсивно, то к зиме, а уж тем более к весне, этот процесс практически прекратился.

Дети как бы разделились – одни, счастливые, приходили и уходили с отцами, другие ждали – а вдруг? Ждали и те, кто знал, что отец погиб и не вернется никогда.

Мы не получили похоронку на отца. Не было, вообще не было никаких о нем известий целых шесть лет. Поэтому – ждали. Ждал и я. А как завидовал тем, у кого отцы вернулись! Сколько детских слез от обиды, зависти, пусть даже хорошей и несбывшейся надежды, я пролил в ту зиму и весну сорок шестого года!

И вот подошел праздник 1 Мая. Был чудесный, по-летнему теплый день. Во дворе садика шло построение, готовились на сельскую демонстрацию. Мы построились в колонну по два и уже собирались выходить со двора, как там появился смуглый подтянутый военный, со многими наградами на груди. Он подошел к заведующей и что-то у нее спросил.

И тогда случилось то, что случилось, и я это запомнил навсегда.

Какая-то неведомая сила заставила меня, именно меня и никого другого, пригнуться. Я не знаю, почему это случилось, но это факт.

Заведующая показывает военному на меня и говорит: «А вот он, пригнулся». Военным был мой отец. Ни я его, ни он меня не помнил, но, видимо, что-то есть в нас то, что выше нас самих.

Я помню, как он меня обнял, поцеловал и поднял на руки. Больше об этом дне в памяти не осталось ничего.

Глава седьмая. ГОЛОД

Прочувствуйте слова-понятия: голод и холод. Проникнитесь трагическим величием этих славянских понятий, от которых так и тянет чем-то угрожающе-нежизненным, эдаким могильным холодком. Какие-то прозрачно-леденящие и в то же время необратимо неприятные чувства вызывает у людей само произношение этих слов, даже просто так, без увязки с конкретным событием.

К сожалению, а может, и к счастью, мы не всегда вдумываемся или вникаем в суть произносимых нами в обычном обиходе слов. Начинаем их понимать чаще всего только тогда, когда действие или что-то другое, вещное, которое они обозначают, каким-то образом коснется лично нас увязки с конкретными событиями. И, конечно, совсем по-другому понимаешь их значение в трудные времена, когда эта органическая связка холод-голод работает вместе.

Из прошлого мы знаем, что если голодно, то, как правило, всегда и холодно. Беда одна не бывает.

В Слободзее, да и других местах Приднестровья еще живут люди, которые помнят локальную (украинскую) голодовку 1933 года и «юго-западную» – 1946 года. Основными причинами возникновения продовольственных кризисов в течение всех указанных периодов, были жесточайшие засухи, следовавшие за ними неурожаи и усугублявшие ситуацию политические и экономические просчеты на всех уровнях власти. И недавняя страшная Война.

Каждый регион страны переживал эти удары судьбы по-своему, с учетом своих возможностей и умения что-то разумное противопоставить или предпринять.

Сытый действительно голодному не товарищ. И что такое голод, нельзя объяснить тому, кто с ним не сталкивался. Можно сколько угодно расписывать, как «костлявая рука голода» сжималась на чьей-то там шее – страны, отдельного региона или конкретного человека. Можно рисовать самые мрачные картины ныне живущим и жующим, можно пугать их голодным будущим – все будет бесполезным. Это надо ощутить на себе, чтобы сразу все понять, без разъяснений.

Но лучше пусть Бог нас милует от этого.

А из истории нашего села и нашего края эти страшные времена не вычеркнешь. Что было, то было.

С особой жестокостью по нашим местам пронесся голодный сорок шестой год, унесший тысячи жизней, в первую очередь стариков и детей. Вся великая страна и наш регион лежали в послевоенных руинах. Много рабочих рук, особенно специалистов и работников сельхозпроизводства (трактористов, комбайнеров) ушло на фронт и не вернулось. Технику или вывезли или уничтожили. Мало-мальски строевых лошадей забрала война, все продовольственные запасы выгребли двигавшиеся туда-сюда огромные армии. Ко всему этому добавились жесточайшие засухи сорок пятого-шестого годов. В зиму сорок шестого юго-запад СССР и особенно левобережное Приднестровье вошли без запаса продовольствия и кормов. Начался голод. Голод – это когда у государства практически ничего нет в запасе из продуктов, когда людей кормят «с колес», то есть то, что завезли – тут же съели, а хватает того, что завезли, едва на треть населения.

Голод – когда в доме нет ни крошки хлеба, нет ничего, что можно было употребить в пищу. И нигде ничего свободно не купишь.

Про воровство в то время и говорить не стоит. Во-первых, красть было нечего, да и наказания за воровство были настолько серьезные, что редко кто шел на такое рисковое дело.

Ситуацию того времени довольно емко и точно определил наш десятилетний сосед через улицу – ныне покойный Гриша Димитренко. На вопрос моей матери «Почему такой худой?», он ответил: «Та тож ныззя йсты – нэма хлиба».

Первыми начали страдать те, которые всегда страдают – многодетные семьи, особенно те, у которых мужики не вернулись с фронта. Работающие все-таки получали «хлебные» карточки, какие-то пайки и т. п. Пусть это были продукты низкого качества, пусть хлеб был из комбикорма, но хоть что-то было.

А тем, у кого на руках были старики и дети, было совсем трудно. Какими словами можно описать чувства и отчаяние матери, когда на нее устремлены несколько пар голодных умирающих детских глаз, которые просят лишь одного – кушать, чего-нибудь. А мать рвет на себе волосы по ночам, а весь день мечется по улицам, чтобы что-то достать поесть детям. Она готова отдать все и саму себя за кусок хлеба. Один за другим умирают старики и дети. Уходят из жизни и нестарые, которые послабее здоровьем или волей. Сперва худеют, а потом перед смертью опухают. Мертвых можно увидеть сидящими на скамейках, у заборов, просто не выдержавшими ходьбы и упавшими посреди улицы. Люди уходили из жизни тихо, и в этом было, наверное, самое страшное. Те, кто жил одиноко, могли лежать покойниками в своем доме неделями, пока кто-то их не обнаруживал. В гости никто не ходил, поэтому или случайно узнавали об ушедших из жизни, или после специальных обходов по домам представителей власти.

Сперва много плакали, а затем и плакать перестали, сил не было.

Люди лихорадочно искали пищу. По влажным поймам выкапывали папоротники, их корни высушивали и перемалывали на муку. Выловили и съели все ракушки-перловицы со дна Днестра, черные, с крупными шипами, водяные орехи в старом русле реки, измельчали ветки и стебли, охотились за домашними и дикими животными. Все это делалось в усиленном темпе, совершенствовались орудия лова и переработки, расширялся ассортимент используемого сырья.

Все заботы, мысли, действия были подчинены одной цели – найти еду. Болезни были временно забыты. Болеть было некогда, да и нельзя. Человек или жил ,или умирал, времени на болезни у него не оставалось. Как всегда в такие периоды наживались те, кто «сидел на харчах». Люди за кусок хлеба отдавали все, не считаясь, – золото, антиквариат и т. п. Кому, как говорится, война, а кому – мать родна.

Во второй половине зимы сознание у людей начало притупляться. Уже не было первоначальной реакции на смерть соседей или родственников, а такие известия приходили в дома ежедневно. Уже и не так хотелось кушать. Многие люди ждали или смерти или чуда.

И тут по-настоящему очнулось большое государство, которое вначале оказалось неготовым к таким событиям – не поверило данным о том, что в таком благодатном краю, не оказалось даже минимального запаса продовольствия. Из других регионов начала оперативно поступать помощь продовольствием, семенами, кормами, лошадьми, техникой. Начали более интенсивно подкармливать детей в школах, увеличили отпуск продуктов по карточкам, организовали пункты питания, дали возможность получать зарплату и купить продукты в магазине. Как раз с начала года ввели новые деньги, увеличив их номинал в десять раз, прижали спекулянтов. К весне-лету люди ожили, скорее почувствовали, что начинают жить. Но для очень многих слободзейцев, да и не только слободзейцев, та зима стала последней. Я специально привел эту черную быль, чтобы помнили, что такое уже у нас было и может повториться, если будем продолжать так хозяйствовать на земле. А помогать сегодня так, как раньше помогали, уже будет некому, так что доводить дело до голода нам нельзя ни в коем случае.

Чтобы как-то смягчить тяжелый осадок от этой небольшой зарисовки, приведу несколько моментов из своей жизни в период голодовки – с налетом грустного, но все же юмора.

Как уже было сказано, мы питались тем, что сумели достать. Кушали, как правило, один раз в день, в каждом доме по-разному. У нас, например, кушали вечером. Почему не утром? Если поесть утром, то можно день протянуть, но вечером не заснешь, особенно, если будешь знать, что что-то приготовлено на утро.

А так, поели вечером, и все знают, что в доме больше ничего съестного нет, можно спать спокойно, не мучаясь желанием встать и чего-то поискать.

Под старый Новый год (сорок седьмой) моя мама где-то выменяла поллитровую баночку пшена и столько же козьего молока. По поводу праздника бабушка сварила тыквенную (кабаковую) кашу с молоком. Каша получилась отменная, но с одним очень существенным недостатком – ее было очень мало, с учетом количества едоков. Мне за столом места не досталось, и я устроился на высокой самодельной кровати. На дно огромной деревянной миски мне положили ложку той драгоценной каши (больше не досталось!) и дали тоже огромную, по моим параметрам, деревянную ложку.

И тут я совершил свою первую в жизни продовольственную ошибку. Вместо того чтобы побыстрее съесть свою порцию, начал растягивать удовольствие – поглаживал ложкой горку каши и затем облизывал ложку. Так продолжалось несколько минут. Наш, отощавший на нет кот, кстати, тоже Васька, не выдержал моих издевательств над кашей и выпрыгнул с пола на койку, в район предполагаемого им расположения миски с кашей. Надо сказать, он угадал направление правильно и упал точно в миску. Когда же я его вытряхнул из нее, Васька ушел вместе с кашей, которую «промокнул» своей шерстью. Затем спрятался от меня в русской печи, облизал кашу со своего живота и спокойно заснул.

Я тоже облизался, правда, впустую, так как кашу давно съели, и тоже попытался лечь спать… С тех пор я не то чтобы не люблю кошек, я их как-то непроизвольно внутренне ненавижу. И ничего не могу с собой поделать.

Вторую подобную ошибку я допустил уже попозже, где-то в конце мая. Мать с дядей повезли первую черешню в Одессу, оттуда привезли примитивных гостинцев. Мне досталось пирожное в форме небольшого пористого яйца.

Нет, чтобы сразу его съесть, так я его часа два облизывал. Одну сторону чуть ли не на палец слизал. Остаток положил на трехъярусную полку на кухне («мыснык»), чтобы завтра закончить. Однако утром пирожного на месте не оказалось. На мой отчаянный рев и крики никто не мог ничего вразумительного ответить, пока не проснулся дядя. Он сказал, что, скорее всего, пирожное «миша съела», и не надо его зря искать. Кстати, дядю тоже звали Мишей… Когда в 18 лет приходишь домой с улицы голодный и, шаря в потемках по полкам, ищешь, что бы перекусить, то можно и не заметить, как проглотишь маленькое пирожное…

Дяди давно нет в живых, а случай с пирожным так пока на нем и висит – как нераскрытое преступление.

И еще одно. Когда поезда проходят мимо села Ново-Котовск и опускаются в долину к станции Кучурган, и наоборот – поднимаются от Кучургана на Тирасполь, вагоны как бы утопают в разрезе горы. С обеих сторон железной дороги холмы, а внизу межу ними катятся вагоны. Довелось мне именно в те далекие голодные годы видеть одну из диких картин борьбы за жизнь.

У нас был голод, а на западе Украины, так называемом «Подоле», было получше с продовольствием. И вот на поезде, который ходил примерно по тому же маршруту, как сегодня ходит состав «Одесса-Ивано-Франковск», люди ездили «на Подол» за продовольствием. Меняли что-то на что-то или продавали-покупали – не суть важно, но все вагоны и их крыши были забиты так называемыми «мешочниками». Их часто грабили различные организованные и неорганизованные преступники. И ночью, и среди бела дня.

Однажды мы, в районе Ново-Котовска, с дядей Колей, пасли коров. Идет поезд, весь увешанный людьми, корзинами и мешками. Лето, ясный день. Когда поезд опустился во впадину, и вагоны пошли ниже нас, стоящих на холме со стороны села Ново-Котовск, вдруг с противоположной стороны на головы ехавших на крышах людей посыпались крючки-кошки (те, которыми из колодца ведра вылавливают)! Эти кошки крепкими канатами крепились к телеграфным столбам, тянувшимся вдоль железной дороги. Их забрасывали бандиты, иначе не назовешь, стараясь зацепить мешок или корзину. Если удачно, – то поезд себе шел, а закрепленный «объект» падал на землю и подбирался.

Я видел, как две кошки стащили по мешку, а одна попала на молодую женщину и зацепилась за голенище ее сапога.... Раньше их шили не так плохо, как сейчас, и это для той женщины обернулось бедой. Поезд идет, непреодолимая сила стаскивает женщину с крыши вагона. Соседи пытаются ее удержать, но и им грозит падение. Все в ужасе кричат, особенно та, которую зацепила кошка Секунды – и «счастливая» развязка, кошка все-таки разрывает голенище сапога, чертит глубокую рану в ноге и падает, пустая, на землю. Все это длилось несколько секунд, но врезалось в память навсегда. Ради еды люди шли на все, даже на убийство другого человека.

Конечно, в нашем благоприятном крае стыдно быть голодным. И не должно повториться то черное прошлое.

Но… Надо помнить, что если за годы Великой Отечественной войны мы снизили производство продовольствия в 2,5 раза, то за годы реформ – почти в 5 раз, по отдельным направлениям (тем же овощам, во многие десятки раз). Это просто обязывает серьезно задуматься о нашем будущем.

История не только повествует, она и предупреждает. Подумаем о себе, люди.