***
Забилась, загрохотала дверь. Никто, всю войну, не стучал к Аленке…
Накинув платье, Аленка тревожно метнулась к двери.
– Ты, что без трусов и по городу ходишь? Днем? – услышал Алеша мужской удивленный голос.
–Юр-аа?! – оторопела Аленка. А он, бесцеремонный, еще раз проскользил ладонью по талии и ягодицам Аленки – проверил.
Онемела Аленка, а он захлопнул дверь, и мгновенно, в два шага, вытеснил из коридора.
– А! – осекся он вдруг, – М-мм… А ты что, замуж вышла? Ну, извини, извини, я вижу! Не знал, Аленка!
– А, – он уже отступил, – это самое… я просто так заходил. Просто. Пойду, я, Аленка. – Бывай, – попятился он, и захлопнул дверь с той стороны.
Алеша хотел приподняться и потерял сознание.
Припала Аленка, как от удара в спину, щекой прижалась к косяку. Покатили, скользя через пальцы на плечи, Аленкины слезы…
Не промолвил ни слова, не шелохнулся, Алеша.
Холодной росой заблестел на его лице пот. По следу, еще не остывшему, быстро, как пуля, вернулась безумная боль. Открылась рана, выскользнув струйкой крови из-под одеяла…
– Я с тобой! – забываясь от горя, шептала Аленка. – Не уходи, я ведь тоже уйду с тобой!
Не боялась уйти, и ушла бы вместе, а надежда теплилась:777 старухе с косой уносить двоих, тяжелее…
***
Придя в себя, не могла найти себе места Аленка и стала тщательно мыть окна. «Не ленись это делать, – всегда говорила мама, – в доме будет светлее. Хорошее настроение входит к нам через чистые стекла…»
– Алеша… – закончив, присела Аленка, рядом. – Так как ты, никогда и никто – никогда, понимаешь, меня не трогал …
Закрытые веки Алеши, его выдавали – он слышал…
– Не знаю, понять не могу, отчего? Хотел он дружить со мной, было, Алеша. И поцеловаться, на выпускном ко мне лез… я ему отказала. Но так, чтоб руками…
Из сумятицы слов она выбирала лучшие, но вдруг ощутила – обрыв. Нить обрывалась. «Всё!» – опустились Аленкины руки.
Он открыл глаза, горячей рукой нашел ее руку:
– Алена, не бойся. Тебя я сумею понять, всегда! Это правда – всегда…
Не обрывалась нить…
***
– Чего такой, дутый? Обидел кто-то?
Юрка, руки в карманы, подбородком, как взнузданный, дернул и отвернулся.
– Что ты молчишь? Где был? У Аленки?
– Да.
– Ну, так, – усмехнулся отец, – теперь потрепал ей холку?
– Отец! – прошипел Юрка, – Говорил уже, нет!
– А что злишься? Вздорная, не дает?
– Она замужем. Понял?
– Во, как! Ага. И за кем же?
– За Тулиным Лехой.
– Тулиным?
– Да, Лехой Тулиным. Она, я так помню, его и хотела, всегда…
– Во к!… – чуть зуб не сломал, стиснул челюсти Осип Палыч.
***
– Пашка, Никита – за мной, хватит водку лакать! – дал команду Палыч, – Винтовки, – добавил он зло, – не забудьте, вояки!
«Дети! – сердился на сына, – Чего б понимали в жизни?! Ему – дай всё, а он? Говорить уважительно с батькой, так и на это– дуля! А дальше что будет?»
Никита, – полицай-недоумок, и нынче кирзу, по-колхозному носит. Разношенные, широченные голенища сапог, хлюп-и-хлюп – хлюпают по ногам, нервируют Палыча. Не понять, дураку, что ушам Осип Палыча мерзко. Мозгов не хватает и не хватит, пока не убьют!
– А куда мы, Палыч?
– Куда? Врагов бить. Забыл, кому служим? Не все ж самогонку по бабам трусить!
– Ну, если надо… А сил у нас хватит?
Осип Павлович остановился и от пяток до кепки промерил Никиту недобрым взглядом
– Я, ради бога… Мое дело – во, – ноготок на мизинце, не больше, – поспешно ответил Никита, – Прикажешь, сделаю!
«Пёс!» – оценил Осип Палыч, и сплюнул.
«Во, жизнь! – подумал Никита, – Этот – по морде бы дал, просто так. А из немцев – любой: Айн момент, нате, руссишь, по харе! А наши?»
Свинья вспоминалась – как-то видел на бойне… Сбила погонщиков с ног – и бежать! Говорят же, что чуют, когда их на убой ведут. Сотни идут, а эта – сбежала. Глупо: от смерти и от человека – а особенно, если те заодно, сбежать невозможно! Догнали несчастную. Били, пинали свинью ногами, с места срывали железными крючьями. Избили, всю искололи; сил – ни у той, ни у них. А все равно – умирать по-свински свинья не хотела. Не видел Никита, чем кончилось: вряд ли своими ногами пошла на убой. Утащили волоком…
Свиньей в тупике, казался себе самому Никита. Несчастно живая, расставив передние ноги, держалась та из последних сил и тянула морду ноздрями в небо…
«И так же со мной… – думал нынче Никита, – Может сейчас же: придем на место и все… А нет – все равно нам с Пашкой – тупик! С немцами, пока голова во хмелю, считать себя человеком можно: потому что живой. Да не вечно же быть во хмею! И немцы не вечны на нашей земле: чует нутро, если Москвы в первый год не взяли – их песенка спета… Осип Палыч, Никита, Пашка – какие они друзья немцам?! Так – спасители собственной шкуры, приспособленцы. Приспособленцы живут хорошо, но недолго! У таких людей, своих на своей земле нет – они сами на ней чужие…»
«Говорят же, – вспомнил свинью Никита, – бык-провокатор, или свинья-провокатор, есть. Вожаки на конвейерах бойни. Пока за собой других водят – живы, естественно, сыты. Но ведь поведут, точно также, их! Поведут… Черт его знает, как мы, а вот Палыч – в петле, по итогу, болтаться будет!»
От вида висящего в перспективе Палыча, становилось легче…
«С похмелья хворает, скотина! – помня, что мог дать Никите по морде, подумал Палыч, – А до войны – не пил. Да теперь по-трезвому мыслить – свихнется каждый. Пусть пьет, жизнь под откос полетела у всех. Но, взять меня – больше ста кил. Мне два стакана – милая шутка! И три стакана. А тому – двести граммов махнул – уже есть! Ему это вес, это тяжесть, он от нее– уже тряпка. Дурак и такой как Никита, не могут понять: тяжесть безвредна, когда ее выдержит тело. А душа – какой с нее спрос? Кто видел, чтобы вагон, например, разгружали не люди, а души? Поповская выдумка это – душа. Однако, за что бить Никитку?»
Уже близко у дома Аленки, Палыч вдруг остановился: Задумался, обернулся к своим:
– Паш, ты трезвый. Вон, домик видишь? – и указал совершенно в другую сторону.
– Ну?
– Флигель, в саду. Там, как я знаю, засел партизан раненый, чуешь?
«Тулин, – терзали мысли мозги Осип Палыча, – конечно же, ранен. Серьезно ранен, иначе бы не был здесь…» Он кривил душой в этот миг, уцепившись за мысль о том, что Алешка ранен. Не о враге-партизане задумался он, а о ямочках между ключиц, о ней – Аленке. «Что он, – взбудоражила голову мысль-находка, – раненый, немощный, может ей, как мужчина, дать?»
Шальная надежда, крутая мысль, вскружили голову, и Осип Палыч, в последний момент, отдал бесполезные распоряжения:
– Ты, и Никита – вперед! Убить, живым взять – все равно. Вперед!
Пашка пригнулся, и передернул затвор.
– Никита! – махнул он рукой. Началась атака…
Осип Палыч присел, где стоял и достал сигарету.
– Осип Палыч, – неся, как косу, на отвес, винтовку, вернулся обратно Паша, – мы все обыскали. Вообще никого!
– А Никита?
– Сейчас припрется.
– Значит – или ушел, или не подтвердилось, что был.
– И не было, Палыч!
– Ну, значит конец операции, все! Но зато и потерь у нас – никаких. Живы. Давай, выставляйся, Никита, жить будем! Ты слышишь, хвороба ты наша? – усмехнулся Палыч.
«По-другому пойдем!» – думал он о себе и Аленке. Советских времен репродукция вспомнилась: Ленин в юности – «Мы пойдем по другому пути!»
«В Москву улетел, по военному делу!» – вспомнил Семеныча, и чтобы не рассмеяться, окликнул:
– Никита, не стрельнул в тебя партизан?
– Да, живой, пока…
***
– А ну-ка, скажи, что тебе говорил Леха Тулин?
– Я с ним, – опять рассердился Юрка, – не здоровался даже.
– Чего так?
– Болеет.
– А кто говорил?
– Да я видел. Лежит, головы не поднимет. Чего лезть – болеет…
Опять забренчало окно у Алены. Стучал полицай. Не тот, что на сваях-ногах, с ногайкой – стучал Никита.
– Аленка! Тебя к коменданту. Не бойся. Хотят, вроде снова стекольню открыть. Вот герр комендант с тобой хочет потолковать. Поняла? Выходи, а я тут подожду.
– Сейчас! – кинулась переодеваться Аленка.
– Опять комендант собирает?
– Да-а, Леш, в общем, да…
– В Рейх, на работы!
– Леша, прошу, не волнуйся. Я скоро приду, расскажу. А сюда, ты же знаешь, никто не ходит.
– Никогда?
– Никогда, потому что немцы тут открывали стекольню – окон пустых в нашем городе много. А после, Андреич куда-то пропал, и они это бросили. Но табличку оставили: «Хальт!» – и что-то еще, по-немецки. Ее все боятся, никто не подходит…
***
Носом к носу столкнулись они в проеме тяжелой двери городской управы. На встречу шел Осип Палыч.
– Ум-м… – удивился он. – Ты откуда, куда?
– Ну, я пойду, Осип Палыч? – спросил Никита.
– Иди.
– Герр комендант вызывает к себе… – растерялась Алена.
– Комендант? О, это плохо, Алена!
– И сама же боюсь…
– Комендант – это плохо, Алена, всегда!
– Стекольню хотят открывать. Там была…
– Да, Алена, я знаю, была… – глянув вокруг, он осторожно взял руку Аленки, – Отойдем-ка, давай, в сторонку…
В сторонке опять огляделся, тихонечко тиснул руку Аленки повыше предплечья:
– Ты, вот что, тут меня подожди. Я схожу и улажу всё сам. Поняла? Не к добру, что высокий начальник тебя вызывает… – задумался он, предлагая присесть на скамеечку в сквере. Поправил картуз, и пошел к коменданту.
– Фройлен! – удивил чужой голос Аленку. Перед ней стоял юноша в форме солдата немецкой армии. Улыбался, а мимо шел пеший строй. Встретив взгляд Аленки, не сводя с нее глаз, солдат протянул ей цветистую ветвь акации.
– Хальт, Хельмут! – грубая речь на немецком, остановили его. Не успев ничего сказать, немец отдал свой подарок в Аленкины руки и поспешил назад, в строй. У него – ей запомнилось – голубые глаза.
– В общем так, я узнал… – вздохнул, не скрывая волнения Палыч, вернувшись от коменданта, – Плохи дела!
Присел близко. Так близко, что к своему же плечу обернувшись, мог заглянуть Аленке в глаза, в упор. Торопливо достал сигарету. Как немец курил: до них сигарет не знали…
– Тебя, в общем, с семьей… – кашлянул, удивился Палыч, заметив подарок немца в руках Алены, но быстро вернулся к теме, – Тебя и семью, комендант батраками отправит в Германию. А там – как и была – снова будет стекольня…
– У меня нет семьи.
– Да? – Осип Палыч прищурился.
Она растерялась: он должен знать, что погибла семья под бомбежкой…
– Да уж… – вздохнул Осип Палыч. – Однако, – отеческим взглядом смерил Аленку, – Ты уж большая, должна понимать: какая из женщины женщина, если при ней нет мужчины?! Дело взрослое. Ты и замуж выйти могла, и ребенка родить… Во-от… Не беременна?
– Что? – встрепенулась Аленка.
– Да, я говорю, мало ли?..
– Нет, дядя Осип, я не беременна.
– Ну… – согласился Палыч – Это хорошо!
Бросая подальше, окурок, невольно подался за ним. А возвращаясь назад, обернулся и ненароком, легонько коснулся Алены плечом.
– Так что будем делать, Алена?
Он думал над тем, о чем спрашивал. Краешком глаза – не больше, чем в четверть, следил за Аленкой. И не торопил ее, ждал. А вес ожидания – его рука на плече Аленки.
– Совсем, дядя Осип, не знаю, что делать…
– А надо?
– Наверное, надо…
Придут туда немцы – пугало Аленку. Кто-то из тех, кто окликнул голубоглазого, может, и он, вместе с ними… И вместо улыбки, грянет как гром: «Партизан?!»
Осип Палыч, поправив ремень винтовки, слегка приподнялся, и – Аленка и так уж сидела на самом краешке – присел еще ближе. Неловко достал сигарету. Вздохнул, а рука, опускаясь локтем и краем ладошки, легонько легла чуть выше колена Аленки.
– Ты, вот что, – пыхнув дымком, сказал он, – я похлопочу за тебя. Я могу коменданту сказать, чтоб стекольню вообще там не открывали, и чтобы тебя, стало быть, не трогали. Пойти и сказать, Алена?
Ладонь, ненароком припавшая чуточку выше колена Аленки, была невесомой, почти не мешала, он её, кажется, просто не замечал. Он ждал, что ответит Алена. Ладонь была теплой, и неприятной Алене.
– Сказать? – переспросил он, – Смотри, а то будет, знаешь ли, поздно!
Ладонь поднялась, и теплым, чужим покрывалом, накрыла колено Аленки. Обернувшись, вторую руку Палыч положил на плечо Аленки.
– Да… – оторопела Аленка.
Ладонь на плече притянулась, потяжелела, а большой, оттопыренный палец, завис возле самой груди, дрожа, едва не касаясь ее…
– Что ж ты, Аленка, не поняла? Мне, чтоб пойти к коменданту, чего-нибудь надо взамен, в благодарность, Ален…
– Дядь Осип, – Аленка сжалась, отстранилась, стараясь уйти от дрожащего пальца над грудью.
– А может, – заметив это, спросил Осип Палыч, – не надо ходить? А, Ален? И будь что будет! Смотри, я же ведь не пойду! – не торопясь, убрал руку с плеча Аленки.
Окурок, едва лишь запаленный, тлел под ногами.
– Нет, дядь Осип… Надо! – Аленка не отстранилась. Она приходила в себя, как будто ее только что, душили. Глаз ее Осип Палыч не видел: не открывала.
– Ну, вот, говоришь, что надо. Пойду. Это значит – пойду! Ты боишься меня, да, Аленка?
Аленка открыла глаза и кивнула.
– Пойду! – заглянув в них, сказал Осип Палыч.
Уже, отшагнув, обернулся и тоном человека, который сделал что-то не так, попросил:
– Ален, ты не бойся. Не сделаю дурно. Увидишь…
***
«Аленка и те, – сравнивал Осип Палыч, – «молочницы» – как небо и бездна земная!» А Тулин – конечно же, ранен. Днем – сказал Юрка, – в кровати лежал, головы не поднять. Тяжко ранен, иначе и не был бы здесь. Не тот человек!»
«Юрка…» – он шумно, в голос вздохнул, представляя их рядом с Аленкой. Она, в этом легеньком платьице, и он рядом с ней – малословный, да расторопный. Не сильно бы, кажется он, на месте отца, церемонился. «Ох, я тебе!» – возмутился Палыч, представляя, как сбросил бы Юркину руку с Аленкиных плеч. Но устыдился: сын все-же. Захочет Аленку – придется её уступить…
Прищурился, глядя на солнце, поправил картуз и прибавил шагу.
Одиннадцатая граната
« – Вот тебе десять запалов, – отсчитав, выдал взводный.
– Но гранат у меня одиннадцать.
Леша знает: одиннадцать, но одна из гранат сильно повреждена, покорежена даже в резьбовой части.
– Согласен, что лишней граната бывает «до» или «после» войны. Но эту в расчет не беру – безнадежна.
Спорили взводный и командир отделения.
– Но, покуда жива, есть шанс…
– Шанс – это взрыватель! Мозги не кружи мне, не дам. И вот что скажу: безнадежность солдата – хуже измены. Считают живым, но места в строю за таким не числят. Вот и она, – гранату имел в виду взводный, – понадеешься, а она разорвётся в руке! Или вообще не рванет – когда её в немца бросишь. Чем не измена с её стороны – или немец прикончит, или сам взлетишь на своей гранате. В общем, запал про запас оставляю себе, а эту гранату – на фиг! В кармане – обуза; выкидывать – грех. Значит – сдай старшине…
Улыбка, – дай бог, не могла её видеть Алена, не светом, а тенью печальной, отразилась в глазах Алеши. «Я и есть – одиннадцатая граната! Её – старшине, меня – маме. Её без запала. Меня – безоружным!» – печалился он.
Войдут, в любой миг, полицаи, немцы. «Пистолет да один патрон, хотя бы… – до стона жалел Алеша, – Маленький шанс уйти на тот свет с чистой совестью, непобежденным…»
«Уйти? – к свету, из тени обиды, вернулся в сегодняшний день, Алеша, – А что бы сказал Алене? «Прости, это мой долг, а то, что у нас с тобой было —…» Он простонал, не стесняясь: а как? Каким словом назвать то, что было у них с Аленкой?
***
Нежность, какую зубами, мягенько пожимая хозяйкину руку, выражает собака, напоминала ладонь Осип Палыча. Краешком, боком, притиралась к бедру Аленки… Вздохнул Осип Палыч, и осторожно, тихо накрыл всей ладонью, потискал коленку Алены.
Натянулась Алена как струнка, теплом ее тела ударило в руку Палыча. И грудь заходила высоко и нервно, и губки раскрылись, тая легкий стон. Замерла, не отстраняясь, смежила веки Алена…
– Значит, Аленка, поговорил я, похлопотал за тебя. Не тронут. Ты поняла?
– Да, – едва слышно сказала Аленка.
– Под мою, скажем так, ответственность. Ясно, да?
– Да… – легчайшее дуновение на губах Аленки, уловил Осип Палыч.
– Ален, – позвал он, несмело, желая, чтобы открылись ее глаза, – мы же будем ответственны, а? – заглядывал он в глаза Аленки.
Видя в них, что, конечно же, «будет она ответственной», да! – а куда ей деваться, он вдруг и сам ощутил, что не сможет сегодня – выдохся. «Всё! – признался он сам себе, – Потух, как петух…»
Удивляясь себе и жалея о том, что потух, он, сердясь на Аленку, убрал с ее круглой коленки ладонь:
– Всё. Давай-ка домой! Вот, как сказал, так и будет. Давай. Я потом, тебя сам позову. Поняла?
– Да…
«Точно, – поглядев ей в глаза, думал он, – как будто ее душили… Хватит, готова, кажется!» – решил он и поднялся первым.
– Постой! – отступив, обернулся – Ты девочка умная, все понимаешь! Ты, вот что, обдумай всё, и сама подойди. Вот как захочешь, так и подойдешь ко мне ответственно. Так лучше. Понятно?
Не слыша ответа, расклеил улыбку и строго напомнил
– Смотри, а то я всё обратно сделаю! Могу ведь раздумать, – он взял на ремень винтовку, и двинулся прочь. «Я ей устрою, если вдруг что!» А перед глазами пошла вереница женщин, доступных и должных ему. Надо было узнать и проверить: была ли слабость на самом деле, или так показалось? И силу вернуть, если уж так действительно сталось…
«Мария!» – решил он. И направился к женщине, которая отказать ему не посмеет…
Вру! – огорчилась Аленка…
«Вру! – огорчилась Аленка. – Про объявление «в Рейх на работы», и вот теперь придется… Вру Алеше. А про Семеныча?» Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: «Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча на эшафоте казнили!»? Правда – Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не признался бы ей, не успел, что не сок чистотела – любовь Аленки вернула к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило правду сказать: «Семеныча, знаешь…»?
Счастье пришло, вопреки, или вместо правды. Но, лег на спину и плечи тяжким пятном, чужой, нездоровый взгляд. Под ним прогорала живая ткань. Тягучий, липкий огонь подбирался к сердцу.
А в мире – чужая, гортанная речь, и чужие солдаты. Солнце одно не казалось чужим – потому что настолько оно далеко, что не может быть никому, ни своим, ни чужим. И для чужого солдата с голубыми глазами, который выстрелив первым, убьет Алешу, или будет Алешей убит – оно тоже свое. Но, Палыч, в сравнении с тем солдатом – ублюдок!
Тяжким грузом ложилась на плечи Аленки правда, которую надо скрывать.
Войну отменить бы во имя любви! Это она ведь – война, а не ложь, кривит душу Аленки!
Не бросив подаренной немцем, цветущей ветви, Аленка поднялась со скамейки.
***
– Нам надо, Алена, любимый мой человек… – незнакомым, надтреснутым голосом, заговорил Алеша, дождавшись ее.
«Он что, догадался?! – упало сердце Аленки, – Как? Он что-то понял… Что понял?» – безжалостным, черным вихрем метались мысли.
– …надо серьезно поговорить, Алена.
– Алеш, – поспешила она, – все нормально, Алеша! Не будут, вообще ничего здесь не будут делать. Никакой стекольни!
– Не будут?
– Ну, да. Никого тут не будет. Не надо бояться.
– А дальше? Алена, ты думала – что будет дальше?
– Я же сказала, никто не тронет…
– А жить как: бояться каждого дня, Алена? Бояться… – взвесил Алеша, – Мне лучше уйти, Алена.
– Как уйти? Куда? Да ты что? Ты не можешь уйти, Алеш…
– Сейчас да. Но, скоро смогу…
– Куда? – горячий воздух обжег дуновением губы Аленки, – Куда?
– В ту же обойму, из которой случайно выпал.
– В партизаны?
– До фронта не дотяну…
– Леш? – прошептала Алена.
Такой же горячий воздух, колючий, пек его губы.
– Ален… – протянул он ладони. С лица, утонувшего в них, через пальцы, на плечи, на грудь, прокатились Аленкины слезы.
– Ален, а ну как узнают, кого ты спасла?! Понимаешь? Любимая. Ты понимаешь? Мне больно, Алена, сказать тебе это… Но, должен. Я больше всего дорожу тобой! И поэтому должен уйти… Я рискую тобой! Не по нашей вине, но у нас с тобой нет…
– Чего нет, Алеша?
– Будущего.
– Нет? Зачем же тогда, – возразила Аленка, – любят? Ты думал? Ты – мой любимый!
– Война отменяет любовь! Я погублю тебя! Человека – лучшего в мире! Жизнь дороже всего, и ты, как никто – должна, обязательно, быть счастливой!
– Ты сказал… что я… – рыдания били Аленку, – что я же… любимая, Леш… А зачем, без тебя, это все?
Умел бы – сейчас бы, пожалуй, заплакал и сам. Он ее понимал.
– Алеша, – отстранилась она, отжала его руки, – любимых бросают? Скажи мне, бросают? Алеша?
– Нет! – признал он, но ничего не мог обещать Аленке.
***
– Ну, Аленка, так ты готова? Свидание делаем, да? – встретил Аленку в полицейском участке Палыч. Спохватился и уточнил: – Ну, конечно, не здесь. А я все приготовил…
В Управе ему говорить было легче. Он ждал ее. Две недели, по-честному выждал. Она не пришла. Пришлось посылать Никиту. Теперь пришла.
«Заразка!» – расстроился Палыч, вновь, как и тогда на лавочке, ощутив, как по краешку темного леса, мелькнувший испуг. «Потух, как петух! Вот еще не хватало!» Но взял себя в руки: проверено – нет, не потух! Все в порядке… С женой, в конце концов, спит. И Аленку – тогда еще мог бы… Побоялся чего-то, дурак…
«Дурак!» – повторил он, чувствуя мягкость, податливость юного тела Аленки под платьем. Тепло ее гладенькой кожи с запахом солнца. Вспомнил, что все-таки, плюнуть хотела в него Алевтина. Рыкнул: бывает, стрелять человеку нечем – плюет, а потом – покойник. Аленка: дурак бы не понял – сможет плюнуть – не побоится. Размазал бы Палыч за это любую из баб!
– Ален, – не бойся, никто не узнает. Клянусь! Ну, давай… Ну, Алена, давай, ты ведь мне обещала. Ты помнишь?
– Я помню.
– Так, ну?
– Не могу.
– А чего обещала?
– Сейчас не могу…
– М-мм… – промычал Осип Палыч, – По-женски приспичило, да? – прикинув, орел он сейчас, или нет, еще раз промычал, и спросил: – Ну, а вообще-то, как же? Когда?
– Я же помню…
– Гм-м, – Осип Палыч сердился, – послушай, я ждать научился. Я выжду!
Он сел перед нею на стол и, беря за плечо, придавил ее голосом сверху, в упор: – Ну, когда?
Аленка глядела в нависший над нею живот и молчала.
– А, может, убить тебя, а?
– Убивайте!
– Ох-ох! – рассмеялся Палыч, подумав: «А толку?»
– Даже так? А могу и убить!
Аленка, помедлив, кивнула.
– Но убить успею. Сама прибежишь!
И, в прищуре, зло, посмотрел ей в глаза.
– Уведи ее, Пашка! – вскричал он.
– Куда? – появился Пашка.
– Домой! – показал Осип Палыч знак за спиной Алены.
– Давай, – велел Пашка, – вперед!
А когда она вышла, Пашка за волосы, грубо и больно приткнул ее голову к поясу и потянул, не давая вздохнуть. Чтобы тут же не рухнуть, она побежала, согнувшись, за ним. Он шел, скорым шагом, смеялся, тащил, за собой как овечку.
Он все понимал, и смеялся над ней…
***
Дождаться Алену, Алеша хотел на ногах. Аккуратно, старательно, долго, кряхтя старичком, заправлял постель. Прошелся, превозмогая боль, ворча на себя: «Протащился, а не прошелся, точнее сказать…» Нога, перебитая в двух местах, стала на пять сантиметров короче; крупными клочьями вырваны мышцы. А телу, по-стариковски худому, тонкие руки и ноги, казались тяжелыми…
Он присел, прислонился к подушкам, вспоминая о том, какой сильный соблазн покончить с собой пережил в сорок первом, в июле. Так сильна, справедлива была в те дни жажда избавить себя от тоски и боли, избавить других. Но капитан развернул на запад и заставил смотреть на врага и держать оборону. Оборону держали, нога зажила, и соблазн убить себя, ушел, как уходят прочие, недостойные замыслы.
Не напрасную смерть – смерть в бою, счастьем считает Алеша. Доступное счастье в военное время… Но безоружный, бессильный солдат, не по нраву военному счастью. Отвернулось оно от Алеши…
«Аленкой рискую!» – больше всего жалел он.
Сбитая мощным ударом, рухнула на пол входная дверь.
– Стоять! Руки вверх! – русский мат вперемешку – в дом ворвались чужие.
– К стене! Руки в стену, не двигайся, падла!
Обыскали проворные руки. Отвернулось военное счастье: Судьба оказалась подлой, как люди…
Кто-то сел, за спиной, на кровать. Потянулся табачный дымок.
– Да не может быть! – усмехнулся сидевший царем за спиной.
– Точно! Все обыскали: два кухонных ножика и молоток.
– Еще вилки… – смешок прокатился с кухни.
– Чего ж ты хоть револьверишко не положил под подушку? Лояльный режиму?
Насмешливый встал, сбросил на пол постель, раскидал ее, перещупал руками.
– Лояльный… Тем лучше! Ты слушаешь? Вот стой и слушай, что я говорю. Завтра, чуть свет, ты, как хочешь – ползком, на чьем-то горбу – добирайся в депо. Убивать мы тебя не будем, пока. А рабочие руки – вот как нужны Рейху! Запиши его Пашка, ты знаешь кто он?
– Да, конечно, знаю.
– Действуй!
«Алексей Николаевич Тулин. Тысяча девятьсот девятнадцать. Депо, машинист – записали его – к режиму немецкого Рейха лоялен».
– Шлеп-нога он ползучая, не машинист! Да напильником шкрябать будет, за милую душу! Ты понял, Тулин? Кончился твой санаторий! Понял?
– Да, – выдохнул Алексей.
– А не появишься – сам, семья – под расстрел! Да тебя ли учить: не хуже нас знаешь! И мамашу, не переживай, не забудем, Аленку – тем более!
– Ну, все, мужики! – отвернулся насмешливый голос, – Собирайтесь. Пошли отсюда!
Он прибрался как мог, в перевернутом доме. Приладил дверь. «Почему пришли? – не мог понять он, – Дверь сорвали, не постучавшись, с ходу – знали кто здесь… Откуда?!»
Где Аленка? Что с мамой? «Всё, – утопил он лицо в ладонях, – я свою войну проиграл!»
***
– Ну что, Пашка, ушла?
– Алена?
– А кто ж?
– Ушла.
– Ты ей в харю не бил, а? Следов не оставил?
– Не-е, Осип Палыч, по харе не бил. И не трогал. В кутузке закрыл и не трогал.
– Плакала?
– Не-ет.
– Сказал, чтоб в науку пошло?
– Сказал.
– Как сказал?
– Сказал, что на воле ей думать плохо, значит, думать научим здесь. Что это первый урок, для начала.
– Ну, дай бог!
***
Аленка тихо вошла в дом…
– Стой! – крикнул из глубины Алеша, – Стой там, пожалуйста, я к тебе сам подойду.
«Ждал, и хотел удивить меня!..» – поняла Аленка.
Высоко поднимая тело на здоровой ноге, волоча покалеченную, он сам шел к Аленке.
Увидев улыбку в знак изумления и поддержки, смутился, ойкнул, но зашагал неожиданно ровно, быстрее и легче.
– Спасибо, Аленка! – взял он ее ладони и притянул к губам, – Ты знаешь, как я этого ждал!
– И я…
– Ну вот, я пришел… И ты знаешь, зачем я пришел? – он старался шутить, он таким был до войны. – Пришел сказать: ты права – не бросают любимых, Алена! Я твой. Твоим остаюсь и останусь здесь.
– Ты… – не поверила, даже не зная, чему, Аленка: неверно дрожащим слезам у себя в глазах, или словам Алеши, – Ты не уйдешь от меня, Алеша?
– Нет, Ален, не уйду!
– Никогда?
– Никогда. Мы – вечность. Одна, небольшая звездочка в небе – Судьба. Или… – он улыбнулся, – мы будем спорить?
– Что ты?! – с дыхания сбилась Аленка, – Я так ждала этих слов…
***
За окном, туманностью звездного неба, прошла, поравнявшись орбитой с Аленкиным домом, тень холодной дождливой ночи. Он таким был легким, Алеша, в ту ночь, на тележке стекольщика… И босые, худые ступни наружу, из-под дерюжки. Хитрость двух женщин: придать вид покойника… И ветер: бивший струями злого дождя, солонеющего в глазах его мамы, одиноко бредущей назад. Давно всё это стихло – в далекой туманности звездного неба…
– Не удивляйся, Алена, – смущенно признался Алеша, – тут были гости. Я спал, не услышал: стучали. Поэтому сбили дверь. Свои, деповские… Завтра пойду к ним на работу.
– Как, Алеш, да ты что?
– Ты же видела, я хожу. А депо – вариант хороший. Получу аусвайс, и не надо прятаться, прятать меня. И я просто могу быть с тобой, и твоим. Это ведь хорошо, Алена?..
– Но, как же ты сможешь, Алеш? Они что, не видели, что ты болен?
– Смогу! Ради нас, смогу! У меня теперь камень с души: я тобой рисковал, Алена. А напильником грюкать, я точно смогу.
– Только не на паровоз!
– Какой паровоз, я в него не заберусь…
– Умоляю, Алеш, только не на паровоз! Хорошо?
– Ну… – пожал он плечами, – конечно.
– Алеш, обещай, ты не сядешь на паровоз!
– Не сяду…
***
– А-а, Тулин? Ждали тебя мы, ждали! Ох, е-мое, да какой же с тебя работяга? А ведь машинист?
– Был.
– Ну, машину знаешь, учить не надо. Ремонт, стало быть, по зубам.
А зубы нужны были крепкие, и силы рабочей – много. Вагоны, и паровозы-калеки, шли в депо каждый день. Война разрывала на части, калечила, жгла их за то, что они могли двигаться, значит, как люди, служили войне. Воевали тоже…
Поняв, что Тулин перехватил его наблюдающий взгляд, мастер Гнатышин, спросил
– А ты знаешь, что коменданту сказали, когда аусвайс тебе делали?
– Нет.
– Наврали, что ты на железной дороге, под Ершей работал. Попал на подрыв, стал калекой, а теперь переехал к родне.
И добавил:
– Забавно: ведь к нам – не на площадь отправили. Ангел-хранитель? Судьба?
Испуг предвкушал он увидеть в глазах изможденного, покалеченного человека, но всмотревшись в них, обеспокоился. «Зачем ты сказал об этом?!» – прочел он в холодных зрачках Алексея Тулина.
– Ты очень молод, – примирительно согласился Гнатышин, – все может быть: и судьба, и баловство с ее стороны. Просто, случайностям не доверяю. Причина всему есть…
– И цена слову есть, а не только причина! – сухо заметил Алеша Тулин.
Он не угрожал. Смешно угрожать Гнатышину, только Гнатышин опять пожалел: «И черт меня дернул сказать!..»
***
В дверь к Аленке вежливо постучали.
– Осип Палыч?! – удивилась Аленка. Опешила, отступая, не зная, что делать, что говорить…
– Что-то с дверью, Ален, – Осип Палыч вошел уверенно. Обернулся, ощупал косяк и шарниры, – непорядок, а?
И улыбнулся, отряхнув одна об другую, ладони.
– Сломалась – сказала Аленка.
– Ну, да ничего. Ведь стоит. Посторонних не пустит, так?
– Ну, – согласилась Аленка, – стоит.
– Когда стоит, – он опять улыбался, – это, Ален, хорошо! Плохо, когда не стоит.
Поняв, что не поймет она хитрой шутки, он сменил тему:
– Ты мне вот что скажи, тебя Пашка мой, не обидел?
– Да нет, Осип Палыч.
Халатик, который, наверное, мама купила дочке еще подростку: потертый, но стираный, свеженький, делал Аленку чуть угловатой… Но открывал, боже мой! ее ноги, до самых, до самой, почти что…
– Алена, – решился пройти в ее комнату, Палыч, – Ален, да, ты знаешь ли, что я пришел? Я, вот что… Я же тебе, со стекольней помог?
– Помогли.
– У-ух, да так, ничего ты живешь, Аленка? Кровать вот такая широкая, а!
Он сел на кровать и отставил винтовку. Ему б спохватиться: не зря ли так далеко отставил?! Но тянуться к ней снова, чтобы исправить ошибку, было бы как-то нелепо.
– Так вот, помог, и еще помогу. Ты скажи только, как? Ну… Ты хочешь чего? В чем нуждаешься? А я могу. Всё могу, Ален!
«Дурак! – свечением, как-то похожим на то, что блуждает в полярном небе, мелькало в глубинах души, – ты же мог её, Осип Палыч, уже и не раз…» Терял он себя, отчего-то, при ней. Но хотел, господи, как он хотел её!