– Но, ты дело большое нам сделал. Конечно, того, что скончался, со временем бы установили. Но – на мертвых бы все и замкнулось. Аэропорт – твоя, целиком, заслуга.

– Я понимаю, спасибо, – устало ответил Потемкин.

– Скажи-ка, а фоторобот зачем у меня стащил?

– Ну, это же их портреты. Хотел, как-нибудь, по ситуации, «засветить». Не успел, да тому не моя вина.....

Цупов беседовал с командиром роты.

– Ты ему так и сказал: режиссер, «Мосфильм»?

– Ну, как Вы мне сказали.

– Он не рассердился?

– По-моему, психанул.

– Да было однажды, попал он из-за режиссера. Этого, именно. Только сегодня, другого реального повода я не придумал – некогда. Так вот, другая задача: отбой! Пистолет верни. Напрягись, что-нибудь придумай.

– Ох-ё! – жалобно сжал виски ротный, – Опять!

– Давай, подполковник, надо! А, кстати, Потемкин тебе передал документы сегодня?

– М-мм… Вот они…

– Давай! – Цупов снова надел очки.

– Что скажете? – поинтересовался ротный.

– А ты как, доволен взводным?

– Ой, да все хорошо, только в мозгах у меня от него сквозняк… Все молча, молча, думал-придумал – ну а потом как…

– Но он же не народный депутат!

– То есть?

– Те много говорят, а делать – сам знаешь. Хотя, – добавил Цупов, – их помощники – такое творить способны!

– Понял. Но Потемкин: например, как это вот понять?

– Вот это? Рапорт по Лахновскому? А что тут понимать? – и Цупов, приподнявшись, выбросил бумаги в мусорник, – Вот так!

– А приколоть мне их, товарищ э… полковник…

– Ну, надо приколоть – приколи А написал Потемкин все верно!

***

Потемкина вызвал ротный:

– Показалось мне, что не хочешь ты экскурсоводом, а?

– Не хочу.

– Ну, так иди, да получай пистолет. Отставить экскурсию. У нас ведь работы – во!

Потемкин вздохнул, покачал головой и пошел в «подземелье».

«Не ворчи…» – хотел сказать ротный. Но Потемкин и не ворчал.

– Неплохо, скажу тебе, ты намекнул, где пистолет носить надо. Ромашкин, как видишь, понял. И подтвердил. Сказал за тебя свое слово – классно сказал! Будь пистолет у Ромашкина справа, как и у всех, и всегда – забрали бы, с автоматом вместе. А так – не нашли…

«Да, – опешил Потемкин, – сказал за меня! То, что я не сказал вечером, пистолет сказал ночью».

Он вышел и ротный не видел, какое смятение он подарил Потемкину похвалой. Мир не знал, о чем говорили Потемкин и Слава вчера. Как не знал и о том, что вообще говорили. Но Славика видел последним, и говорил с ним – Потемкин. Чувство вины, черной тенью, холодной пощечиной мертвой ладони, хлестнуло Потемкина:

Пуля в их разговоре, стала последней точкой. А мог ли иначе поставить ее Потемкин – чтоб все были живы? Он предлагал. Но точка, которую он предлагал, слетела плевком на асфальт. В ответ прилетела пуля!

«Выстрелив в прошлое из пистолета, – вспомнил Потемкин, – получишь в ответ выстрел из пушки!» «Или достаточно плюнуть, – продолжал он в печальной иронии, – и не обязательно в прошлое, для того, чтобы получить пистолетную пулю…»

Потемкин сжал губы – речь шла не о посторонних – о тех, кого знал, с кем вполне мог дружить. Но водители сделали то же и так же: плевали, сквозь зубы – на Лока и тех, кто считал их друзьями.

«Нет, – понял он, – точки в своей судьбе, каждый ставит своей рукой. И ничего с этим сделать нельзя…»

***

«Да, – повторил про себя Потемкин, – точки в судьбе своей каждый должен ставить своей рукой. Не иначе! Куда я ушел? – не забыл он о том, что ротный назвал его беглецом. В сюжете, который сложила граница, развязка настала здесь. До сих пор я не понял, что от себя убежать невозможно. А слышал об этом, так же, как слышали все…»

Правильность вывода не разбавляла горечи. «Каждому, – вспомнил Потемкин участников действа, – я мог подать руку. Передел продиктован временем, а перед ним все равны, и каждый проявит свой истинный образ – Истинный свет луны. Будь время другое – иначе сложились бы судьбы. Но передел не бывает вечным: не строить всю жизнь, фундамент – потом идут стены. Нашему времени выпало первое…» – понял Потемкин.

Захлопнув решетки, он спрятал ключи и по гулким ступеням – из каменных сводов – направился вверх. Там жизнь текла, стократно богаче и ярче любых раздумий. Там ветер в лицо, и там солнце…

«Я обратился к Потемкину, – думал Лок, – как пострадавший, за помощью, а он заставил меня раздеться: от верхней одежды, до самой сути… Так принято что ли, у русских сыщиков? Или действительно, правда за ним – все находится в нас?»

Если прав был Потемкин, одно поражало: «Неужели так много находится в нас?!»

Мама

А мама спокойно заснула сегодня, под утро. Счастье и боль за своих детей, всегда рядом. Они идут вместе: по разным обочинам той же дороги, по имени жизнь. Судьба клонит попеременно: то к правой, то к левой обочине. С вечера думала мама о том, что сказать бы Виталику надо: про дьявола в деньгах: «Ну, бог с ним – ты молод, смеешься… Другое скажу: эти деньги, шальные, прожечь себя требуют: руки заводят, мозги пьянят… А то и – к другой крайности клонят – яблоком-сушкой спекают душу. Такая она ведь, Виталик, душа скупердяя. А ты же хороший, ты добрый, я помню, Виталик…»

Она улыбнулась: Виталик до школы, и в школе, всегда был отзывчивым, щедрым. Какой скупердяй? Но от мысли о том, что «пьянят» и «заводят руки» – болело сердце. «Сынок, не дай бог, натворить что-нибудь! Не дай бог, ты подымешь руку! А могут они это, могут: сколько душ, наизнанку выдранных; сколько смертей из-за денег!

Соблазн, сынок, вскипает недолго, да выльется так, что остыть, порой жизни не хватит. А то и в крутом кипятке, не дай бог, сварит – и жизнь оборвется…»

«Не дай бог! Не дай бог!» – разболелось сердце. – Он так же не спит – показалось маме. – Не спит, значит так же не просто сейчас и ему».

Она стала молиться. А сердце ее, множа силу молитвенных слов, билось громче, как колокол, с каждым ударом. Потом встрепенулось, не вынеся гула. «Умру…» – поняла, не пугаясь, мама. Виталик, ребенком-голышкой, привиделся ей. Как будто вот здесь, протяни только руку – он все это время и был. Потянулась рука к колыбельке…

«Теряла сознание!» – придя в себя, понимала мама. Но после заснула спокойно и долго спала. «Бог миловал нас, – посчитала она. – Видно, руку отвел. Не успел, и дай бог, – не успел натворить, Виталик…»

– Виталик приехал! Ох, – поняла, отчего так болело сердце. Оно, беспокойное, ждало – с трудом дождалось этой минуты.

Тормоза у двора простонали. И пыль длинным шлейфом легла у ворот. Приехал, всю ночь, стало быть, к ней ехал! Сейчас сын войдет, распахнет ворота. Всегда так…

Да что-то сейчас, не совсем было так. Громко хлопали дверцы, невидимой за высотой ворот, машины. А Виталика «конь» был самым тихим в округе…

У нее подкосились ноги. А во двор, распахнув калитку, входили люди. Милиция, в штатском, а кто-то из них пошел звать соседей.

– Добрый день, – поздоровались с ней.

Вежливо, но не спросясь, говоривший с ней человек, взял стакан и набрал из кадушки воды.

– Извините, – сказал он, и поставил стакан перед ней, – Вас зовут Антонина Ивановна Зинченко?

– Да.

– Вы присядьте, – сказал вошедший.

А она, как в свече отгоревшей, теряя весь свет, осторожно спросила:

– Виталик?..

– Мы с ним на охоту готовились, в прошлом году.

– На медведя? – спросил полковник

Потемкин помедлил, как что-то вспомнил. Но просто ответил:

– Да нет, на зайца. Не получилось…

– Жалеешь?

– Вы знаете, долго жалел…

«БЕРКУТ»

Рассказ

Начальник лесозаготовительного участка стоял на высоком берегу и ругался без слов, и не знал, что делать. Ветер гнал по небу тяжелые тучи свинцового цвета. От горизонта катились, били о камни, того же небесно-свинцового цвета, волны. Из туч вырывались, летели и падали в воду сивые гривы и полосы снежных зарядов.

Что могло быть? – не понимал начальник. Катер застыл под берегом. Не дотянул метров десять, ушел носом по самую палубу – затонул, кормой вверх. Рули поднялись над водой и торчали лопатами, срезая пену на гребнях волн.

Его, Цимбалистого катер – из его хозяйства! Буквы сейчас – только рыбе читать, но он свою технику знает! «Беркут» – речной буксир. Его не узнать: капитанская рубка – пьяницей, в грязь лицом, ткнулась, застыла на палубе кверху затылком. В затылке, влетев внутрь наполовину, обломком копья торчал двухметровый, съемный топливный бак. Признаков жизни на катере – никаких…

Что это было? Стихия бы не могла столь круто расправиться с железякой. Вечером, когда катер ложился на курс, погода вообще была ровной. Шквал разыгрался ночью. На борту должны быть сплавщики и экипаж. Семь человек. Где они? Недобрым жаром в собачьем холоде, полыхнуло предчувствие… Все могло быть. Шеф побежал к мотоциклу.

– Потемкин, иди сюда! Будь человеком, присядь, выпей с нами. Или с нами тебе – ни того?

Гуляет бригада. Душе нужен отрыв, чтобы набраться сил и снова, засучив рукава, гнать в ленты пучки. Пучки – плотами в фарватер. «Привет восходящему солнцу!» – уходят по Лене плоты в океан. Их встречают японцы и пилят на части, на доски, на стружки, Конвейер, как смысл, как цель всей бригады, округи – да всех, как единственный смысл жизни!

А Потемкин разочарован таким смыслом жизни. Край бесконечной тайги, зазеркалье чистейших вод реки Лены, малых рек и серебряно-голубых озер в венце горных хребтов. Как можно не видеть этого, а видя, не оценить; оценив – не вдохновиться?! Так растут крылья. Широты и простора жаждет душа вдохновленного человека, а тут – конвейер…

А время уходит, конвейер втягивает, заставляет мириться и привыкать к рутине и мелким заботам. А где призвание?

Потемкин мечтал быть художником. У него есть этюдник, палитра, краски – все есть. В четырнадцать лет должен был он уехать из Нюи и поступить в художественное училище. А уже двадцать, армию отслужил, но и мечта позади – как забытый дневник, затерялась в прошлом…

Потемкину стыдно за годы, бесцельно прожитые, а еще горше – за те, что столь же бездарно еще предстоит прожить. Он действия жаждал, и очень страдал, не зная, где же оно, когда начнется? Толчок нужен, как воля судьбы – только где его взять?

Не зная, где взять, Потемкин бродил по железной палубе, в холоде, тьме, одиночестве…

Луна, отцепившись от туч, засветила свой безразличный глаз, отразилась в воде и наполнила душу еще одной порцией холода.

«Ладно…» – передернул Потемкин плечами, и пошел к мужикам.

– А, Потемкин! Вот это верно! Согрей душу, а то нос уже синий!

– Давайте, – вздохнул Потемкин, – чуть-чуть… – и взял кружку.

– За жизнь, Потемкин! Бросай тоску, она до добра не доводит!

– Давай-ка, Мичурин, давай!

– А чего он Мичурин?

– Ну, раз с нами не пьет, а на палубе ходит, впотьмах, значит тоже – мечтатель!

– Мичурин – ученый; мечтатель – Уэллс.

– Да, пусть Вэлс, мечтатели так намечтают – всей деревней потом разгребать приходится.

– Ну, мы тут не вся деревня – так, скромный, родной коллектив…

– А ты разгребать собрался?

– Типун тебе на язык!

Посмеялся Потемкин с родным коллективом, согрелся и вышел.

– Теперь оживет! – одобрительно гукнул Завьялов. Широкой души человек, он любил наливать и смотреть, как выпивая меняются люди. Интересней всего наблюдать за теми, кто пьет не особенно много.

– Чтоб мы не спали… – шутливо сказал он Потемкину вслед.

– Чего это вдруг?

– Потемкин, ты видишь, ожил, захмелел, теперь станет песни петь…

– Не-е, он спокойный…

– В спокойном омуте, знаешь ли, черти…

– Ты, вот что: выпили – радуйся, а про чертей не надо!

Луна стала чище и ярче. А, Озорным, беззаботным настроем, бодрит. изнутри греет водка. Скольжение света, теней и тьмы по речному зеркалу, завораживает, напоминая, что взгляд Потемкина, все-таки – взгляд художника.

И тут он увидел в лунной дорожке по курсу, активную стреловидную тень. Зверь плывет, очень крупный – лось!

– Мужики! – покатился Потемкин в кубрик, -Лось по реке плывет!

В момент мужики поднялись на палубу.

– Да, – приглядевшись, признал бригадир Зойнуллин, – сохатый плывет!

– Ясно дело, сохатый, – поддакнул Пауткин, – Олени стадами плавают, а он в одиночку… Не зря наливали Потемкину – он и закуски надыбал!

– О, закуски на всех, безусловно, хватит! – сказал капитан, сняв со щита, дал Потемкину в руки кайло.

Заглушили мотор Лодку на воду.

Двое – на весла; двое – для подстраховки, в корму. В носовую часть бригадир, не колеблясь. – Ты более трезвый! – поставил Потемкина.

Зверя настигли – вот он, в полутора метрах. Сопит, глаза косит. Но не так, – успел различить Потемкин, – не со страхом, как загнанный лось – он свирепо смотрит! «Господи! – обомлел Потемкин, – Не тот зверь, на которого шли в атаку!»

Подмога в корме – далеко; гребцы – спиной. Никто, ничего не успел понять, а у Потемкина времени – только мгновение: морда уже в полуметре. Медвежья! Поздно – сама по себе, рука твердо накрыла цель. Успел пожалеть Потемкин, что не топор в руках – кайлом с длинным лезвием трудно прицелиться. А к цели гнали инерция и боязнь показаться трусом.

Лезвие грянуло зверю в лоб. Забурлила, хлынула в воду кровь. Зверя накрыло лодкой – она по инерции продолжала атаку.

Зверь взревел. Хряснул лапищей в борт у кормы – где подмога сидела. Лодка ракетой взметнулась вверх, завалилась на бок и перевернулась вверх дном. Покрытая черным небом река приняла в ледяные объятия всех…

– Твою мать! – закричали на катере, – Ванька, круги на воду!

Полетели спасательные круги на веревочных длинных фалах.

Мокрые, в телогрейках и сапогах, мужики были подтянуты к борту и подняты вверх.

– Пятеро. Все! – прохрипел капитан Адольф, – Вниз, пока живы, бегом! Слава богу, что живы!

Стучащие челюсти заполонили кубрик.

– Зверобои! Охотники хреновы! – оценил капитан, – Живы – да черта ли с вами будет?

Налив, чтобы сбить озноб, каждому, стал разбираться.

– Зверь – пояснил дядя Ваня Пауткин, – не тот оказался…

– Это как? Как не тот! А какой?

– А, медведь … – Пауткин вздохнул, поглядел в опустевшую кружку, – Мы было только к нему посунулись, а он – на тебе! Понужнул со всей дури! А дури в нем – центнеров пять, не меньше!

– Потемкин! – прошипел капитан, – Ты же был трезвый! Ты что мне про лося гнал? Обманывал? Специально обманывал? Погоди, ты в конторе еще отвечать мне будешь!

– Что ты, Адольф, – возразили мужики, – какой специально! Темень такая – медведь проплывает, кобыла – один черт, в одно рыло…

– В глазах ваших темень, а тут, – постучал капитан в лоб Пауткина, – тут мозги должны быть! Это ж кайло! Кайло – с ним мозгами работать надо! А вы … Кобыла, рыло… А где кайло? Потемкин, кайло утопил? Новое мне принесешь! Понятно?

Капитан перешел к мотористу:

– А ты – вперед! Заводи мотор, включай прожектор. Будем лодку искать.

– А ты ведь, Георгий, кажись попал?! Пробил черепуху зверине! – сказал Пауткин. – Пропадет зверь ни за что…

– Нас пожалей, – хмыкнул, смеясь, бригадир.

Зрелище было: как курицы мокрые, все поскидали с себя мужики. Одеяла, холстинки, одежки Адольфа и Вани – все, что нашли сухого – все на себя. Тельняшки и свитера, – в роли брюк – на ногах. Пауткин скатертью закрепил на спине подушку – фуфайка, без рукавов…

Плотно друг к другу сидела компания – так теплее.

– Не дергайтесь, мужики! Тепло берегите, не дай бог, пневмония!

– Медведь, говорят, от испуга дохнет – болезнь медвежья»…

– Выйди, да посмотри. А вдруг?

– А чего? Моторку возьму завтра утром, собак, да приеду. Не утонет же, и далеко не уйдет. В голову ранен, кровь потерял. Догоним!

Ваня завел мотор, катер лег на курс. Ваня должен был, после запуска сбегать вниз, к мотору – сделать контроль. А он сказал:

– Да что я, мотора не знаю?! – пришел к мужикам и поставил кружку.

– С пульта завел, не с пускача. Сжатым воздухом…

– Значит, добрый ты моторист! Другие веревкой пускают. А ты – молодец! Ну, быть добру!

– Быть добру! – согласился Ваня.

И все в этот миг убедились, что под счастливой звездой моторист родился!

В ужасе, пулей в кубрик влетел капитан Адольф. Прогремела, захлопнулась следом крышка люка.

Рев, хруст и скрежет, метались вверху, в капитанской рубке. «Вот те, на! – доходило до мужиков, – Да не может быть!»

Но было!

– В моторах сидел, скотина! – сказал Адольф, – Я водку вам разливал, да укутывал вас, а он, курва, поднялся на борт. Прогнул на моторах решетку, и провалился вниз. А тут я…

– Видать, без сознания был. Мы ж его в голову ранили…

– Да вы что? – простонал Адольф, -А чего не сказали, что ранили?

– Так ведь не успели…

– А теперь? Что нам делать теперь?

Уверенно, мощно, на всю катушку гудел мотор – катер летел по реке.

– Теперь нам хана, мужики! – заявил Адольф, – В судно воткнемся – в лепешку размажет! А в танкер – тогда и сгорим! В крайнем случае – задохнемся в нефтепродуктах…

А в берег, на полном ходу – точно так же, не мед! Без Адольфа понятно…

Капитан, обозленный вконец, сверкнул по орбите белками и закричал:

–Что мы сидим?! Там крышка! За мной!

Зверь гремел крышкой люка. Защелки, замка изнутри, не было. Адольф сам виноват: «Зачем она? – говорил: он, – Напьетесь, запрете, а мы, не дай бог, тонуть…»

Теперь люк надо любой ценой удержать вручную.

Четырнадцать рук мертвой хваткой вцепились в каждый выступ, трещинку и неровность плоской и гладкой крышки.

– Не уйдет, пока не порвет на части!

– А чего ты орал громче всех? Сидели бы тихо, глядишь, и он к нам не полез бы…

Зверь хотел посчитаться всерьез, и рвал и терзал люк со всех сторон. Крутился, цепляя боками штурвал, и катер резко – как боевой торпедный – менял курс. Перегрузки – такие же, как у пилотов, И мужики, в едином пучке вися на руках под крышкой люка, испытывали на виражах перегрузки, как у пилотов.

На пределе физических сил и нервов были и те, что снизу, и тот, что вверху. Мужики – от того, что понятно – не удержать; зверь – от того, что близок локоть, да недоступен – стали кричать.

Зверь ревел наверху. Мужики – внизу.

Полчаса, вряд ли меньше, орали. Удар, грохот железа по камню – страшным толчком оборвали крик! Погас свет. Пучком, как огромной пулей, мужики полетели в переднюю переборку. Стал, как вкопанный, катер.

Ваня выбрался первым:

– Об камень ударились… – невидимый в темноте, сказал он.

А зверь улетел за борт. Простучал по обшивке фонтан всполыхнутых им брызг. Слышно было, как он вылез на берег, и по-собачьи отряхивал шкуру. Потом стало тихо. Ушел!

Рядом берег, родной и твердый, а не угроза удариться в танкер с нефтепродуктами. Вставай теперь с пола, вздохни полной грудью, живи!

– А чего мы заглохли? – задумался капитан.

Другие кряхтели, давая понять, что живы. Стараясь лишнего под руку не говорить, поднимались с пола.

– Не должен был глохнуть, не «Жигули». Винт должен крутиться. И свет? А свет почему пропал?

Засветили спичку.

Топчаны и стол, табуреты, вся мебель, и шкаф – все сбито в полете! Хлам один, рухлядь…

– Мужики, да вы что? – простонал капитан, – Вы что натворили!

– Так вместе летели, все… – возразил в темноте Пауткин.

– На меня намек, да?

– И Ваня летел вместе с нами…

– Борзота, мужики, ох вы борзота! И я, значит…

– Ну, да…

– Аккумуляторы, видно, – подумал вслух Ваня, – от удара сместило. Но свет можно сделать.

– И обшивку, – опять простонал Адольф, – об камень погнули!

Тьма зловещая смутно предостерегала, что кажется, это не все.

– Да, Адольф, ничего. Сейчас все пойдем наверх – всё починим.

– Какие дела? Да конечно починим!

– Крышку заклинило, дядя Адольф! – доложил из-под люка Ваня.

Адольф схватился за голову, потому что подумал: «А как же он улетел? Значит, вынес стекло лобовое!»

Он осел и сказал тихим голосом:

– Полундрец, мужики! Приехали! Все! – и уточнил, -Вода!

Впереди, в месте удара о камень, под ногами журчала вода. Начинала плавать сбитая на пол мебель. Носовая часть медленно погружалась в воду.

Мужики, пучком, снова под крышку люка и дружно, плечом к плечу, стали гнуть ее вверх. Крышка не поддавалась. Неимоверная тяжесть сверху, снаружи, прибила люк. И упереться с лестницы, шириной чуть больше метра, всем скопом, мужики не могли.

– Хана всем! – что еще мог сказать капитан.

– Тонем а, мужики?

Невидимый в темноте, за железом бортов, рокотал и шипел, набирая силу, ветер. Начинается шквал, в буйстве которого вырвется с неба первый осенний снег.

Все невзгоды, как сговорившись, в одну ночь решили свалиться и доконать группу этих людей.

Бездушна, горька действительность для людей, едва переживших ледяную купель в реке.

– Мы же, вроде как сели на дно – а чего же тонем-то??

– На скалу мы попали. А теперь садимся. И сядем до мачты. Захлебнуться нам хватит!

– Потемкин, какого ты! Ну, какого же хрена?! Ты же убил нас всех!

– Потемкина ты, – трезво, как перед смертью, сказал капитан Адольф, – не трогай! Он что вам сказал? Сказал то, что видел. А повелись мы сами! Кайло – я ему лично дал в руки … Вы же сами: «Сохатый плывет! Закуски – на всех!» Вот и хватило – как раз на всех! Все закусили?!

– Однако, тонуть, когда жить бы и жить!…

– Тонуть это лучше, чем в танкере задохнуться или сгореть!

– Вот успокоил, спасибо…

Ни у кого, никаких слов больше нет. Тьма погрузилась в полную тишину.

Катер тонет. Бьет обшивку тяжелыми, снежными хлопьями шквал, и так далеко до рассвета. Впрочем, не все ли равно – далеко или нет, если солнца уже никогда не придется видеть…

Есть только маленький, хрупкий как спичка, шанс: близкое дно. До него бы дожить …

– Что-то капает сверху? – тревожно сказал Пауткин.

– Нефть – простонал Адольф.

– Да ты что? Да какая нефть, какой танкер? В скале сидим!

Но сверху струится, капает нефть…

– Теперь, в любом уже случае – все! – подытожил тот, кто Потемкина обвинял в убийстве.

– Так, мужики, надо жить! – приказал капитан, – Поближе друг к другу давайте. Тепло беречь! И места держаться повыше…

Стояли на лестнице. Пятачке, на котором, в нормальных условиях, тесно вдвоем. По грудь и по горло, – кому как, – в воде. Вода подбиралась к горлу, а на головы капала, струилась по коже, удушала солярка.

«Светает!» – жидким бельмом округлился иллюминатор. Дожить до рассвета – счастье! Будет солнце – значит, в последний момент, может кто-то заметить, спасти…

***

В шесть утра, Николай Цымбалистый, начальник лесоучастка, уже на ходу, а сегодня проснулся и того раньше – от стука в дверь. Не участковый, не председатель – школьники.

– Дядь Коль, – сообщили они, – мы на рыбалку ходили, с ночевкой, а тут шквал разыгрался! Мы – обратно, а на девичьем камне – «Беркут». Утоп, дядя Коля! Утоп и винты над водой.

С первой попытки он опознал свой катер, но ничего не понял, и теперь прибыл уже с участковым, врачом, председателем сельсовета, и техникой.

– Эй, есть живые?

– Да, да!!! – закричали из-под воды.

Осторожно, наощупь, пошел задним ходом в холодные волны, кран. Участковый ступил на палубу.

– Все живые?

– Да, да, все…

– Так! – вскричал участковый спасателям, – Не курить!

Тяжелая, двухтонная емкость, прижавшая люк, обильно и едко сочилась солярой.

– Кто вас так, мужики? – спросил участковый.

– Медведь!

– М-мм… Вы же так прокурора* зовете?! (*Закон – тайга; прокурор – медведь) Да ему не под силу такое! А главное – на фиг? – покачал головой участковый. – Крепко, однако, башню вам, мужики сорвало! – оценил он последствия катастрофы.

– Они сейчас в трансе. – пояснил он Цымбалистому, – Такого наговорят… Потом разберемся!

Емкость сдвинули, люк сорвали.

– По-одному, – сказал участковый и подал руку первому.

Мужики выходили наверх. Щурились и не стучали зубами, потому что устали зубы. Текли по одежде вода и соляра – тончайшая пленка блестела и переливалась радугой.

С берега жалобно вякнул фельдшер:

– Красавцы! Куда же мне их в таком виде, в машину сажать!?

Машина, санитарный УАЗ, была совсем новой, стерильной.

– Тьфу, ну хоть поджигай! – мотнул головой участковый, – Но ты не шути. Сверни там в салоне все, пусть на голый пол садятся. Здоровью людей угрожает опасность. Действуй!

Жаль было все-таки фельдшеру, гадость такую туда помещать:

– Да ты, – прикрикнул на него участковый, – давно не лечил пневмонию? В тяжелой форме, да у такой оравы? Получишь! До Нового года, в три смены лечить придется!

Фельдшер засуетился.

– Живей! – закричал участковый, – Касается всех!

Захлопали дверцы и загудели моторы.

Участковый инспектор милиции приступил к осмотру. Нашел следы крови: в моторном отсеке и капитанской рубке.

Деформации крышки люка, тоже ставила ряд вопросов. Емкость добила ее, прижала и залила соляркой. А исковеркана она была еще до того.

Тот, кто управлял до последнего, катером, курс держал четко – к поселку. Но, за полкилометра, резко, на полном ходу, сменил курс. Чужой, управлял. Потому что камень, этот «Девичьи грезы» здесь знали все.

Порывшись в хламе, участковый нашел волоски. Черные пряди из чьей-то блестящей, густой шевелюры.

Больше смотреть на посудине было нечего. Трюм затоплен. Остальное разрушено.

Участковый пошел осмотреть округу.

Сразу же за полосой каменистого пляжа, где начинался грунт, и круто, почти вертикально вверх поднимался обрыв, он нашел следы. Глубокие, крупные отпечатки босой ноги.

– Ага! – присмотрелся к ним участковый и сделал вывод: – Урок получили, ребята, вы… Очень хороший урок!

Посмотрел с высоты на разбитый катер. «Красавцы!» – как сказал на все это фельдшер…

– За хороший урок платят дорого! А тут – генерал, между прочим: Топтыгин, Михайло Потапович! – подвел итог участковый.

***

Узнав, что Потемкин от медицинских услуг отказался, участковый инспектор вызвал его к себе.

– Домой бы пришел, – сказал он, – да так будет лучше. Я разобрался, и вот что скажу: вина ваша. Значит, ремонт пойдет за ваш счет. Расходы частями из вашей зарплаты удержат. Но прославились вы, откровенно скажу тебе, ярко, надолго! Про вас анекдоты пойдут: капитаны Топтыгин, Адольф, семерка «отважных»… Готов ты, Потемкин, быть героем таких анекдотов?

Потемкин молчал, потому что не мог согласиться, не мог возразить, и не знал, к чему участковый клонит.

– Судьба посмеялась – закурил капитан, – это одно, но – смеются люди– это другое. Не вынесешь этого. Знаю. Осмеянность нас приземляет, режет крылья, и способный подняться – слабеет духом. А не рожденный ползать – ползать не сможет: или взлететь, или – вниз, ко дну. Хочешь видеть себя среди приземленных, пьющих из сожаления и за компанию, а компания вечна?

– Нет. Этого не хочу.

– И я так считаю – тебе среди них не место.

– Вы меня гоните прочь? – понял уклон капитановой мысли Потемкин.

Капитан кивнул:

– Получил этот горький урок, сделай выводы и начинай жизнь снова, с чистого листа. И лучше бы не здесь, где подкосятся крылья, лучше там – где только чистый лист и смысл, который в жизни есть всегда.

– Подумаю, – ответил Потемкин

– Подумай. И не бойся начинать с нуля, сломи неблагоприятность обстоятельств в свою пользу. Это в твоей власти, был бы смысл…

«Сломит, – считал участковый, – и дальше нормально пойдет! Потому что одни, – как сказал дядя Хэм,* (*Эрнест Хэмингуэй) – в месте излома рухнут, другие нарост образуют, окрепнут и дальше пойдут – в полный рост, только с большей силой».

«Или, – подумал Потемкин, – потеряю себя, или найду смысл жизни, но прав капитан…»

Обходя буреломы, провалы и топи, терял он заветную цель – те, оставшиеся недостижимыми, сопки. Но он мог вернуться. Теперь были топи другого рода: человеком замешаны, а кто человеку в коварстве и легкомыслии равен? Никто. Не просто из этих выбраться. И не всегда возможно.

Гулкими и бесконечными коридорами, как к эшафоту под стражей, шагал Потемкин.

Что такое ППС?

Рассказ

1. О маленькой лжи и раздумьях пленного человека…

Сейчас что-то будет!» – подумал Потемкин и взгля-дом по кругу, мельком, пробежав по залу. Поздний вечер в зале ожидания автовокзала, в сибирском городе Братске. Что делать дальше, Потемкин не знал. На жесткой вокзальной скамье, в одиночку, оказался он через две зимы, после того, как «взял в руки котомку».

Час выбирать дорогу пришел внезапно, как первый холод зимы из-за синих гор. Из Ленска, через Москву, самолётом добрался до Харькова. Объект на улице Краснознаменной – художественно-промышленный институт был целью. Цель была близко, не как в ту ночь на палубе катера «Беркут»ж. Но оказалась недостижима. Как голос певцу, художнику надо «ставить» руку. А в лесосплавных краях, всего и художников – два оформителя в Доме культуры райцентра, которые на знают натуры, не пишут этюдов и не понимают Ван Гога. Где мог Потемкин «поставить руку»? Творческий конкурс отсеял абитуриента.

«Жаль, Вам бы чуть подрасти. Но, если есть цель, дерзните! Начните с азов, постучите сначала туда». За дверью, на которую показали, была без вывески, за нею маленький храм – изостудия. С запахом краски и масла и несгибаемым духом мечтающих о дороге в большое искусство. Иные здесь приземляли мечту и бросали. Потемкин бросать не думал. Грядой сопок заветных на горизонте, виделась цель.

Он их не выдумывал – знал. Он писал их, они была лучшим пейзажем студийца Потемкина. Школьником, романтичным бродягой, видел он этот пейзаж. Плоская чаша огромного озера перед глазами, а на горизонте, в дали – три сошедшихся вместе, таежные синие сопки. Колокол неба над ними: громадный, непостоянный, вечный. Там, далеко, было все не так. Там побольше дичи, повыше трава, и туда не забродят другие, с ружьями.

Вдохновленный тайно, Потемкин, несколько раз выступал в дорогу. И не дошел ни разу. Не смог. От озера, четко на север, брал направление, впиваясь глазами в заветные сопки. Пока спина могла отражаться в озере, все было нормально. Но, удаляясь в глубь разделяющей сопки и берег тайги, он терял цель из виду. Чем ближе цель становилась, тем труднее понять – где она? Повсюду: вокруг и над головой – тайга и небо. Дорог и тропинок нет, Потёмкин шел наугад. Он достиг бы цели, будь она вдвое ближе. Но она была вдвое дальше, а он, обходя буреломы, провалы и топи, не видя цели, терял ее. Цель легко видеть издали, но путь до нее потерять может быть еще проще. Точно, как в жизни…

– Что я скажу? – говорил о пейзаже наставник – Половину пути, – показывал в сторону института, – ты, скажем так, одолел.

***

Потемкин почувствовал взгляд человека, который искал мишень. Три очень уверенных человека вошли в зал и остановились. Один из них, не скрывая, разглядывал Потемкина. На пассажира Потемкин не походил, – потому что им и не был. Он пришел с другой целью – позвонить в другой город по автомату. А тот человек видел в этом свое, стоял и думал: нравится это ему, или нет?