Директория. Колчак. Интервенты

Как ни ничтожны были по моральному весу группы, совершившие переворот, они требовали определенной вооруженной силы для их ликвидации и за время моего продвижения к Омску могли значительно окрепнуть, просто подгоняемые чувством самосохранения.

Таким образом, для похода на Омск надо было снять войска с фронта и тем самым ослабить важнейшее Уфимское направление или взять таковые из Челябинска, но там были войска из состава Сибирской армии с начальниками, тесно связанными с Омском.

В 9 часов вечера ко мне прибыл особоуполномоченный Директории в Уфе – Знаменский. Он знал уже о случившемся и, вместе с Советом управляющих ведомствами, не только был в оппозиции совершившемуся, но и приступил к немедленной, правда пока словесной, борьбе. Он просил меня приехать на заседание Совета и высказать свое решение.

Я не дал окончательного ответа – меня тревожили возможные осложнения на фронте, тем более что предварительный разговор мой на эту тему с генералом Войцеховским убедил меня, что большая часть офицерства встретила весть о диктатуре сочувственно. Солдаты, конечно, нет. Малейшей неосторожностью я мог бы разделить офицеров и солдат и вновь, как год тому назад, поставить их друг против друга.

Я слишком много думал, вместо того чтобы действовать. Время уходило. Решил не ослаблять фронта. В 10 часов вечера с глубокой тоской и тревогой выехал в Челябинск.

Челябинск. 19 ноября

В 2 часа пополудни поезд подошел к Челябинску. На перроне почетный караул: рота стрелков. Командир корпуса генерал Ханжин очень удручен свершившимся и, вместе с начальником штаба, решил подавать в отставку.

«Раньше, требуя всего от солдат, говорили, что делается все во имя Учредительного собрания, теперь это рухнуло, и почва выбита из-под ног», – жаловался Ханжин.

«В городе сразу стало меньше песен», – добавил начальник его штаба С., убежденный противник, вернее, враг Авксентьева и вообще эсеров. Затем прибыл комиссар Приуралья Кириенко «за приказаниями», так как они, представители местной демократии, решили исполнять только отданные мной приказания и объявили об этом населению.

Местный председатель «Союза возрождения России» приехал просить на раут в честь ехавших на фронт французов (батальон анамитов), где будут все представители общественности, и добавил при этом, что все с нетерпением ждут моего выступления.

Роли переменились. Пошел и вагон к Сыровыму. Национальный Чехосовет и Сыровый резко против переворота, при этом Сыровый добавил, что и Жанен и Стефанек (военный министр Чехословакии), с которыми он говорил по аппарату (с Владивостоком, где они оба находились), запретили чехам вмешиваться в наши внутренние дела и указали на необходимость прочно держать фронт. Исходя из этих соображений и имея двух Верховных главнокомандующих – меня и Колчака, – Сыровый отдал приказ – ничьих распоряжений, кроме его, не исполнять.

Создавалось нелепое положение. Колчак фактически не мог управлять фронтом: начальники, получившие его приказы, не могли исполнять их, имея в виду приказ непосредственного начальника, генерала Сырового.

Представители Чехосовета не без яду напомнили мне, что в октябре я был против главного «зла» (Михайлова) в Омске, «вот теперь и расхлебывайте кашу».

Выяснилось к тому времени и настроение моей ставки. Там сочувствовали перевороту, работа продолжалась, все на местах.

Чехи в Омске держатся нейтрально. Авксентьев и другие живы. Переворот без крови.

Зашел генерал Дитерихс, сообщил суть его переговоров с Колчаком. Он, считая диктатуру желательной, находит ее несвоевременной и проведенной революционным порядком, а не путем эволюции. Осуждает Колчака за принятие на себя звания Верховного главнокомандующего. Вообще Дитерихс возмущен происходящим и хочет бросить работу. Вечером предстояла крайне тяжелая необходимость поехать на банкет в честь проезжавших французов. Настроение подавленное. Человеческая подлость не ослабляется даже тяжелыми политическими тревогами. Каждому важно, как то или иное обстоятельство отразится на его личных интересах. Я еще сидел на первом месте среди присутствующих, но чувствовал, что для многих Колчак и переворот – двойной повод к торжеству, праздник на их улице. Этим торжеством особенно сиял сидевший наискось заросший густой бородой челябинский купец Лаптев.

Никаких политических заявлений, конечно, я не сделал; этого, кажется, больше всего опасался сидевший рядом со мной французский майор Пишон.

Перед отъездом я переговорил с бывшими на банкете военными. Чувствовалось, что и их ухо приятно ласкала диктатура. Не знаю, может быть, из вежливости все делали вид, что было бы лучше, если бы диктатором был я. Тепло простились; уезжая, я думал о предстоящих испытаниях. Вечером говорил по аппарату с Колчаком. Привожу разговор полностью:

«У аппарата Верховный главнокомандующий генерал Болдырев».

«У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату».

«Здравствуйте, адмирал. Я просил вас к аппарату, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие в Омске, а равно и те распоряжения, о которых я косвенно слышал и которые касаются вопроса о русском Верховном главнокомандующем».

«Рассказывать все по проводу невозможно. События в Омске произошли неожиданно для меня в совете министров. Когда выяснился вопрос о Директории, и Вологодский с Виноградовым признали невозможным ее дальнейшее существование, совет министров в полном составе с председателем Вологодским принял всю полноту верховной власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно. Тогда был поднят вопрос об образовании верховной власти двух или трех лиц. Это было признано тоже неприемлемым. Тогда вопрос свелся к единоличной верховной власти и было суждение о двух лицах. Я указывал на вас, считая, что для осуществления единоличного Верховного управления достаточно передать Верховному главнокомандующему полномочия по гражданской части. Вопрос, таким образом, разрешается наиболее просто. Суждение об этом было и происходило в моем отсутствии. Я оставил зал заседания, высказав свое мнение. Совет министров постановил, чтобы я принял на себя всю полноту верховной власти, указав на тяжесть переживаемого момента, недопустимость отказа. Я принял этот тяжелый крест как необходимость и как долг перед родиной. Вот все».

Генерал Болдырев: «Таким образом, ни со стороны вашей как военного министра, ни со стороны командарма Сибири, ни со стороны совета министров не было принято никаких мер к восстановлению прав потерпевших и к ликвидации преступных деяний по отношению членов Всероссийского правительства. Кроме того, наличность третьего члена Директории, хотя и находившегося в отсутствии по делам службы, создавала кворум, и право Директории – распорядиться своей судьбой; и здесь и на фронте я уже видел гибельность последствий переворота, одним ударом разрушившего все, что было с таким великим трудом создано за последний месяц. Я никак не могу стать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти, хотя, может быть, и несовершенной, но имевшей в своем основании признак народного избрания. Я не получил от вас ответа в отношении вопроса о Верховном главнокомандовании и должен вас предупредить, что, судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, и в этом отношении нанесен непоправимый удар идее суверенности народа, в виде того уважения, которое в моем лице упрочилось за титулом Верховного главнокомандования и со стороны войск русских, и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что ваших распоряжений как Верховного главнокомандующего слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова, ни устно, ни письменно, не обращался к войскам и все ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и других и сложение вами ваших полномочий. Я считал долгом чести высказать мое глубокое убеждение и надеюсь, что вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно. Я не допускаю мысли, чтобы в сколько-нибудь правовом государстве были допущены такие приемы, какие были допущены по отношению членов правительства, и чтобы представители власти, находившиеся на месте, могли спокойно относиться к этому событию и только констатировать его как совершившийся факт. Прошу это мое мнение довести до сведения совета министров. Я кончил».

Адмирал Колчак: «Я не понимаю выражения ваших чувств в смысле спокойствия или неспокойствия правительства и нахожу неприличным ваше замечание о принятии тех или иных мер в отношении совершившихся событий. Я передаю возможно кратко факты и прошу говорить о них, а не о своем отношении к ним. Директория вела страну к гражданской войне в тылу, разлагая в лице Авксентьева и Зензинова все то, что было создано до их вступления на пост верховной власти. Совершившийся факт ареста их, конечно, акт преступный, и виновные мною преданы полевому суду, но Директория и помимо этого не могла бы существовать долее, возбудив против себя все общественные круги и военные в особенности. Присутствующие члены Директории Вологодский и Виноградов признали невозможным дальнейшее ее существование. Положение создавало анархию и требовало немедленного твердого решения, так как два члена Директории были неизвестно где^[28], два признавали невозможным ее дальнейшее существование и пятый в вашем лице находился за тысячу верст. Решение было принято единогласно, и верховная власть военного командования и гражданского управления была возложена на меня. Я ее принял и осуществил так, как того требует положение страны. Вот все».

Генерал Болдырев: «До свидания».

Адмирал Колчак: «Всего доброго».

Разговор этот, конечно, совершенно определенно обрисовывал мою позицию. Тем не менее меня терзали сомнения, хорошо ли я делаю, уступая власть захватчикам.

Беседа с чехами ставила меня, по крайней мере в первое время в изолированное положение. В связи с указанием, полученным Сыровым от Жанена и Стефанека, я мог встретить с их стороны затруднения с переброской войск к Омску.

В моем положении надо было иметь все шансы на успех, иначе это была бы лишняя, осложняющая положение авантюра.

Колчак после нашего разговора начал нажимать. Полковник Щербаков принес мне его телеграмму:

«Приказываю Вам немедленно прибыть Омск. Неисполнение моего приказа буду считать как акт неповиновения мне и постановлению Всероссийского правительства».

Я оставил эту телеграмму без ответа. Одновременно мне доставили копию телеграммы от 19 ноября Уфимского Совета управляющих ведомствами, адресованной: Вологодскому, копия Колчаку, Съезду членов Учредительного собрания (находившемуся в Екатеринбурге), Чехосовету, Оренбургскому и Уральскому войсковым кругам и их правительствам, правительствам Башкирии и Алаш-орды, пока еще сохранявшим свои полномочия:

«Узнав о государственном перевороте в Омске, Совет управляющих ведомствами заявляет: узурпаторская власть, посягнувшая на Всероссийское правительство и Учредительное собрание, им никогда не будет признана. Против реакционных банд Красильникова и Анненкова Совет готов выслать свои добровольческие части. Не желая создавать нового фронта междуусобной войны, Совет управляющих ведомствами предлагает Вам немедленно освободить арестованных членов правительства, объявить врагами Родины и заключить под стражу виновников переворота, объявить населению и армии о восстановлении прав Всероссийского правительства. Если наше предложение не будет принято, Совет управляющих ведомствами объявит Вас врагом народа, доведет об этом до сведения союзных правительств, предложит всем областным правительствам активно выступить против реакционной диктатуры в защиту Учредительного собрания, выделив необходимые силы для подавления преступного мятежа».

Конечно, Вологодский, которому адресовался этот «ультиматум», даже при желании не мог выполнить и сотой доли того, что от него требовалось.

Другой телеграммой Совет управляющих ведомствами заявил, что он берет на себя всю полноту власти на территории Учредительного собрания (то есть до границ Сибири). Доставлен был и плакат, гласивший:

«В Омске совершен государственный переворот. Арестованы… становитесь все в ряды русско-чешских полков имени Учредительного собрания, в ряды отряда Фортунатова и добровольческих полков Народной армии. Не медлите ни часа. В промедлении – смерть демократии. А вместе с ней – и смерть начавшей возрождаться Великой России. К оружию, все за Учредительное собрание!»

Учитывая все те настроения, которые сложились за последнее время против всего, что связано как со Съездом членов Учредительного собрания, так и вообще с партией эсеров, можно было смело утверждать, что в тех слоях, которые проявляли то или иное активное участие в борьбе, воззвания эти почвы иметь не будут. Массы же подготовлены не были.

Выиграют, и выиграют крупно, от всей затеянной Омском и возглавленной Колчаком авантюры только большевики.

Говорил по аппарату с командиром корпуса генералом Люповым. На его фронте главный нажим. Он в отчаянии: одновременно получены и распоряжения Колчака, и упомянутая выше телеграмма Совета управляющих ведомствами. Просил передать глубокую благодарность доблестному А-му офицерскому отряду. 3 часа ночи. Тяжело.

Челябинск. 20 ноября

Продолжается мучительная работа мозга. «Что делать?» – вопрос этот отнюдь не потерял своей остроты.

Дольше оставаться в Челябинске не было смысла, если не подымать фронта против Омска.

Голос благоразумия все настойчивее убеждал временно уйти, не делать новых осложнений в армии. У каждого политического деятеля и свое время, и своя судьба.

Донесся слух, что Авксентьев и Зензинов выселяются за границу. Возможно, что и мне придется создать себе каникулы, с 14-го года я в страшном водовороте – пора и отдохнуть.

Был генерал Сыровый, весьма резко отозвался об омцах. Он хорошо их знал еще по борьбе в районе Омска, за время майско-июньского восстания чехов.

Явились новые предложения борьбы с Омском. Представители местной демократии заявили, что на первое время есть даже и деньги. Вырисовывались некоторые шансы на успех, но они должны были вызвать большие осложнения, а вместе с тем и создать ореол мученичества Колчаку и его сотрудникам, если бы они, не показав себя, принуждены были уйти от власти. Пусть покажут.

Как странно! Там, где, казалось, должно было быть наиболее яркое выражение воли к борьбе, наоборот, настроение далеко не боевое. Заходивший ко мне И. высказал даже некоторую склонность покончить дело миром. Что это, благоразумие или то отвращение, которое начинает захватывать и меня? Отвращение к повсеместному мелкому предательству, к нарушению элементарного понятия о чести, к циничному отказу от обязательств, принятых на себя в столь, казалось бы, грозный час общей опасности.

Негодование к Омску очень сильно. Заявляют, что если суждено погибнуть, то предпочтут гибель от красной руки большевизма, нежели от черной руки реакционного Омска. Чувствуется, что многие уйдут к привычной работе из подполья.

Был начальник штаба Уральского корпуса генерал С., говорит, что и он не прочь встряхнуть граждан из Омска. Но я как-то не доверяю ему, может быть и несправедливо. Мое молчание смущает Омск, хочется, чтобы я заговорил, С. вызывает на разговоры.

Только что разорвал проект приказа и обращения к населению. Еду в Омск.

Обратно в Омск. Новая власть

Омск. 21 ноября

По дороге в поезде разговор о том же. Меня, конечно, гнетет пассивность решения и тревога, что, не начав борьбы с переворотчиками, я этим самым, может быть, создаю новые тяжелые испытания для будущего России.

Среди общих разговоров остановились и на личной судьбе. Представлялась возможность ареста, но это стоило бы большой крови – 52 офицера с пулеметами были при мне в поезде и поклялись, что даром не умрут.

В 3¹/₂ часа вечера прибыли в Омск. Встретил штаб-офицер ставки и доложил, что адмирал очень просит меня к нему заехать.

Он занимает кабинет Розанова, теперь всюду охрана. В кабинете солдатская кровать, на которой спит адмирал, видимо боясь ночлегов на квартире.

Колчак скоро пришел в кабинет, слегка волновался. Он в новых адмиральских погонах. Друзья позаботились. Мое запрещение производства^[29] ликвидировано, и адмирал сразу получил новый чин «за заслуги».

Я спокойно заявил, что при создавшихся условиях ни работать, ни оставаться на территории Сибири не желаю. Это было большой ошибкой с моей стороны. Я дал выход Колчаку.

Он горячо схватился за эту мысль, как временную меру, и называл даже Японию или Шанхай.

Колчак очень встревожен враждебными действиями Семенова. Тому хотелось видеть диктатором Хорвата, Деникина или даже Дутова.

В дальнейшем разговор коснулся трудности общего положения; я заметил Колчаку, что так и должно быть. «Вы подписали чужой вексель, да еще фальшивый, расплата по нему может погубить не только вас, но и дело, начатое в Сибири».

Адмирал вспыхнул, но сдержался. Расстались любезно. Теперь все пути отрезаны – итак, отдых.

Омск. 22 ноября

Утром послал письмо Колчаку, которым подтвердил мое решение уехать из Сибири.

При письме – коротенькое прощальное обращение к армии¹¹⁵. Гуковский передал это письмо лично Колчаку, который сейчас же отдал необходимые распоряжения.

Лебедев, доселе малоизвестный офицер Генштаба, который в политической суматохе из полковников проскочил в наштаверхи, передал Гуковскому, что все желания генерала (то есть мои) будут немедленно исполнены. Обрадовались.

Розанов проиграл – его уволили в «отпуск».

Заходили кое-кто из бывших моих подчиненных, многих из них начинают гнать.

Отравляют существование извращением истины две газеты: «Правительственный вестник» и «Русская армия».

Омск. 23 ноября

Заходил Розанов. Он очень смущен, острит, что убежденный монархист был приемлем у социалистов, но оказался не у дел при сторонниках единовластия. История о двух стульях. Полковник Церетелли говорит, что его также не считают удобным оставить на прежней должности генерала для поручений.

Фонды «сотрудника» по перевороту начальника Академии Генштаба Андогского то падают, то повышаются.

Каждый день просьбы офицеров и чиновников взять с собой – приходится отказывать.

Омск. 24 ноября

Сегодня по телефону Колчак просил меня заехать к нему. Из ставки¹¹⁶ сначала не хотели было прислать автомобиля; Гуковский дал им хороший урок.

Опять отменная вежливость. Колчак просил сообщить ему: к кому и с какими задачами посланы были за границу Савинков и Лебедев. Я, по возможности, удовлетворил его естественное любопытство.

Гуковский уверяет, что из разговоров в ставке он убедился, что меня хотели оставить или Верховным главнокомандующим, или военным министром, но после моего разговора с Колчаком это сделалось невозможным.

В ставке бродит ежедневно хитрый маклер и царедворец Андогский, с виду весел¹¹⁷, метит в начальники штаба к Колчаку.

Омск. 25 ноября

Грубая бестактность¹¹⁸ со стороны человека, которому я много доверял и для которого много сделал – полковник Касаткин (главн. нач. военных сообщений). Мне доложили, что он отказывает в вагоне для меня. Я вызвал его к телефону, и, после короткого, но очень резкого с моей стороны нажима, он сдал и опять стал шелковый.

Заходил капитан английской службы Стевенс, старался объяснить, хотя я его ни о чем не спрашивал, происшедшее 18 ноября «непредвиденной случайностью» и, конечно, очень «сожалел».

В челябинской «Власти народа» открытый поход против нового правительства в защиту Директории. Объявлено постановление Чехосовета с отрицательным отношением к перевороту. Все это слова – не больше.

Омск. 26 ноября

Утром заходил бывший член Директории В.А. Виноградов. Он честно держится на своей позиции. Удивляется низости поведения Вологодского в связи с тем, что печатают казенные органы: «Правительственный вестник» и «Русская армия». После некоторого отдыха собирается писать историю Директории.

Подробно осветил мне знаменитое заседание совета министров после переворота 18 ноября и роль отдельных лиц. Особое внимание уделил Устругову, да и Колчак, по-видимому, не так невинен, как хочет показаться. Кое-кто советует не уезжать.

Омск. 27 ноября

Весь вечер провел у З., был со мной и Баевский. Многое узнал о редком ко мне отношении демократически настроенного офицерства, которое не сумел использовать.

Завтра уезжаем в добровольное изгнание.

Омск. 28 ноября

Предполагал отложить отъезд на 1–2 дня: не готово кое-что из вещей. Но это, видимо, не входило в расчеты правительства. Утром Гуковский доложил мне, что приходил железнодорожный офицер, который от имени генерал-квартирмейстера ставки сообщил, что, «в видах личной безопасности генерала, нежелательно откладывать отъезд». Я не мог понять, наглость ли это Сыромятникова (генерал-квартирмейстера) или провокация.

Приказал позвонить Колчаку, что я прошу его принять меня около часу дня.

Приходил редактор «Русской армии», ротмистр Скрябин, видимо желавший позондировать, что у нас делается. «Я слышал, что генерал вербует офицеров для Украины. Я тоже, пожалуй, поехал бы». Попутно очень интересовался моим маршрутом и ближайшими намерениями. Гуковский дал понять бестактность его визита, и он исчез.

Около часа был у Колчака и прямо спросил его: «Это от вас исходит странное предупреждение о необходимости, в виду моей личной безопасности, сегодня же выехать или это работа вашего штаба вашим именем?»

Колчак – не знаю, искренно или нет, – забеспокоился, что ему ничего не известно, что он ничего не имеет против отсрочки отъезда, что это, вероятно, недоразумение¹¹⁹.

Однако, едва я приехал домой, Колчак попросил меня к телефону и сообщил, что ему доложили о каких-то событиях, которых он допустить не может, а потому «было бы лучше не откладывать отъезда».

Мне стало уже противно. Решил уехать.

Перед отъездом был у Реньо. Кое-кто из друзей, в том числе и чехи, все еще надеялись вернуть меня к посту Главковерха. Мой неожиданный отъезд, видимо, озадачил Реньо, но он крайне сдержан. Присутствовавший здесь П-ский затронул вопрос о главнокомандовании, Реньо со своей стороны не высказал ничего положительного, он не считал это вопросом общей политики и, как технический вопрос, находил его зависящим до известной степени от ожидавшихся с Востока генералов Жанена и Стефанека.

Я торопился. Простились, Реньо прислал карточку в мой вагон. В 12 часов ночи я покинул Омск.

Итак, политическая роль пока кончена. Жаль армии и той работы, которая так нелепо оборвалась. Враги торжествовали. Отъезд мой до известной степени являлся уже вынужденным. Победа их делалась полной.

Директория перестала существовать. Захватчики власти всегда одержимы страхом ее утраты. Теперь новое правительство могло спокойно нести свой «тяжелый крест».

Нужна ли была Директория? Являлось ли естественным ее появление в общем процессе грандиозной перестройки, которая в революционном порыве сметала устои старой России и производила коренные перемещения среди составлявших ее классов?

Представители и сторонники «твердой» власти, сменившей Директорию, особенно из той категории, которая, своевременно уйдя за границу, упорно не хочет сознать своего провала или ищет его оправдания в заблуждениях других, те особенно подчеркивают слабость Директории.

В этом, конечно, значительная доля самооправдывающегося преувеличения. Директория действительно никого не покорила, не истребляла своих врагов и с этой точки зрения ни на какую оценку присяжных историков претендовать не может.

Она была просто тем, чем она должна и могла быть в сложившихся условиях, и это значение ее нисколько не изменилось бы, если бы она, вместо двух месяцев, просуществовала бы всего два дня.

Директория была последним звеном законной (в смысле преемственности¹²⁰) власти, единственной и последней попыткой сотрудничества классов среди начавшейся уже их ожесточенной борьбы.

Сменившее Директорию правительство сразу же расслоило довольно однородное социально, да, пожалуй, и политически¹²¹ население Сибири, облегчило перенос пламени Гражданской войны с Уральского фронта в несколько затихший было за период Директории тыл и, продержавшись ровно столько, сколько потребовалось времени для переноса боевого фронта с Урала к Иртышу, пало под ударами новой силы, которой само же в значительной степени подготовило путь к победе.

В обстановке августа и сентября 1918 года сговор Самары, Урала, Сибири и др. был жизненно необходим, и, несмотря на всякие препоны и противодействия, сговор этот состоялся, породив Директорию.

Может быть, в составе Директории не было людей исключительной энергии, не было героев? Возможно. Но героизм в политике – понятие крайне растяжимое, и оценка его чрезвычайно резко меняется в связи с изменением обстановки. Люди, составлявшие Директорию, пытались обойтись без расстрелов и казней, не хотели особенно злоупотреблять и тюрьмой¹²², что было расценено как слабость и привело к взрыву изнутри.

Возможно, это было ошибкой, но люди эти поступали так, как могли и умели. Худшими оказались те, которые в легкомысленном самообольщении полагали, что все сделают лучше их.

Основная причина, конечно, в другом. Надвинувшийся новый порядок выдвинул и новые методы борьбы, опирающиеся на тесное общение с массами, на их живое участие в этой борьбе. Этого общения у Директории не было, и она не успела его создать.

Директория выдвигала как основу своей деятельности объединение составляющих ее сил, базируясь исключительно на взаимном доверии и сознании грозных условий обстановки.

Это оказалось недостаточным среди того идейного разброда и отсутствия элементарной дисциплины, которыми были охвачены омские группировки, участвовавшие в выборе Директории.

Изо дня в день велась и явная и скрытая разрушающая работа, обезврежение которой поглощало почти все время членов не успевшей еще окрепнуть Директории. Это была внутренняя, наиболее предательская и недальновидная работа. И тем не менее за столь короткий срок своего существования Директория организовала фронт, подчинила чехов, добилась добровольного самороспуска Сибирской областной думы, самоупразднения областных правительств, расширяла свое влияние за пределы ее территории. И если Директория может еще сказать, что ей мешали сделать большее, то что же может привести в оправдание своего провала сменившая ее власть?¹²³

Директория – небольшое звено в общем ходе событий, и раз она существовала, значит, она была необходима и целесообразна. Ее место в истории, как бы скромно оно ни было, принадлежит только ей.

Длинная томительная дорога до Владивостока и дни, проведенные в этом городе до отъезда моего в Японию, не лишены некоторого общественного интереса.

Они имеют тесную связь с только что закончившимся периодом Директории и в то же время являются и концом моей деятельности в Сибири.

Восстановляю и их по записям дневника.