Бунтующий Яппи

Чёрт побери, она была необыкновенно умна! Чтобы достигнуть её интеллектуального уровня, я сделал изучение литературы своим призванием. Я никогда не выкрикивал с места идиотские замечания, как делали некоторые неандертальцы, я спорил всегда по существу. И это, братцы, была колоссальная победа, потому что серьёзный спор возможен только между равными. За счёт равенства я пытался уничтожить разделявшую нас разницу в возрасте и отчасти преуспел. Конечно, разница оставалась (всё-таки шестнадцать лет – огромная пропасть), но в отношениях со мной эта пропасть стала значительно уже, чем в отношениях с другими моими одноклассниками. Параллельно я жил обычной жизнью подростка: более или менее удачно соблазнял одноклассниц, старшеклассниц, подруг троюродной сестры, соседку по подъезду, девчонку, с которой познакомился, когда ездил с отцом на курорт – всех девочек, девушек, женщин, попадавших в зону моего внимания. Собственно, успех был мне обеспечен, потому что уже тогда я внешне был чертовски привлекателен, хорошо сложен и выглядел много старше своих лет. Но я не любил соблазнённых мной женщин. Если уж говорить о любви, то единственная женщина, которую я по-настоящему любил, была моя учительница литературы, и когда её выгнали из школы, я тоже ушёл и поступил в ту специализированную гимназию, куда она устроилась на работу. «Главное – быть с ней», – думал я и не терял надежды. Её подходы к обучению отличались своеобразием: она воспитывала страсть к вольнодумству, к свободному выражению мысли. В итоге я провалился на вступительных экзаменах в институт – ещё бы! Моё сочинение «Жизненный путь Пьера Безухова» не укладывалось в прокрустово ложе образовательных стандартов. Однако я ничуть не жалел о своём провале и поступил на платное отделение.

Так случилось, что разные хлопоты, связанные с поступлением в институт, а потом и сама институтская жизнь выдернули меня из оков всепоглощающей страсти, но я продолжал сохранять в душе воспоминание о своей любви к ней.

И вот много лет спустя, уже после института, войдя в кабинет менеджера по продажам одной из контор, с которой я пытался наладить совместный бизнес, я вдруг увидел за столом Елену. Её ястребиные повадки, жёсткий взгляд и фанатическая увлечённость оккультизмом напомнили мне мою учительницу! Мы разговорились за чашкой кофе о модной онтопсихологии и об Антонио Менегетти, и я почувствовал на подсознательном уровне, что представляю для неё интерес не только как партнёр по бизнесу, но и как мужчина. «Что же такого, – решил я, – нет ведь ничего удивительного в том, что двадцатичетырёхлетний мужчина переспит с симпатизирующей ему сорокалетней женщиной, значит, и для сорокалетней женщины такая ситуация не выходит за рамки обыденности». Я заходил к ней частенько по делам и просто так поболтать и однажды пригласил поужинать вместе в «Порте Стэнли».

В тот вечер мы выпили много белого домашнего вина. Она смотрела на меня потемневшими глазами, и её коленка слегка касалась под столом моей ноги. «О чём ты думаешь?» – спросила она. И я неожиданно брякнул именно то, о чём думал, будто бы был не ловеласом со стажем, а глупым неуклюжим подростком! Я хрипло вполголоса сказал: «Я хочу посмотреть, какая у тебя грудь!» – и почувствовал, что в горле у меня пересохло. «Что?!» – переспросила она и расхохоталась. «Я люблю тебя», – поспешил добавить я. Она прекратила смеяться и спросила: «Ты это серьёзно?» «Да», – отвечал я, понимая, что дальше ситуация будет развиваться непредсказуемым образом. «Ну, и что ты собираешься делать?» – в её голосе послышались испытующие нотки. «Забрать тебя к себе домой». «Ах вот так?» – её брови взлетели вверх. «Поехали», – приказал я. «Прямо сейчас?» «Да». А ты уверен, что ты этого хочешь?» «Я люблю тебя», – снова повторил я. «Мне кажется, тобой движет чистое любопытство», – с сомнением произнесла она. «Я люблю тебя», – не отступал я. Неожиданно из её груди выпорхнул резкий вздох, и зрачки, увеличившись, погасили синие глаза: «Ты хоть понимаешь, что говоришь!» «Я люблю тебя», – упрямо пробубнил я. «Это же очень серьёзно!» «Я знаю. Я люблю тебя». «А ты справишься со мной? – Она прищурилась и будто отрезвела. – Мне не нужен мужчина на одну ночь!» «Я готов». Мы встали из-за стола, держась за руки, я, не глядя, расплатился по счёту, оставив на чай в три раза больше положенного, и вышли из ресторана. В такси целовались, как безумные. Поднялись в мою квартиру на шестнадцатом этаже жилого комплекса «Аквамарин», включили в прихожей свет, и вдруг я заметил колебание в её движениях, какую-то неуверенность, какое-то детское виноватое выражение в глазах. «Идём», – я сильнее схватил её за руку и потащил в комнату. «Только не включай свет», – попросила она. Я повалил её на диван, быстро раздел и принялся целовать и шептать ласковые слова – всё как положено – как тысячу раз уже проделывал с другими женщинами. И эта ничем не отличалась от них! Она была даже хуже: скованная, не искусная в любви, она лежала и испуганно таращилась в потолок. Чёрт возьми, я не мог даже нормально кончить! Прекратив бессмысленную возню, я сходил за сигаретами, лёг рядом с ней и закурил. И тут в довершение ко всему началось самое неприятное: она повела себя как обыкновенная десятиклассница, лишившаяся девственности! Нежно прижималась ко мне и смотрела большими доверчивыми глазами, будто ждала чего-то. Докурив, я сказал ей: «Поехали, отвезём тебя домой». Она молча кивнула. Я встал, начал ходить по квартире, подбирать её и мои вещи, разбросанные по разным углам, одеваться. Она бледной тенью неотступно следовала за мной и всё смотрела, смотрела, чёрт побери! Я отвёз её домой на такси, поцеловал на прощание и обещал позвонить. По дороге домой я решил больше никогда не встречаться с ней и одновременно понял, что любовь – это сугубо подростковое невротическое расстройство, вызванное крайней формой половой неудовлетворённости в связи с недостижимостью объекта привязанности.

 
О родителях
(ресторан эклектической кухни «Кэф»)
 

Моя мать, когда приезжает из Москвы, любит ужинать со мной в ресторане эклектической кухни «Кэф». Она заказывает себе французский тартар, берёт холодными белыми пальцами нож и аккуратно намазывает на тост из чёрного хлеба красные лохмотья особым образом маринованного фарша. Я благодарен ей за то, что она бросила нас с отцом, когда мне было тринадцать. Мне никто ничего не сказал: просто я пришёл домой из секции кикбоксинга, полез в холодильник и, заглянув в кастрюлю с винегретом, увидел, что на нём расцвели пышные изумрудные острова плесени. В нашей семье приготовлением пищи занимался только отец, и он всегда в точности скрупулёзно рассчитывал, чего и сколько будет съедено на завтрак, обед и ужин. Возникавшие иногда остатки неизменно комбинировались в новые блюда и тоже подавались на стол – так, чтобы, не дай бог, не пришлось их выбрасывать. У отца ничто не портилось, не протухало, не плесневело, не черствело, не становилось не годным к употреблению. Плесень на винегрете свидетельствовала в пользу глобальной катастрофы в семейных отношениях. Короче говоря, всё смешалось в доме Облонских, и я понял, что мать не просто уехала в командировку, а ушла от нас навсегда. Понятным стало и мрачное настроение отца в последнее время. Он ничего не рассказал мне, потому что я должен был сдавать вступительные экзамены в новую гимназию, и он боялся, что я их не сдам, если узнаю о случившемся. Вечером я припёр его к стенке. Сдавшись, отец отдал письмо, которое написала мне мать, а сам ушёл в спальню и глухо рыдал там так, что мне сделалось противно. Очень неприятно слушать, скажу я вам, как плачет взрослый мужчина, тем более твой отец! Я не то чтобы презирал его, но относился к нему снисходительно. Он сам вынуждал меня к этому. Длинное письмо матери в целом сводилось к следующему: «Ты сам всё поймёшь, когда вырастешь». А я и так прекрасно всё понимал: ей, красивой и амбициозной женщине, было трудно жить со слабохарактерным отцом, который предпочитал заниматься моим воспитанием и домашним хозяйством, нежели делать карьеру. Как только экономика совершила дикий скачок в сторону капитализма, мать не потерялась и сменила место работы. Шаг за шагом она пробилась в топ-менеджеры крупного коммерческого банка и стала вращаться среди таких людей, которые никогда бы не подали руки моему отцу. Отца такое положение вещей как будто вполне устраивало, и он продолжал трудиться на своей скромной должности, которая приносила просто смешной доход. Он целиком был виноват в том, что мать ушла от нас. Единственное, чего я не понимал, это, почему мать не забрала меня с собой? Не стану скрывать, я плакал в тот вечер, когда читал её письмо. Мне казалось, что теперь всё должно пойти наперекосяк, что винегрет всегда будет зарастать плесенью, хлеб черстветь, а мясо протухать. Однако уже на следующий день я взял себя в руки и стал готовиться к вступительным экзаменам.

Мои друзья так ничего и не узнали о том, что мать бросила меня и отца. Я вёл себя с ними как ни в чём не бывало и сам поражался собственной выдержке, меня даже отчасти пугало моё равнодушие, а отчасти я был им очень горд. Мой характер был твёрд и жёсток, как неспелое яблоко, в отличие от отцовского характера, который напоминал мне чуть подгнивающий сладковатый и рыхлый картофель. Позднее мать звонила мне и хотела, чтобы я переехал жить к ней в Москву, где она, оказывается, после развода с отцом вышла замуж за какого-то олигарха. Я отказался. Этот олигарх зажимал бы моё свободное развитие. Если бы его не было, я, пожалуй, и подумал бы над её предложением. А потом начались и вовсе уж смешные вещи: какие-то длинные судебные процессы, инициированные то отцом, то матерью, предметом которых было то моё место проживания, то взыскание алиментов. Меня постоянно таскали в суд, я видел там отца и мать, стоявших по разные стороны от судьи, и, когда меня спрашивали, неизменно отвечал, что хочу жить с отцом. Несколько раз ко мне приходил психолог из органов опеки и пытался клещами вытянуть из меня душу, но я ему не дался, и только упорно настаивал на своём: я люблю отца, я больше к нему привязан и хочу жить только с ним. В итоге меня оставили с отцом. Как сказал адвокат: «Исключительный для российской судебной практики случай!» И это было хорошо: слабохарактерный любящий папа нисколько не подавлял меня, я манипулировал им, как хотел, а мать жила далеко в Москве, и её влияние ограничивалось письмами-наставлениями, которые я с интересом прочитывал, но, разумеется, делал всё абсолютно по-своему. Я благодарен и матери, и отцу за то, что они позволили мне разбить диадические отношения зависимости и пробиться на свет к самостоятельности. Я не похож ни на кого из них. Я существую сам по себе.

 
О демократии
(пивной ресторан)
 

В пятницу я, Илья и Замша встретились в пивном ресторане «Тинькофф», где подают свежесваренное пиво. До концерта остаётся почти три часа (сегодня выступает отличная команда «Блюз-Докторз»), и мы сидим за столиком, как два игрока в шахматы плюс один наблюдающий. Вокруг полно шумного народу. Завтра суббота, а за ней воскресенье – седьмое ноября, день так называемого Согласия и Примирения, праздник, утративший всякий смысл с падением коммунистического режима.

– Давай не томи, выкладывай! – возбуждённо требует Замша. – Что там сегодня было?

Я смеюсь:

– Что было, что было. Избиратели в ярости! Идея с подделкой протокола собрания тебе принадлежит?

– Ну, мне, – смущённо отвечает Замша. – А что ещё было делать?

– Обманул старичков и старушек, ай-ай-ай-ай! – качаю я головой.

– Да эти старушки, чёрт бы их побрал, на собрания не ходят, а если и ходят, то из чувства противоречия начинают вставлять палки в колёса. Я им объяснял-объяснял, для чего заводу нужна эта реорганизация, а они всё своё: украсть, мол, у нас хочешь последнее и баста. Как я, по-твоему, должен был делать реорганизацию? Им принадлежит-то всего ничего, а они ведут себя как хозяева завода! Почувствовали, что без них не идёт дело, и давай ломаться, условия какие-то выдвигать. Шантаж, одним словом. Я плюнул и послал тимуровцев собирать подписи против «мифического» строительства. На это-то они все и повелись.

– Ты бы видел теперь их праведное негодование! – сказал я. – Они же моему депутату проходу не дают с этим делом. Караул, кричат, обворовали! А у него, у бедняги, какая никакая ответственность перед электоратом. Переизбраться-то хочется. Прикинь, жопа! Он любые бабки готов отдать, лишь бы разрулить ситуацию до мартовских выборов и по возможности принести старушкам голову Гурдюмова на блюде.

– Представляю себе это адское пиршество, – вставил до сих пор молчавший Илья. – Голова Гурдюмова на блюде, а вокруг облизываются старушки-каннибалы с ножами и вилками! Как хорошо, что я не пошёл работать по специальности! – продолжал он. – Продаю себе компакт-диски и честно смотрю людям в глаза. Бабушек не обманываю.

– Зато детей подсаживаешь на компьютерные игры, – ответил я.

– Уж лучше компьютерные игры, чем политические, – парировал он.

– Ты что теперь предлагаешь? – спросил меня Замша.

– Я предлагаю нам сорвать большой куш, – ответил я.

– Это интересно как? – язвительно осведомился Илья.

Не сговариваясь, мы все придвинулись ближе друг к другу, и я задал вопрос:

– Известно ли нам, кому «УЗБО» должен тридцать «лепёх»?

– В том-то и дело, что пока нет. Известно одно название фирмы – ООО «Эльсинор-99», – отвечает Замша. – А кто за ней реально стоит – неизвестно.

– А у людей с фантазией на названия контор порядок! – вмешивается Илья. – Замахнулись на Вильяма нашего Шекспира!

– Вот именно, – отвечает Замша. – Сами, наверное, понимаете, что фирма с таким названием чистейшей воды «поганка», а директор – номинал. Его зовут как-то, то ли Севрюгин, то ли Ветлугин, но это ровным счётом не имеет значения.

– А я думал Гамлет, – вставляет Илья.

Я продолжаю тему:

– Неплохо бы тогда узнать, кто настоящий Король-Отец и когда он появится на сцене!

– Ага, совсем неплохо, – поддакивает Замша. – Но «бурмашевцы» не намерены дожидаться его появления, поэтому уже сейчас сливают активы через реорганизацию, – он исполняет лёгкий поклон, – чем, собственно, и занимается ваш покорный слуга!

– Скажи мне, – обратился я к Замше и на время, пока официант забирал пустые кружки и ставил полные, замолк. – Скажи мне, – снова начал я, когда официант отошёл, – а реорганизация уже закончена?

– Документы в налоговую сданы сегодня утром, – ответил он, отхлёбывая мелкими глотками пиво. – Суббота, воскресенье выходной, понедельник тоже из-за праздников, значит, считай пять рабочих дней со вторника. Примерно через неделю изменения будут зарегистрированы. Но это в налоговой. А кроме того, надо же ещё будет в Палате собственность на недвижимость регистрировать за новым обществом. Это при условии всех ускорений ещё дней пять-десять.

– А можно как-то эту машину остановить?

– Можно. Если реальный кредитор всё-таки объявится, подаст иск и попросит арестовать имущество.

– А кто у нас реальный кредитор? – размышлял я вслух. – Неизвестно, да. Может, ты спросишь? – обратился я к Илье. – Раз дед твоей жены контракт подписывал, наверняка, он помнит.

– Я-то спрошу, – отвечает Илья. Он пьёт жадно и много и, скосив на меня глаза, бубнит в наполовину опустошённую кружку. – Мне не в лом. Я с Таниным дедом в хороших отношениях. – Кружка со стуком опускается на стол, и взгляд Ильи упирается мне в переносицу. – Но мне кажется, Грин, это порожняк, и надо крепко подумать, прежде чем лезть в такое говно.

– Ну, узнаем мы, кто кредитор, а дальше? – волнуется Замша.

– А дальше, как по нотам, – говорю я, – придём к нему и скажем: «Так, мол, и так, срочно подавайте иск, арестовывайте по суду имущество, а мы ваши интересы будем представлять, а?» Поимеем бабло с кредитора, а заодно и с моего депутата, которому тоже кровь из носу надо, чтобы реорганизация «УЗБО» была приостановлена!

– Ты что, я так сделать не могу… – Замша, опустив глаза, осторожно пьёт пиво. – Мне шеф сразу башню свернёт.

– А от тебя ничего и не требуется, – продолжаю я. – Ты как раз будешь работать, как засланный казачок, и делать вид, будто бы представляешь интересы «бурмашевцев», а нам будешь тупо сливать информацию. А от кредитора в суд пойдёт вон хоть Илья! Ты только представь, сколько бабок нам отвалят! Ведь мы же кредитору завод принесём прямо тёпленьким. Прямо с пылу с жару. Берите, парни. А? А сколько тебе платит твоя долбанная контора за то, что ты сливаешь активы?

Замша пожимает плечами:

– Да мне, собственно, только зарплату платят.

– Вот! И ты ещё думаешь! Какая там сумма долга? Тридцать «лепёшек»? Это почти миллион баксов по современному курсу. Да мы с кредитора сто тысяч баксов за всю операцию снимем в лёгкую! А ещё с депутата моего сколько-то можно будет отжать за содействие в создании положительного имиджа в глазах избирателей.

– Да вы что, парни, это всё нереально! – с сомнением говорит Илья. – Во-первых, нам совершенно обоснованно всем троим могут прострелить башку и привет родителям. Это же бандиты. А во-вторых, какой, нахрен, из меня юрист? Да, я «юрик» закончил вместе с вами, но после того работаю директором магазина компакт-дисков. И другой участи для себя пока не желаю. Вот.

Я прекрасно вижу, что колебания моих бывших одноклассников вот-вот прекратятся, что в действительности они давно уже заглотили крючок с жирной наживкой и только совесть не позволяет им откровенно демонстрировать жадность, которая светится в глазах и того, и другого.

– Парни, – говорю я, не давая им опомниться, – вдумайтесь. Речь идёт о том, чтобы каждый из нас заработал минимум по миллиону рублей. Минимум. – И Илья, и Замша (я вижу это по выражениям их лиц) на минуту задумались над тем, что они сделали бы, будь у них миллион. Миллион – это не так уж много, но не так уж и мало для рядового белого воротничка.

– Да вы! Вы… – Я обнимаю их за плечи. – Неужели вы оба не видите здесь совершенно реальную схему?! Реальную, я вам говорю. Замша тебя натаскает, – обращаюсь я к Илье. – Придёшь в суд и по бумажке прочитаешь, что нужно. Вы заранее договоритесь, кто чего скажет, и всё! Никто нам башку не прострелит. Это же не кидалово. Этим ребятам, кредиторам, уроды с завода должны денег, и мы всего лишь эти деньги помогаем вернуть. Законным путём! Надо всего-то узнать, кто кредиторы. Вот и всё!

– Да кто вам вообще сказал, что я на такое пойду! – слабо возмущается Замша. – Я тут больше всех своей жопой рискую! Если действительно узнают, мне первому башку и прострелят!

– Прострелят! Прострелят! – передразниваю я. – Да кто прострелит? Сейчас уже не девяностые годы! Сейчас наше время. Беловоротничковое. Мы, понимаешь, банда. Мы настоящая бригада. Недаром говорят: врачи, экономисты и юристы – самая страшная мафия. Не эти уроды, которых в сериалах показывают, а мы. Мы доим корпорации, потому что корпорации – это жирные коровы, которые специально и созданы для того, чтобы мы их доили. Ну что – выпьем за начало великой операции?

– Операции «Ы», – сказал Илья.

– Мне надо подумать, – осторожничал Замша.

Я сделал вид, что отступился.

– Как знаете, моё дело – предложить. Но выпить-то мы выпьем?

– Конечно, выпьем! – поддержал Илья.

Нам принесли ещё пива, а через полтора часа мы уже были основательно пьяны.

– Демократия, свобода, равенство, братство – всё это шелуха, масонские штучки! – как обычно, рассуждал Илья. – Для русских годится только одна форма правления – конституционная монархия. Ну, Боже царя храни! – Он поднял кружку, и мы втроём в миллионный раз чокнулись.

– Хорошо! – Илья аккуратно вытирает губы салфеткой. – Так вот, русским нужен человек, который бы на себя взял весь грех власти. А таким человеком может быть только монарх.

– А президент? – спрашиваю я. – Президент, что ли, нет? Сейчас-то что конкретно тебя не устраивает? У нас сильная президентская власть. Вертикаль сверху донизу.

– Не устраивает, – с готовностью отвечает он. – Потому что президент – это, блин, кто? Временщик. Только монарх знает, что страной, в конце концов, править будут его же дети. А не очередная, блин, банда популистов. И потом, – воздевает палец, – монарх, он ещё и ответственность несёт перед Богом. Вот в чём фикус. А не перед народом, не перед боярами. Поэтому он и свободен от мнения толпы. – Последнее слово Илья плотоядно закусывает куриным крылышком «буффало».

– Монархия – лучшая форма правления, если монарх душка! – говорю я.

– А демократия твоя… – Он мочит усы в пиве. – Демократия тоже хороша только тогда, когда все депутаты ангелы, блин. – Он ставит кружку и начинает загибать пальцы. – Это раз. Когда в правительстве одни шестикрылые серафимы заседают – это два. И когда Президент… – Илья снова тычет пальцем вверх. – Сам! Это три. А теперь, – продолжает он, – скажи мне, какова вероятность того, что вся эта разношёрстная свора, все эти депутаты, министры, премьеры, президенты окажутся хотя бы как минимум честными?

– Так на то и система, чтоб независимо от людей работала. Честные они или подонки – это без разницы.

– Нет такой системы, которая бы не зависела от людей, – возражает Илья. – Нельзя верить в систему. А что теперешние «единороссы», что так называемые демократы заставляют народ верить. Не бойтесь, мол, что у власти упыри, у нас же Система! Демократия или Вертикаль власти – как ни назови, а всё одно – Система. Система всегда будет работать, Система не допустит и так далее. В человека надо верить, а не в Систему. Вот при монархии верят в человека, заботятся о его воспитании. Тут тебе и династические традиции, и всё остальное. Человека сызмальства готовят к трону, внушают ему правильные мысли. Какова вероятность того, что к власти придёт упырь? Есть, конечно, но ничтожно малая. Вот в чём фикус. И уж точно она меньше, чем когда власть человеку достаётся случайно.

Закончив речь, Илья смотрит на нас.

– Замша, скажи, разве он прав? – спрашиваю я.

В ответ Замша пожимает плечами и изучает столешницу:

– Не вижу смысла с вами спорить, вы оба упёртые фанатики. И каждый по-своему впадает в крайности.

– А как же иначе?.. – Илья обгрызает косточку и глядит прямо на Замшу. – Пока ты молодой, ты должен впадать в крайности. Ты должен всё делить на чёрное и белое. Вот будет тебе лет сорок, тогда и можно мир считать серым, а покамест нет.

– Что поделать, во мне мало очень бунтарской крови, – сетует Замша и берётся рукой за подбородок. – Да и в вас, если разобраться, тоже. Вы всё только говорите, как оно было бы лучше, но ничего для этого не делаете. Наши дети вообще нас презирать будут за то, что мы свою молодость потратили на достижение сытого буржуазного счастья!

– А ты чего хотел? Революции? – интересуюсь я.

– А я не против революции, – вмешивается Илья, – только такой, в результате которой победили бы русские и конституционная монархия.

– Знаете, у Макаревича есть песня про битву с дураками, – говорит Замша. – Я чем больше занимаюсь юридической практикой, тем больше понимаю: вот с кем надо реально бороться! Дураки не достойны ни власти, ни собственности! А посмотришь: кругом власть и собственность достаются как раз дуракам. А дурак у власти – это же обезьяна с гранатой. Это в сто раз хуже, чем взяточник! Коррумпированный судья, по крайней мере, хоть предсказуем, а судья-идиот – это просто генератор случайных решений. И потом коррумпированный профессионал действует тонко, можно даже сказать, виртуозно, он знает свою систему «от» и «до», знает, до каких пределов и в каких местах её можно разрушить, не выводя из строя. У него, по крайней мере, есть своё «можно» и своё «нельзя». А у коррумпированного идиота вообще нет никаких «нельзя». Он себя ведёт, как слон в посудной лавке! А почему? Да потому что у него отсутствует «аристократическое» понимание власти как умения править, а есть чисто «люмпенское» отношение к власти как к источнику удовольствия. «Люмпен» думает, что и власть, и собственность – это рог изобилия. А то, что это сложнейшая работа, он не может понять. Работу за него делают помощники. Неслучайно у нас сейчас всякий судья, всякий депутат, всякий чиновник имеет Помощника, а то и не одного, и этот Помощник чаще всего лучше разбирается в деле, чем его начальник. В итоге Помощники – единственные компетентные люди, которые в состоянии реально управлять, потому что только они досконально знают правила системы.

– Вот именно! – обращаюсь я к Замше. – Ты совершенно прав: дураки не достойны ни власти, ни собственности. Но, тем не менее, ты им почему-то преданно служишь! Ты – Мегамозг от юриспруденции! Ты решаешь такие задачи, которые твоему Шефу с его проржавевшими номенклатурными извилинами никогда не осилить! А что ты получаешь взамен? Короткую цепь из зарплаты, на которую тебя посадили. Это разве не предательство по отношению к твоим способностям? Это разве не самая грязная эксплуатация, порабощение высших низшими?

– Вот, блин, загнул, – довольно заулыбался Замша. – Прямо манифест бунтующих яппи!

– А мне не нравится этот ваш «Бунтующий яппи», – начинает Илья, обращаясь ко мне, – с которым вы все носитесь. Абсолютно идеологически неправильный журнал. По сути, он ничем не лучше, чем «Менз Хелс» или «Космополитен». Тот же глянец, только для другой прослойки. Люди в нем черпают готовые модные мнения, а потом умничают друг перед другом.

– Вот и издал бы идеологически правильный журнал! – отвечаю я не без досады.

– Легко сказать! – восклицает он и хохочет; – Его сразу же закроют за разжигание национальной розни!

– Фашистская ты морда, – говорит ему Замша.

– Да. И горжусь этим! – Илья разваливается на стуле и сияет своей ослепительной улыбкой.

– А ты не думал о том, – говорю я ему, – чтобы деда твоей жены снова сделать директором на «УЗБО»?

– Это как ещё? – спрашивает он.

– А очень просто. Если только мы провернём операцию, «бурмашевцам» на предприятии не усидеть, их выметут оттуда поганой метлой! И кого, ты думаешь, поставят рулить?

– Почему именно деда?

– А потому, что он хоть и старый, но опыта у него побольше, чем у других!

– Не знаю, не знаю… – Илья скептически трёт подбородок. – Есть у меня дурные предчувствия.

– К чёрту предчувствия! – говорю я. – Ты только подумай о том, что сейчас судьба даёт тебе в руки осиновый кол, которым упырей можно казнить. А ты вместо того, чтобы его использовать, начинаешь размышлять, браться или не браться за операцию!

– Упырей казнить, конечно, дело хорошее, – отвечает Илья, – но ведь может такая каша завариться, что потом все вместе не расхлебаем.

Я развожу руками:

– Ну, друг мой, кто не рискует!

– Ладно, – кивает он головой. – Меня-то, положим, ты уболтал, чертяка языкастый! А вот его, – указывает на Замшу.

Тот глядит на дно кружки. Илья продолжает:

– У него положение, работа, стабильный доход, а ты предлагаешь ему всё это поставить на карту во имя…

– Во имя игры! – перебил его я.

– Рискованной игры, – поправляет Илья.

– Вот именно, – соглашается с ним Замша.

– Замша!.. – Я хватаю его за плечи. – Дружище, неужели тебе никогда не хотелось сыграть в настоящую мужскую игру?

Он выпивает остатки своего пива, потом прочувствованно смотрит мне в глаза и внезапно охрипшим голосом отвечает:

Хотелось!