Бунтующий Яппи

* * *

Время проходит сквозь нас, как сквозь сито, оставляя на нём кристаллические отложения. Я направил душ себе в лицо и смотрю, как жалящие горячие струйки бьют из множества дырочек. Медленно прихожу в себя. Опять сделалось холодно. Рука вытягивается и слепо шарит в пустоте. Крутит кран. Горячее. М-м-м. Не забыть ещё раз просмотреть еженедельник «Бизнес. Работа. Досуг». ДИСТРИБЬЮТОРЫ! Для вас школы по новым уникальным биологическим добавкам в фитомикросферах. Женщина молодая ищет работу. Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую… Да, вот сюда. Ай! Горячо! Теплее. Млею. Поливаю спину. Шею. Да, на острый выступающий позвонок. Хорошо. Сладкие мурашки расползаются по телу. Сверкающие кольца удовольствия бегут по загривку. Ну что, мой друг, – нужно и тебя помыть. Висит поникший белый червь, оплетённый чёрным кустом шевелящихся водорослей. На работе недоделанные договоры. Надо что-то менять. Встряхнуться. От прикосновения мыльных ладоней он шевельнулся и стал набухать кровью. Одной рукой держу душ над головой. Горячий поток – прямо в темечко.

Может так: офисная дива Инна Казанова стоит, нагнувшись вперёд и положив локти на стол, а я трахаю её сзади прямо в офисе. Нет. Лучше с утра не мас-тур-би-ро-вать. Чувствовать себя разбитым. Да и времени. К девяти на работу. Ну, в последний раз. Обливаюсь. А то опоздаю. Всё-всё, уже иду. Вечером с Ильёй. Пропустить по пивку. Купить пельменей. Точка. Выключаю душ. Вылезаю из ванны. Холодно. Волоски встают дыбом. Ощетиниваюсь, как кактус.

Вытираю махровым полотенцем себя и его. Не нахожу своё тело прекрасным. Худое, синеватое на рёбрах, фиолетовое подмышками и жёлтое на брюхе. Отовсюду выпирают кости. Бугристые колени. Я набираю полную грудь воздуха – будто жаберные щели проступают, рёбра чуть не рвут тонкую кожу.

* * *

Я встал и пошёл вдоль стены. Огибая угол дома, увидел несколько девок, сбившихся в кучку. С ними стояла огромная Любка, вяло отвесив нижнюю губу и густо пустив слюни по подбородку. В её тупых сонных глазах плавал мутный страх, и она, как всегда, тихонечко подвывала. Бабы опять кого-то хоронили. Когда человек умирает, его тоже хоронят. Бывает, что уснёт, а все подумают: умер – и хоронят. Бывает и так. Но я не умру, потому что изобрету лекарство от смерти. Мама тоже не умрёт. А ещё надо оживить Ленина, чтобы всё было хорошо, как при нём. За это звезду дадут, а может, и две! Я робко приблизился. Хоронили птицу. Маленький растерзанный труп, казавшийся каким-то сплющенным, лежал на траве; из-под выломанного крыла торчал белый пух, колеблемый ветром. Сладковатый запах протухшей рыбы щекотал ноздри. Я потянул воздух. Противно и одновременно хочется нюхать. Они рыли могилку совками. Больше всех старалась дородная Любка. Заправляла у них Страшная Девочка со второго этажа из седьмой квартиры. У неё хмурое и грязное лицо. А вокруг носа засохшей корочкой блестят сопли. Она всё время что-то варит из кореньев и цветов «куриной слепоты» и бормочет. Наверное, хочет отравить кого-то. А ещё может навести порчу или натравить покойников. Её все боятся и делают, как она скажет. А от «куриной слепоты» можно и ослепнуть, если попадёт в глаза. Это Страшная Девочка так сказала. У неё в деревне есть бабка, колдунья. Давно надо было бабку-то расстрелять! При советской власти не нужны колдуны!

Однажды – давным-давно это было – Страшная Девочка схватила меня за руку и повлекла за собой. А я испугался, но всё равно пошёл. Лучше её слушаться, а то проклянёт! Проклятого уже никто не спасёт, даже Ленин! Она тянула меня, больно впиваясь грязными ногтями в запястье. Мы спрятались в углу между открытой дверью дома и стеной. Она мрачно смотрела на меня исподлобья. Я хотел убежать, но ноги стали ватные. Казалось, сейчас она что-нибудь сделает со мной, одновременно стыдное и сладкое. Тут раздался топот, и красномордый дядька, закатив белки глаз, выбежал на прямых негнущихся ногах. «Ах ты, УР-Р-РЮК!» – прохрипел он другому дядьке, и его кулак с сочным хрустом вдвинулся тому в морду. Звук был такой, будто лопнула стеклянная банка. И они стали драться, неуклюже раскидывая руки, как деревянные куклы. Поднялась суматоха. Женщины враз заголосили и побежали во двор, опрокидывая тазы с бельём. Густая белая пена разлилась на гнилых ступеньках крыльца. Воспользовавшись моментом, я улизнул…

Страшная Девочка сказала: «Несите травы и цветов, чтобы ей было мягко». Мы принесли и аккуратно выложили дно могилки травой, а сверху украсили поникшими розоватыми венчиками клевера и белыми головками кашки. А клевер можно есть. Если долго его сосать, то на вкус он немного сладкий. Его больше всего любят коровы. Когда корова ест клевер, молоко сладкое. Потом мы взяли птицу совками и опустили на дно могилки. Так ей будет хорошо. Страшная Девочка сказала, что надо ещё принести печенья или семечек и положить с птицей, чтобы ей было, что кушать. А я спросил:

– Зачем?

А Девочка сказала:

– Если нет, то птица захочет есть, придёт к тебе домой и тебя сожрёт!

Я содрогнулся. Принесли печенья и покрошили в могилу. Я порылся в карманах и вытащил растаявшую от влаги и жары сосательную конфету «Дюшес». Подумав, отдал её птице. Потом стали закапывать. Первый комочек сухой земли бросила Страшная Девочка. Он упал птице на растерзанную грудь, и она вздрогнула.

– Мама!

Все разбежались от могилы, а некоторые, самые трусливые, спрятались за дом. Затем вернулись и продолжали закапывать. Птица, пожалуйста, не приходи ко мне. Я же тебе конфету дал. Когда над могилкой вырос холмик земли, Страшная Девочка воткнула в него палочку. Она обвела нас тяжёлым взглядом и еле слышно прошептала:

– Кто про эту птицу кому-нибудь расскажет, тот умрёт! Клянитесь, что не расскажете!

– Клянусь!

– Клянусь!

И страшная тайна расплавленным сургучом слепила нам губы. Мне очень тяжело и страшно. Зачем я хоронил с ними? А вдруг я как-нибудь забуду и случайно расскажу маме? Она так и не поймёт, с чего я помер-то. Я чуть не заплакал с горя. А Страшная Девочка сказала, что птица уже в Загробном Мире. Этот мир где-то далеко под землёй. Я представил себе плоскую серую равнину и пасмурное небо. По равнине бредут скучающие покойники в цепях, а над ними летит птица. Всё там не так, потому что у них нет глаз. В Загробном Мире ни у кого нет глаз. Я тоже туда попаду, если умру, но я никогда-никогда не умру! Я поглядел вокруг на траву и деревья. Всё было разноцветное и пахло чудесно, а я ещё раз подумал, что не хочу в Загробный Мир. Потом девки все куда-то пошли. А я хотел с ними, но меня не взяли. Сказали:

– Тебе нельзя, ты ещё маленький.

А ещё сказали:

– Ты ещё мальчик.

И засмеялись, будто знали что-то такое, чего не знал я. И я подумал: может, я когда-нибудь стану девочкой? Может, мальчики растут и вырастают в девочек, а девочки, наоборот, в мальчиков?

– Не ходи за нами, а то будешь проклят, – пригрозила Страшная Девочка и добавила: – Навеки.

И я остался. Каждый день девки зачем-то вместе ходят в парк. Страшная Девочка собирает их и ведёт туда. Она тоже, как и Любка, как и все вообще бабы, в Бога верит. Может, он и взаправду есть. Страшная Девочка говорила, что однажды у них в деревне была ужасная гроза, а её бабка пошла в старую церковь, помолилась, и гроза перестала. Вот так. Если Бог есть, то его надо бояться. Ему ничего не стоит тебя убить молнией! Поэтому лучше всё делать так, как он велит. Ленин добрее Бога, он детей любил и играл с ними во всякие игры. Ленин бы молнией убивать не стал. «Лучше я буду верить в Ленина», – подумал я и успокоился. А потом решил: если Бога нет, то никто меня и не проклянёт, если я пойду следить за бабами!

Я осторожно двинулся в парк, зная только направление, в котором ходят бабы. Земля на тропинке была сухая, и на ней не оставалось следов. Вокруг колыхалась зелень и пятна солнечного света. Найти баб здесь было практически невозможно. И я стал играть в разведчика. Пригнувшись, короткими перебежками побежал от ствола к стволу, упал на живот, перевернулся через себя несколько раз, пополз, обдирая локти и коленки, скатился в овражек и отдышался. Вспотел. В меня стреляли. Где-то в лесу сидел немецкий снайпер. Но я был горд собой, я всё сделал по правилам, и в меня не попали. Сейчас надо разведать, где их штаб, а потом донести. Скажут: «Молодец, рядовой Замшин! Вот Вам орден!» А я скажу: «Служу Советскому Союзу!» Тут справа закачались кусты, и я затаил дыхание. Мимо крался Цыган в пилотке и с автоматом Калашникова. Повернув голову, он потянул ноздрями воздух и неожиданно наткнулся взглядом на меня.

– Катись отсюда, ссыкун, – зашипел он и замахнулся автоматом. Я вскочил на ноги и побежал.

– Тра-та-та-та, – строчил вслед автомат.

– Чуваки, вот он! Чуваки, сюда, я фрица нашёл! – орал Цыган.

У меня за спиной шелестели листья, и тяжело топали ноги преследователей. Снизу от самой земли в содрогнувшийся воздух поднималось вначале низкое, гудящее, а затем высокое, звонкое и певучее «Ур-р-ра-а-а-а-а». «Ур-р-а-а-а», – кто-то растягивал звуки. Под ноги попадались гнилые сучья. Я падал, летел кувырком, резиновым мячом отскакивал от земли и мчался дальше, как перепуганный заяц. Прижимая руки к груди, сведёнными рыданием губами укоризненно шептал:

– Ну что же вы делаете, братцы, я же свой. Я свой. Я пленного немца раздел. Я разведчик. А вот у меня звезда советская. Я «Интернационал» знаю…

Бежал долго, петляя и путая следы, потом тяжело свалился в яму. Рёбра хрустнули. Каменный корень врезался в бок. Бо-о-ольно. Уши горели. В тишине шуршали кроны тополей. Никто за мной больше не гнался. Я лежал на сырой земле и плакал. Потом встал и побрёл к дому, размазывая землю и слёзы по щекам.

– Отойдите все, – сказал голос Страшной Девочки.

Я замер, прислушиваясь. Неясно было, с какой стороны ветер доносил звуки. Всё качалось и двигалось вокруг, будто я стоял внутри катившегося куда-то огромного зелёного шара, пронизанного солнцем. Затем тихий звук пришёл сбоку, и я крадучись двинулся туда. Густые кусты сирени, а за ними никого. Я вернулся на прежнее место. Опять еле слышное бормотанье. Внезапно чей-то возглас прозвучал совершенно отчётливо из зарослей акации, увешанной стручками. Из них можно делать свистульки. Я лёг на землю и пополз, стараясь не шуметь. За кустами была поляна. На ней полукругом стояли девки. Страшная Девочка присела на корточки в середине. Перед ней на траве лежала Любка. Мне было плохо видно, на что они все смотрят, поэтому я вылез из кустов и заполз немного с другой стороны. Колышимые ветерком листочки акации дробили картинку и мешали толком рассмотреть происходящее. Я осторожно раздвинул ветки пошире. Огромное белое Любкино тело, как квашня, растеклось в траве. Голая! Она лежала, запрокинув голову назад, закатив мутные глаза, и будто тихонечко хныкала. На подрагивавшей студенистой груди виднелся коричневый сморщенный глазок. Толстые Любкины ляжки были широко раскинуты, и между ними сидела Страшная Девочка. Она украшала Любкин живот и пухлый холмик под ним розовым клевером. Вокруг Любки ковром лежали цветы, а на её волосах покоился целый венок из травы, «куриной слепоты», чистотела, клевера и кашки. Остальные девки робко сбились в кучку и молчали. Мне вдруг сделалось жарко. Кровь прилила к лицу от стыда, и одежда нестерпимо заколола тело. Я шевельнулся. Страшная Девочка подняла глаза, увидела меня и страшно зашипела. Ма-а-ама! Я вынырнул из кустов акации и понёсся домой, гигантскими прыжками перемахивая через заросли репья и крапивы. В виске стучала жилка. Я теперь проклят. «Навеки», – с ужасом подумал я и, размахивая руками, хватающими пустоту, с разбегу упал в подол маминого платья, уткнувшись лицом ей в колени.

* * *

Взгляд падает в зеркало. Сегодня продолжает медленно перетекать в меня, как ртутная капля. Изучаю себя: на голове полотенце, из-под которого торчит ёршик волос. Капли воды сползают меж редких, будто выщипанных, бровей. Мой взгляд возвращает мне настороженный и угрюмый парень. Ему 24 года. Это я? Мелкие черты лица, нервные усики. Он – это я? Лучший способ выйти из себя – посмотреть в зеркало. Он – это я. Я – это он. Истина, как мячик, отскакивает от стенки к стенке. Вот сейчас я думаю и не вижу отблеска своей мысли в его напряжённых сосредоточенных глазах. Мы, Он и Я, аксолотли Хулио Кортасара. Вам никогда не казалась дикой мысль, что человек, который смотрит на Вас из зеркала, – это вы и есть? Глеб. Г-Л-Е-Б. Повторяю своё имя несколько раз. Своё имя? У меня нет имени. Я – это просто Я. Чем чаще я скороговоркой произношу слово Глеб, тем больше из него вылущивается всякий смысл, и оно становится пустой скорлупкой, не имеющей ко мне никакого отношения. А что же Я? Едва успев подумать Я, я упускаю это Я в прошлое. Оно утекает прочь. Оно отслаивается, как луковая шелуха, и я могу смотреть на него как бы со стороны. Но Я смотрю на своё прошлое Я со стороны, а потом через мгновение уже смотрю глазами нового Я на Я, смотрящее на своё прошлое Я со стороны. Таким образом, моё Я непрерывно расслаивается и отчуждает само себя. Не-пре-рыв-ность! Вот нужное слово! Непрерывный процесс расслоения: старые оболочки, мертвея, отпадают, рождается новое Я, но мгновенно происходит реакция, и омертвевшее Я отваливается вслед за старым. Ну что же – ничего новенького: Мартин Хайдеггер, помноженный на Жана Поля Сартра. И охота с утра забивать себе башку такой дребеденью.

* * *

– У, какой грязнущий, – спустился сверху гулкий мамин голос. – Ты посмотри на себя.

Она достала носовой платок и, поплевав на него, принялась утирать меня. Резко запахло слюной и помадой. Я уворачивался с упрямой настойчивостью и прятал лицо, перепачканное землёй и сажей. Мне было стыдно, и казалось, что она сейчас узнает о том, что я видел в парке.

– Ну, на кого же ты похож!.. – Мама одергивала на мне рубаху и подтягивала штаны.

– На кого?

– На беспризорника.

Беспризорников показывали в кино. Их было много после войны.

– Опять костры жгли?.. – Мама подозрительно принюхалась.

– Не-е, это дворники на помойке жгли мусор, а мы с Русланом шли мимо…

– Ну-ка смотри мне в глаза.

Я посмотрел, и глаза у меня были честные. Лишь бы не узнала про то, что я видел голую Любку. А мамино лицо сделалось подозрительным.

– А почему у тебя в глазах огромный костёр?

Я вздохнул с облегчением и раскрыл глаза пошире, сделав их ещё немного честнее. Интересно, она, правда, видит костёр или притворяется? Наверное, притворяется. Потому что, если бы она видела костёр, то она бы знала и про Любку.

– Пошли быстро мыться. – Мамина ладонь поймала мою ускользающую руку, и мы пошли в дом. Взяли полотенца, мыло, шампунь и мочалку, а потом направились в ванную. А ванная у нас общая, одна на всех жильцов, и там, как всегда, было занято. Мы встали в полутёмном коридоре напротив двери, закрытой на шпингалет. Мама молчала. Из ванной раздавался плеск воды, звуки энергичного растирания и глубокий женский голос, который пел:

– Орлёнок, Орлёнок

Лети выше солнца…

Мама вздохнула и сказала что-то про то, что мыться надо всем, а песни распевать можно и дома. А я тоже люблю петь в ванной, в основном, что-нибудь про Родину. Я ещё гимн знаю: Союз нерушимый… Когда его поют, надо вставать. А мужчины должны снимать шляпы. Обычно его поют рано утром по радио, когда все ещё спят. Но я не сплю. Я тихонько встаю с кровати, чтобы не разбудить маму, и слушаю стоя. Один только я стою во всём доме. Когда-нибудь узнают, что только я вставал, когда играли гимн, и дадут мне медаль, а может, и орден. Лучше орден.

– Ма, а за что звезду дают?

– За подвиг.

– А я бабушку через дорогу переведу – это подвиг?

Она тихо смеётся в темноте.

– Нет.

Ну конечно, нет. Тогда бы всем надо было ставить памятники по грудь. А если я изобрету лекарство от смерти и оживлю Ленина – это подвиг?

– Подвиг совершил Александр Матросов.

– И что он сделал?

– Упал грудью на амбразуру.

Я вдруг ясно увидел страшную колючую Амбразуру, имевшую отдалённое сходство с Дикобразом, на которую голой грудью упал человек в разорванной тельняшке и бескозырке с надписью «Черноморец».

– Амбразура – это окошко, из которого торчит пулемёт. Вот Матросов и упал на этот пулемёт, чтобы наши солдаты смогли пройти.

– Он же умер.

– Конечно.

– Значит, сразу после подвига умирают.

– Необязательно, но в большинстве случаев – да.

Если и не умирают, то получают тяжёлое ранение. Я, когда совершу подвиг, то не умру. Меня просто тяжело ранят в голову. А в госпитале. Больница для солдат называется госпиталь. Там меня выходит красивая девушка с красным крестом на рукаве. Я выпишусь и женюсь на ней. Как раз к этому времени мне поставят памятник. Внезапно я вспомнил, что проклят, и зябко поёжился.

– Ма, а Бог есть?

Она задумалась.

– Нет. Ну, то есть он есть для бабушек, которые в деревнях. А так – нет. Нету Бога.

А я обрадовался. Значит, меня никто не покарает. Любка – дура. И Страшная Девочка – дура.

– Бога нет, а есть природа, – сказал из темноты и откуда-то сверху мамин голос. Я её почти не видел, только ощущал тёплое присутствие. Вначале жила-была маленькая-маленькая клеточка. Она жила в мировом океане, который покрывал всю землю. Клеточка росла-росла и постепенно превратилась в рыбу.

– Как в сказке.

– Ну не в один день, а за много миллионов лет. Потом появилась суша. У рыбы отросли лапы…

– Ого!

– И она вышла на сушу, покрылась шерстью и залезла на дерево. Так появилась обезьяна.

– Из рыбы?

– Почти. Обезьяна вначале лазила по деревьям, а потом через много миллионов лет слезла на землю. У неё отпал хвост, и она стала ходить на двух ногах. Так произошёл человек.

– Как?

– Из обезьяны.

Ну, врёт. Уж больно как в сказке. Наверное, я ещё маленький, и мне нельзя знать, как появился человек, поэтому мама всё придумывает. А потом, когда вырасту, расскажет, как было на самом деле. Я-то знаю, как я появился: вылез у мамы из живота. Но про это тоже детям знать нельзя. А я случайно узнал.

Шум воды стих. Через несколько секунд дверь ванной распахнулась, и оттуда выкатились клубы душистого пара. На пороге возникла толстая тётка. На голове у неё была наверчена высокая башня из махрового полотенца. Красная распаренная голова, похожая на разваренную свёклу, треснула сочной румяногубой улыбкой.

– С лёгким паром, – с едва скрываемым раздражением сказала мамина голова наверху.

– Спасибо, – прогудела свекольная голова и спустилась пониже. Багровая ручища дотянулась до моей нежной щеки и ухватила её двумя толстыми пальцами.

– У-ти, какой мальчишечка.

Щека болела. Надо было укусить тётку за палец. Свекольная голова поднялась наверх и поплыла прочь. Под ней колыхалось огромное тело. По коридорам коммуналки гулко раскатилось:

 
Там вдали за рекой зажигались огни,
В небе ярко заря догорала.
Сотня юных бойцов из будёновских войск
На разведку в поля поскакала.
 

А мы зашли в ванную и закрылись на шпингалет. Там всё ещё пахло тёткиным мылом и шампунем. Мама ошпарила ванну кипятком. Я проворно разделся и залез внутрь.

– Ма, я сам мыться буду.

– Хорошо. Я только спину тебе потру.

Через несколько минут я стоял, опустив голову на грудь, и пускал длинные нити слюней на живот. Они дотекали до пупа и смешивались с мылом. Мама энергично шоркала мне спину. А ладошки у неё сухие и жёсткие.

– Ма, ну сильно трёшь.

– Ничего, ты же настоящий мужчина, вон сколько на тебе грязи.

Мама строгая. Она всегда повторяет, что я должен быть мужчиной. Таким, как Мересьев. Храбрым, сильным и выносливым. И должен уважать женщину. Это она так часто говорит. Главное, чтобы мужчина уважал женщину. Спина уже покраснела.

– Ма, ну хватит.

– Не хнычь.

Я кругом виноват перед ней. У меня столько грехов. Горячей волной накатило раскаяние, смешанное с жалостью к самому себе, и к слюням примешались солоноватые слёзы. Нюни. Опять нюни распустил. Это она так говорит. Я врал ей. Меня, как того дядьку из книги про греков, должны подвесить на том свете за язык. Интересно, где тот свет? Не врать я не мог. Что будет, если она узнает, какую порочную жизнь ведём мы с Русликом. Я подглядывал за девочками, матерился, взрывал гильзы с порохом, поджигал пух в парке, лазил по гаражам и курил понарошку. Список грехов был бесконечным.

– Ма, давай я сегодня мусор вынесу.

– С чего вдруг такое желание?

– Просто.

– Натворил чего?

– Не-е-ет.

– А что вы с девочками сегодня во дворе делали?

– Когда?

– Когда я из хлебного шла.

– Мы птицу…

Страх заморозил спину. Я больно прикусил язык.

– В считалки играли.

– В какие?

– Вышел немец из тумана

Вынул ножик из кармана…

Она повернула меня к себе лицом и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Ты что-то от меня скрываешь.

Лицо у неё серьёзное. У меня не такая красивая мама, как у Руслика. На Русликовой маме я бы женился. У моей мамы лицо сухое и коричневое от загара, а у корней волос – белое. Волосы аккуратно зачёсаны назад, прядка к прядке, как тоненькие чёрные проволочки, и собраны в пучок. На лбу морщинки, и кожа лоснисто блестит. Нос тонкий медный с маленькой горбинкой, как у индейца. Бесцветные губы поджаты.

– Ничего не скрываешь от меня? – спросил индеец Виннету, очень похожий на мою маму.

– Нет, – я стал горячо оправдываться.

– Ну хорошо, давай вытираться.

Она вытерла меня насухо махровым полотенцем и аккуратно расчесала мои волосы на ровный белый пробор. Я погляделся в запотевший осколок позеленевшего по краям зеркала. Чистенький, умытый мальчик. Это был не Миха.

– Глеб, пойдём на кухню, – сказала мама, стоя в дверях.

Клянусь, что всегда буду хорошим примерным мальчиком. Хочу, чтобы меня приняли в пионеры, а потом в коммунисты. А в коммунисты берут только самых лучших, тех, кто не матерится и не подглядывает за девочками. Так я поклялся, торжественно глядя в зеркало на умытого мальчика.

На кухне, как всегда, пахло пригорелым молоком и дихлофосом. У плинтусов золотистой подсолнечной шелухой лежали трупики тараканов. В углу на полу стояла маленькая электроплитка, заляпанная липкими коричневыми пятнами. На ней мама варила сладкую рисовую кашу на ужин. А я люблю рисовую кашу. А ещё я люблю макароны, а мясо не люблю. Но мама говорит, что надо его есть, потому что от него растут мускулы, а от макарон растут только живот и уши. Прикрученное под потолком радио хрипело: «Сегодня товарищ Черненко…» Внезапно диктора прерывал бравурный военный марш. На кухню, шаркая тапками, приковыляла женщина со страдальческим лицом, открыла кран и стала жадно пить воду. Скоро пришла Русликова мама и привела Руслика. Он тоже был вымытый, и волосы у него, как и у меня, были расчёсаны на ровный пробор. У Русликовой мамы полное красивое лицо, как у Василисы Прекрасной. Она ласково посмотрела на меня, а я ей улыбнулся и поздоровался. Хотелось, чтобы она меня обняла и прижала к своей пышной груди. А с Русликом, подлым предателем, я здороваться не стал. Он вскарабкался на табуретку рядом со мной и пихнул меня в бок. А я сказал:

– Предатель.

Он хихикнул:

– Ты чё, поверил? Я же притворялся. Я же тебе сказал: Миха, притворяйся, что мы с ними заодно. Здравствуйте, Елена Андреевна. – Руслик с фальшивой вежливостью поздоровался с моей мамой.

– Здравствуй, Руслан. Чего-то тебя сегодня с Глебом было не видно.

– А он не захотел с нами играть. Миха, – зашипел он мне на ухо, – я же тебя никогда не предам. Мы ведь закадычные друзья. Точно?

– Точно.

– Они тоже поверили, что я с ними. Если б я не притворился, мы бы провалили задание. А так я у них карту спиздил. Вот.

Он развернул.

– Не матерись, мама услышит.

– Мы теперь герои. Чапаеву дали орден, а Петьке – медаль.

– А какой?

– Орден славы и медаль за отвагу. Завтра последний бой с беляками. Будешь драться?

– Буду, конечно. Мне недавно новый пистик купили.

– Баско. Вытаскивай завтра на улицу.

Я размешивал кашу ложкой. Наши мамы разговаривали в углу кухни. А баско Руслик притворился, что он за них. Даже я поверил. Думал, всё уж – предал он меня, а оказывается, нет.

Сегодня нам разрешили спать на улице. Мы с Русликом вытащили старые скрипучие раскладушки и поставили рядом под нашими окнами. У Руслика одеяло оранжевое в клетку, а у меня синее в ромбик.

– Спокойной ночи, – сказала мама.

– Спокойной ночи.

Она ушла. Скрипнула дверь. А я залез под тёплое одеяло и сделал себе нору. На улице становилось свежо, а в норе было тепло и уютно. Я представил, что я хомяк. А Руслик сел на скрипнувшей раскладушке и завернулся в оранжевое одеяло, высунув нос наружу. Получился вигвам.

– Я часовым буду, – сказал.

Небо быстро наливалось синевой и спускалось вниз. Стрижи с пронзительным криком чертили круги. Я знаю – это к грозе. Деревья притихли. Я поворочался под клетчатым одеялом. Сумерки стремительно густели, и на соседней кровати виднелся только задумчивый силуэт индейской хижины.

– Я сейчас крикну: Катя, я тебя люблю, – сказал из темноты Руслин голос.

– Не надо, дурак.

– А я всё равно крикну.

– Ну и валяй.

Катины окна были над нами на втором этаже. Красивая девочка Катя Цветкова.

– Катька, я тебя люблю, – шёпотом сказал Руслик.

– Громче.

– Я тебя люблю, – вполголоса говорит он.

– Ещё громче.

Вигвам вздохнул и упал. Визгнула раскладушка. Мне вдруг захотелось пооткровенничать:

– Руслик, а ты письку видел?

– Свою, что ль?

– Свою я и сам видел. У баб.

– Да сто миллионов раз! Мамка каждый раз там Юльке кремом мажет. Я и подглядел.

– И как?

– У, – Руслик заходится от восторга, – знаешь, как там всё интересно устроено: одна пещерка, а в ней другая.

– А у парней не так интересно, – разочарованно протянул я.

– Чё это, банан какой-то, – соглашается Руслик и хихикает: – Большой Бен. Это башня есть такая в Англии.

– И имя ещё такое.

– Ты бы хотел, чтобы тебя звали Бен?

– Не-е-е-а.

– Большой Бен!

– Сам Большой Бен.

Мы придушенно хохочем, чтобы мама не услышала.

– А у Кати хотел бы письку посмотреть?

– Хотел бы.

– А я тоже видел, – говорю.

– У кого?

– У Любки.

Я рассказал Руслику. Он завистливо присвистнул. Потом мы ещё долго говорили. И Руслик сказал, что надо построить шалаш и заманить туда Катьку – как бы поиграть.

– А потом?

– А потом пускай показывает.

Когда я засыпал, было уже совсем темно. На небе высыпали звёзды. Тёмная тень скрывала их одну за другой. Это в вышине летел Волосатый и ветер шевелил все его волоски А может это была тень гигантской мёртвой птицы Я беспокойно заёрзал. Луна сверкнула на кривой сабле и мимо дома прокрался на цыпочках Абдулла в полосатом ватном халате За ним колыхала жирными складками фиолетовая цыганка Она нависла над нами с Русликом и склонила голову набок как галка А лицо у ней с мельничный жёрнов Золото мерцало и брякало в темноте В её глазах рассыпанные сияли звёзды «Цыгане детей воруют» сказал кто-то Это Страшная Девочка Был яркий солнечный день и мы стояли вокруг колодца Меня толкнули Я лечу в беззвучной бездонной пустоте хватая ртом воздух как рыба Резко дёрнула вверх привязанная к ногам верёвка и я повис раскачиваясь вниз головой Из темноты пришёл демонический хохот Маленькая злая зелёная маска. Ма-а-а… А-а-а. Вата в горле. Проснулся в холодном поту. Вокруг глубокая ночь. Прохладно. Руслик повернулся спиной и спит, задрав кверху локоть. Луна просвечивает его тонкую лягушечью руку с синими прожилками вен. Я поёрзал. Спать было страшно. Что, если я усну летаргическим сном? Подумают, что умер, и похоронят. На глаза сами собой навернулись слёзы. Я вылез из-под одеяла и на ощупь пошёл в дом. Ничего не видно, только скрипит и прогибается под ногами гнилая половица. Глаза привыкли, и я различил несколько серых дверей вдоль стен. На минуту остановился перед Руслиной дверью. Одинокий, потерянный, ловлю звуки: сонное дыхание людей в комнатах. Я, как солдат из сказки, попал в мир шелестящих хороводящих теней. Оборачиваться нельзя! По спине мучительно медленно ползёт мурашковый холод. А за дверью, перед которой я стою на часах, спит прекрасная королевна Марья Моревна, Марья-царевна. Что если зайду? Она пустит меня к себе в постель? Она, наверное, тёплая и мягкая, как тесто. Но тут я вспомнил розовое брюхо, поросшее курчавым жёстким волосом, и мозолистый жёлтый палец ноги. Раздался густой мужской храп. Нет, там стражники. И я пошёл к себе. Нерешительно попереминался с ноги на ногу на пороге, потом толкнул дверь. Изнутри дохнуло безопасностью. Быстро юркнул туда.

– Чего не спится тебе? – прошептал сердитый голос. Щёлкнул выключатель. Мама присела на кровати, щуря красноватые глаза. На щеке у неё отпечаталась багровая складка простыни.

– Ну… – Она повела руками, будто убирая паутину. – И не стыдно тебе, такой большой мальчик.

Я стоял, низко опустив голову. Она выключила свет и отвернулась к стенке. Я залез к ней под одеяло. Жарко. Пахнет детским кремом и слюнями. А спина у неё твёрдая, как каменная плита. Я заплакал от злости на себя, что я такой бояка. Бояка – дохлая собака. От злости на неё за то, что она меня не любит. Почувствовав к себе приступ острой жалости, я захотел умереть. Пусть найдёт меня мёртвым, вот тогда сама и наплачется, да поздно уж будет-то…