Бунтующий Яппи

* * *

…торопливо подбираю слюну, но маленькая бисерная капля, успев скатиться по подбородку, падает, оставляя тёмное влажное пятно на ткани.

Рывком сажусь на кровати. Холод скребёт оголённую спину. Кожа собирается в твёрдые мурашки. Всё, – хмуро решаю, – пора вставать. Взгляд на будильник: пять минут восьмого. Маршрут известен. Деревянные ноги несут меня в ванную. Глаза щурятся, будто в них тычут сухой соломой. Ясно: не выспался.

Досадливо морщусь.

Стою над раковиной унитаза, раскачиваясь на непослушных ногах. Ну! Дважды-два – четыре, четырежды-два – восемь, восемь на два – шестнадцать, шестнадцать на два – тридцать два, тридцать два на два – … угнетает то что можно с очень большой степенью вероятности предсказать сегодняшний день конечно с точки зрения экономии нервов хорошо если жизнь входит в колею в хорошо выдолбленную колею не один десяток по которой до меня прокатился не один десяток поколений скука с другой стороны скука бессмысленность бытия со-бытия события повторяются с завидным постоянством бессмысленность обозначается резко повторяемость – стабильность цикличность – в природе движение по кругу – бесконечность Сансары ложь бесконечность должна быть линией цепочкой неповторяющихся разных событий одно событие следом другое не похожее на первое третье тоже уникально но как выбрать модель поведения на что опереться опыт тогда не имеет смысла опыт не нужен он бес-по-ле-зен демиург единственный за рамками круга змея кусающая свой хвост – уловка древних круг – уловка Демиурга весьма изощрённое надувательство очень похожее на заключение круг – тюрьма…

Прокручиваю в голове эти размышления, нависая над круглым унитазом, в котором блестит и улыбается лужица канализационной водицы. Писать. Немедленно писать! Он обмякает в руках. Ну! Усилием воли направляю жидкость из мочевого пузыря в мочеиспускательный каналец. Каналья, давай же! Одна капля выкатывается вслед за другой, как маленькие горошины, сзади их нагоняет мощный поток, несущийся где-то внутри меня по слизистому тоннелю. Пссс-сссть. Сильная струя разбила зеркальце на дне унитаза. Да!

Смываю. Рука привычным движением откручивает краны. К девяти должен быть уже на работе. Кран мелко подрагивает, выплёвывает воду толчками. Вода разбрызгивается между стенок девственно-белой холодной ванны. Мгновенно жгутом сворачивается воронка. Что изменится, если приеду, скажем, к десяти? Или вообще не приеду? Отвернул средний кран. Душ сопит. Ванна наполняется клубами пара. Через минуту стены исчезают, комната как бы раздвигается, и всё уже плавает в пару: зеркальца, бритвенные приборы, зубные щётки, тазики, полотенца. Осторожно, чтобы не обжечься, пробую ногой воду. Кипяток! Чуть холоднее. Явственно представляю себе офис. Солнце медленно нагревает пыль на лакированных столах. Угол. Целое нагромождение углов. Правильные геометрические формы. Моё рабочее место в одной из комнат Термитника. На столе – чёрная подставка с канцелярскими принадлежностями: циркуль, скрепки, ножницы, степлер, дырокол.

Аккуратные квадраты бумаги формата А-4 разложены на столе. Некоторые чистые, другие испещрены чёрными буквами. Буквы-буковки-буквицы – букашки, сожжённые увеличительным стеклом и скрюченные в агонии. Я сижу – жалкий длиннорукий горбун перед голубоватым глазом монитора. Стучу. Мелькают исковые заявления, договоры, доверенности, бесконечные базы данных. Кто бы сказал мне в детстве, что придётся пускать себя в расход из-за такого… Тело, розовое, неуклюжее, вскарабкивается на край ванны, подбирает непослушные конечности, выгибает спину дугой, выставляя перламутровые гребни позвонков, и с глухим стуком переваливается вовнутрь. Ай! Визгнули нервы ошпаренной кожи. Горячо! Та-а-ак. Теперь хорошо. Теперь отлично. Душ-ш-ш-ш-ш…

* * *

– Сколько в городе душ?

– Ни души.

Так надо отвечать. А то если скажешь: «Три души», – душить будут ровно три раза. Пить хочется, а вокруг ни души – все спят. Сейчас бы минералки, или кислого квасу из бочки, или воды «Буратино», а то горло ссохлось, и нёбо растрескалось, как земля в пустыне. Я сижу на стульчике. И Руслика тоже загнали спать после обеда. «Через часик», – так они сказали. Руслан выйдет через часик. Интересно, это долго? Когда ждёшь чего-нибудь, то всегда долго. Часик, наверно, меньше, чем час. Кто придумывает имена? Вот Руслик – тот Руслик, костлявый, с худыми лягушечьими руками и яйцеобразной головой, стриженной бобриком. А меня зовут Глеб. Глеб, ну и имечко! Слово – обрубок, слово – кирпич, слово – хлебная корка! Глеб, Бгле, Гелб, Глбе, Лбег – крошатся буквы. Не может быть, чтоб я был Глеб.

– Здорово, Миха!!! – гаркнул Руслик. Он не зовёт меня Глебом. Говорит: имя корявое. Почему-то для него я – Миха.

Руслик – мой закадычный друг. Что такое «закадычный», я не знаю. Но так говорят. Я потрогал себя за кадык. А у баб нет кадыка. Руслик ковылял по коридору, приволакивая ногу. Значит, опять ранили. У него папа – военный. Он подарил Руслику ремень. Настоящий. Солдатский. Из кожи. А на пряжке – звезда! Раз Руслю пороли этим ремнём. Он говорит: на мягком месте остались отпечатки звёзд. Больно, наверное, но здорово, когда на заднице – звёзды, а на каждой – серп и молот!

И я сказал:

– Шла Матрёна с тестом,

Упала мягким местом.

Чем думаешь?

А Руслик засмеялся и сказал:

– Жопой!

– Ты жопой думаешь!

А Руслик не понял:

– Почему?

– Потому что сам сказал. Я спросил: чем думаешь, а ты – жопой!

Руслик хихикнул

– Глеб-гле-бгле-бгле, – говорю. – Что я только что сказал?

– Глеб.

– А если быстро, то выходит – Бгле.

– Скажи лучше быстро «катить», – осклабился Руслик.

– Катить-катить-катить, – затараторил я. – Титька!

– Титька! – радостно подтвердил Руслик.

Титька – хорошее слово или плохое? У мамки они есть. А у коров называется вымя.

– Ранили меня, браток, – озабоченно пожаловался Руслик.

Он опустил тяжёлую руку мне на плечо. А я его поддержал. Он чуть с ног не падал от потери крови. А рука у него в царапинах. Кожа на пальцах сухая, скукоженная, как у курицы. Под ногтями грязь.

И я спросил:

– Куда?

А он:

– В ногу. Хочешь позырить?.. – Когда он говорит, то губа у него задирается.

Интересно, он нарочно так делает? А изо рта пахнет ириской.

– Давай!

Я помог ему добраться до стула. Он сел и стал медленно разматывать бинты. Все в зелёнке.

– Уже Серому сегодня показывал, – важно сказал Руслик и поморщился, отдирая присохший бинт от коленки.

Вспухшая рана открылась во всём великолепии. Она ещё не успела зажить и обильно выделяла клейкий жёлтый гной. Рваные почерневшие края были обожжены изумрудной зелёнкой. Торчало бело-розовое мясо.

– Сколько гноища… – Руслик не скрывал отвращения и гордости.

А я завидую:

– Баско! Аж до мяса!

– Кого там – до кости! – сказал Руслик, ревниво пряча рану под наслоениями бинтов. – Сейчас уж всё почти заросло. В голову целился контр-р-ра, а попал вот… ещё б чуть-чуть…

Мы вышли на крыльцо. Жарко. А Руслик-то и говорит:

– Собирай народ в войнушку играть.

А как это, собирать-то? Я выставил вперёд руку с отогнутым большим пальцем и загорланил:

– Собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ, кто в войнушку идёт, собирайся народ… Руслик, нет никого.

А Руслик сказал мне:

– Пускай. Я, чур, Чапаев!

И спорить тут бесполезно. Он и рубашку носит, не продевая руки в рукава, чтоб больше было похоже на Чапаева. А ещё у него – сабля. Волочится следом, стукаясь о ступеньки крыльца и выписывая загогулины. Чапаев был с усами. Я приставил к Русликовой задравшейся верхней губе лихие закрученные усы. Руслик подбоченился и сверкал голубыми глазами. А саблю вытащил и занёс над головой. Чапаев! Может, завтра я буду Чапаевым. И Руслик сказал, что может быть. Но потом я подумал и говорю:

– Чур, я Ленин. Ленин главнее Чапаева.

Про Ленина рассказывали в садике. Он щурился и любил детей.

– Ты не можешь быть Ленином, – серьёзно возразил Руслик, – в Ленина играть нельзя.

– Кто сказал?

– Папа.

– Почему?

– Потому что Ленин – наш вождь, а настоящая фамилия у него – Ульянов, – объяснил Руслик.

– Вожди только у индейцев бывают и у первобытных людей.

– И Ленин был вождь, – уверенно возразил Руслик. – Он ГЕНИЙ, а ты простой человек, поэтому ты не можешь быть Ленином.

Может, я тоже ГЕНИЙ? Надо будет проверить. Потому что, если я ГЕНИЙ, то я могу быть Ленином, который главнее Чапаева. И я спросил:

– А кем мне быть?

Пока я точно не узнал, гений я или нет.

– Ну, можешь быть Щорсом или Котовским, – свеликодушничал Руслик, – или Петькой. Точно, ты будешь Петькой!

И тут же я представил себя Петькой. В тельняшке и бескозырке, а из-под неё лез лихой чуб. Эх, яблочко, да на тарелочке!

– Петька не был матрос, – пояснил Руслик.

– А кто?

– Орден… ординарец.

– Пусть я буду ординарец и немножко морячок. С Авроры. Эх, яблочко, да куды котишьси-и-и! К чёрту в лапы попадёшь да не воротишьси-и-и.

Руслик нехотя согласился. А я сказал:

– А про Котовского я анекдот знаю.

– Какой?

– Матершинный.

– Тогда рассказывай.

Я рассказал, и Руслик залился тоненьким ржаньем, как жеребёнок.

Мы пошли вдоль стены. Чапаев – впереди, а Петька следом. Стена старая. Деревянная. На ней написано «Любка – свинья», а ещё «Маша + Валик = любовь и дети». А Чапаев-то и говорит: «Осторожно, Петька, белые близко». Я не видел беляков живьём, а только в кино. Один раз мне показалось, будто я видел беляка, хотя я не уверен. Он был в сером костюме. Усики у него щёточкой. В глазу злое стёклышко. Я подумал: «Беляк! Надо бы вызвать милицию». Но он уж ушёл. А если узнают, что я видел Беляка и упустил, то скажут: «Товарищ, вы провалили задание». Вот бы его поймать! Тогда, может, дадут звезду героя. А если дадут две звезды, то на родине поставят бюст. Всего-то две звезды надо получить. А бюст – это памятник, только по грудь. Летят самолёты – салют Мальчишу! Плывут пароходы – салют Мальчишу! Идут пионеры…

– Ложись! – Чапаев растянулся на земле и меня повалил рядом. Я уткнулся носом в перегнившие листья. Сырость!

– Беляк! – горячо шепчет в ухо Чапаев. Пахнет ириской. А когда проснёшься, то изо рта пахнет противно.

– Где?

– Ну, вон-вон… – Чапаев высовывает голову из-за угла и тут же прячется.

– Я тоже хочу позырить.

– Тебе нельзя, – говорит и ещё сильнее прижимает моё лицо к земле, – тебя засекут.

– А тебя?

– Меня – нет… – Он снова выглядывает.

– Там он?

– Ага.

Мне кажется, я тоже видел Беляка краем глаза, пока Чапаев не отпихнул меня от угла. Он там прогуливается за домом. Помахивает белой перчаткой. Топорщатся усики. Круглое злое стёклышко в глазу блестит. Пан подпоручик! Я лежу, вжавшись в мягкие чёрные листья. А Чапаев следит за Беляком. Вдруг говорит:

– Петька.

– Чё?

– Я думаю, это не Беляк.

– А кто тогда?

– Басмач.

– Если Басмача поймать, то звезду дадут?

– Сразу две! Басмачи, они, знаешь, какие злые…

Если Басмач – то в полосатом ватном халате и с саблей, а на голове намотано полотенце, как у женщин после ванны. Ходит усмехается. Рожа чёрная. Потная. Зубы сверкают. Бородка клинышком. А зовут Абдулла.

– Василь Иваныч, чё там он делает?

– Стоит.

– И всё?

– Не-е-е, щас саблю достал.

– Дай мне-то позырить!

– Тихо! Я сказал, не лезь! Восток – дело тонкое.

Понятно, Руслик сам хочет его поймать. А может, врёт.

– Всё, – сипит мне в ухо, – за мной!

Мы, как два червя, выползаем из-за угла. По траве босиком идёт Любка. Она старше нас на девять лет. Щека её розовеет, как свежее сало на срезе. Рот полуоткрыт, а глаза тупые и сонные. Толстая коса свешивается на здоровую спину. Подол простого сарафана колышется, путаясь вокруг крепких белых икр. Любка – дура.

– Басмач где?

– Ушёл уже. Она его спугнула.

А я и говорю Русле:

– Давай тогда Любку обзывать, а она будет за нами гоняться.

А он:

– Поймает…

– Не ссы, – говорю, – не поймает. Спорнём, что я её саблей огрею между лопаток?

И тогда я беру его саблю, подбегаю к Любке сзади и с размаху – тресь по толстой дородной спине! Она вздрагивает, как кобыла, когда её укусит слепень, и оборачивается. А я загорланил, и что-то звонко лопалось у меня в груди, и слюни клокотали в горле, а потом слетали с губ пузыриками:

– Любка-Любка – колбаса,

На верёвочке – оса,

А оса шевелится,

Любка скоро женится!

Она-то и говорит:

– Д-д-дурак. Я н-не-е-е женюсь, а з-з-замуж выйду.

Голос у неё подвывающий. А когда говорит, то на шее натягиваются сухожилия.

– Сама дура.

Любка сорвала сочный стебель крапивы и сделала несколько тяжёлых шагов в мою сторону. Я отбежал.

– Жиромясокомбинатпромсосискалимонад! – орал Русля, и оба мы кружили вокруг неё.

Но Любка не погналась за нами, а злобно прошипела:

– П-п-пусть вас Бог п-п-покарает!

Страшно стало. Внутри что-то ёкнуло, и я облился холодным потом.

Бога нет. А всё равно страшно. Конечно, нет. Где он тогда? Если на небе сидит, то почему Гагарин его не видел?

– А Бога н-нет.

– Есть, – пугает Любка.

– Ну и где?

– На небе.

– Ха… Почему тогда Гагарин его не видел?

Тут-то она меня и поймала.

– Пусти, дура! Очки сломаешь.

Больно же крапивой по голым ногам! Как кипятком ошпаривает ляжки. Пусти. Упираюсь кулаками ей в грудь. Утыкаюсь носом в шершавую ткань сарафана. Кусаюсь. Сладковатый запах немытых подмышек. Жарко и обидно до слёз. А не хочется, чтоб отпустила.

– Двинь ей, Миха! – где-то за тридевять земель кричит Руслик.

Я пнул Любку в мягкий живот и отбежал к Руслику. Горячий солёный пот течёт. Вихры дыбом. Мутно всё. Очки остались лежать в траве. На ногах водянистые волдыри. Но я доволен.

– Любка ду-у-ра! – издевательски кричу ей вслед.

Мягкое у ней под сарафаном.

Я и говорю:

– У ней там такие дойки жирные.

Руслику было немного завидно, что это меня Любка отстегала крапивой, и он крикнул:

– А у Любки дойки отросли! Дойная коро-о-ова, коро-о-ова!

Любка степенно удалялась, лишая нас удовольствия отравлять ей жизнь.

Она ушла, и стало скучно. Я подобрал очки, и мы пошли дальше играть в Чапаева.

– Вон, мамка твоя в хлебный пошла, – сказал Руслик.

Я узнал маму. Её платье в горошек. Спина удалялась.

– Бегом, прячемся! – говорю.

Мы прижимаемся к дому, и он скрывает нас своей тенью.

– Меня могут загнать, – говорю я Русле.

– А-а-а… – Он понимающе кивает.

Мама ушла.

А Руслик нашёл пустую бутылку.

Давай, – говорит, – балдеть.

– Балдеть – это плохое слово. Мама говорит: только коровы балдеют, когда им быка приводят.

– Зачем?

– Не знаю зачем… – Я пожал плечами.

– Не-е-е… – Руслик махнул рукой. – Балдеть – эт-то не то.

– А что?

Руслик поднял с земли растоптанный окурок и сделал вид, что затягивается. Сам глаза прижмурил. Лицо светится счастливой улыбкой. Он раздумчиво вздохнул. Помолчал. Да и пропел:

– Давай закурим, товарищ фронтовой, давай закурим, товарищ мой.

Он сделал вид, что отхлебнул из горлышка. Крякнул и протянул мне бутылку.

– На, много не пей, а то будешь рыгать.

– Чего-о-о?

– Рыгать, говорю, будешь.

– Стошнит, что ли?

– Но.

Не люблю, когда тошнит. Коленки тогда слабые. Меня тошнит в автобусе, когда пахнет бензином. А ещё говорят: рвёт.

– У нас в деревне есть Колька-дурачок, – говорит Руслик, – он сено ест.

– И чё?

– Ну, нажрётся сена и рыгает.

– А-а-а.

– Ты пей-пей. Если немного, то можно прибалдеть.

Я осторожно ощупываю губами горлышко бутылки. Противный вкус. Не то бензин, не то резина.

А Руслик меня обнял и уткнулся носом в плечо. Слюни потекли по подбородку. Неожиданно он отскочил и пошёл вприсядку, потом вытянулся на цыпочки и козлячьим голоском запел:

 
Захожу я в ресторан,
Там сидит мадам,
Поднимает юбочку,
Что я вижу там?
Посредине дырочка,
По краям пушок —
Это называется
женский петушок!
 

Я лопнул от смеха, упал на землю и покатился. А Руслик смешной. Он повалился на бок и громко захрапел.

– Русля…

Он лягнул меня ногой.

– Не мешай спать, а-а-ау, завтра ещё беляков громить. Спи лучше, Петька.

А я упал рядом с ним на землю и тоже захрапел. На земле сыро, а у Русли позвоночник твёрдый. Поспали. Потом Чапаев встал, и Петька тоже, и они пошли в парк. Парк за домом. Мама говорит, чтоб мы не ходили, но мы всё равно ходим. Там есть берёза, у которой на стволе вздулся огромный чёрный шар. Это болезнь. А бабы говорят, что ночью в парке между берёзок ходят покойники. Я не знаю, кто такие покойники, но их надо бояться. Может, это преступники.

– Хэндэ хох! – крикнули сзади и воткнули в спину дуло автомата. И я повернулся. Это был мальчик. Он целился в нас с Руслей. А Русля бы ему двинул, потому что он сильный, но почему-то не стал. А я не умею драться. Зато я умный и хитрый. А хитрый всегда в драке сильного победит. Мальчик был черномазый. Я подумал, что он цыган. Глаза, как косточки от слив, большие выпуклые, а зрачки черные с синим. У него в носу, в углублении, уютно свернулась зелёная козявка, похожая на жирную гусеницу. Продолжая держать нас на мушке, он засунул в нос грязный палец с чёрным обломанным ногтем, вытащил козявку и съел. По телевизору показывали, как туземцы едят гусениц. Я тоже иногда ем сопли, но когда никто не видит. На вкус они солёные. А гусеницу я бы не смог съесть. Хотя на спор за сто миллионов рублей, может, и съел бы.

– Шнеля, шнеля! – покрикивал цыган, подталкивая нас с Руслей дулом автомата. Мне стало страшно. Цыгане детей воруют. Почему Русля ему не двинет?

А Русля сказал:

– Миха, нас взяли в плен. Притворяйся, что мы с ними заодно.

А я сказал:

– Хорошо. – И подумал: – За какое одно?

Цыган привёл нас вглубь парка, где у костра на корточках сидело ещё несколько таких же черномазых. От костра вверх тянулась липкая чёрная струйка дыма. Воняло палёной резиной. Один мальчик держал над огнём палку, обмотанную целлофаном, с которой вниз срывались капли шипящего пламени.

– Чувачки, вы чьих будете? – нас спросили.

– Мы оттуда… – Русля неопределённо махнул рукой в сторону нашего дома.

– Как зовут?

– Я Русля.

– Я Миха.

– У нас здесь банда, – ответили нам. – Здесь наш штаб, – пояснили нам далее. – Если кому-нибудь расскажете, мы вас убьём.

– Бухенвальдские, они в прошлом году одного пацана повесили, – шепчет мне Русля. Бухенвальд – это общежитие. Там живут стройбаты и цыгане.

Мама! Надо бежать, но у меня подкашиваются ноги. И я тогда шёпотом спросил у Русли:

– Василь Иваныч, когда тикать будем?

– Подожди, рано ещё.

А у нас в доме живёт мальчик, который вместо «тикать» говорит: «ласты клеить». Смешно!

– Надо ещё картошки напиздить, – сурово говорит один мальчик и метко сплёвывает мне на ботинок. Плюёт он совершенно особенным образом. Накопив много слюны и как следует взболтав её щеками, он складывает губы трубочкой, и стремительная белая змейка с шипеньем вылетает между передних щербатых зубов. Я сделал вид, что не заметил, будто он на меня плюнул.

– Гончий, загадай чувакам загадку, – говорят мальчику, который плавит целлофан. Он оживился, ощерил жёлтые зубы (в одном – дупло) и спел:

Отгадай загадку, ответь на вопрос:

 
Сколько у цыганки на пизде волос?
 

Я представил себе огромную чёрную крикливую цыганку с золотыми зубами, золотыми кольцами в ушах и в расшитом цветном платке. А что это за слово на букву «П» – не знал. Наверное, матерное. Я растерянно поглядел на Руслю. А бандиты захохотали.

 
Сколько в море капелек, сколько в небе звёзд,
Столько у цыганки на пизде волос! – довольно закончил Гончий.
 

А тут они захохотали ещё громче, и мы с Руслей тоже робко засмеялись. Громче всех гоготал Гончий. Он широко открыл рот, вывалив красный язык, упал на землю и завертелся волчком: и-и-ихи-хи-хи-хи-ха-уха-ах-ха-ха.

Потом нам сказали, что если мы хотим быть в банде, то надо пройти испытание. А Руслик сказал:

– Да запростяк!

Руслика тут же окружили. Схватили его руку и растянули в стороны большой и указательный пальцы так, что между ними натянулась розовая перепонка. А лица Руслика я не видел. Его распяленная, стиснутая грязными пальцами рука дрожала. Черномазый порылся в карманах и выудил чуть отсыревший коробок спичек. А «спички – детям не игрушка!» – так написано в садике. Он потряс его возле уха. А потом достал спичку. Серная головка с сухим шуршанием прошлась вдоль коробка и вспыхнула. Цыган быстро подошёл к Русле и потушил спичку о нежную розовую перепонку между пальцами. Измученная рука судорожно вздрогнула. С-с-с-с-с. Они разошлись, и я увидел бледное, светившееся довольством Руслино лицо.

– Зырь… – Он показал мне вспухший красный ожог величиной с булавочную головку. Он гордился.

И они сказали:

– Теперь ты.

А я не хотел. Мне было страшно. Тогда они сказали:

– Ссыкун. Катись отсюда.

А я стоял. Тогда один из них разбежался и пнул меня под зад. Больно. А ещё говорят: сало бьют. И я заревел. А он сбил мои очки на траву. Всё расплылось. Размазалось небо, и деревья в парке, и мальчики. А иногда я видел чётко сквозь слезу, как сквозь кристалл. За что? Он толкнул меня. Я шагнул назад, но там уже стоял на четвереньках другой бандит. Я перекувыркнулся через него и упал на землю.

– Катись, баба. Ты не настоящий чувак. Ты ссыкун.

– Катись, очконавт!

– Очкодром!

– У кого четыре глаза, тот похож на водолаза!

Черномазый хотел пнуть меня ещё раз, но я поднял очки, повернулся и побежал. Бежать было тяжело, и в боку кололо. А Руслик вместе с ними кричал мне вслед, что я баба. Предатель. Я прибежал к дому, сел возле стенки и стал смотреть на небо. По небу летело несколько птиц, наверное, стрижей, и я стал повторять про себя:

 
Гори, гори ясно, чтобы не погасло,
Глянь на небо – птички летят,
Колокольчики звенят.
И снова:
Гори, гори ясно…
 

Какой же я горемыка. Смешное слово, но так говорят. Горемыка. Ну ничего, я ещё наколдую так, что они все пожалеют и в первую очередь Руслик. Проклятый предатель. По небушку красным колёсиком катилось солнце, преследуя стайку птиц, а он, – Тот, Кто Смотрит, – видел меня и знал, как мне было плохо. И тогда я шёпотом пожелал, чтобы Черномазый умер! А Русля пусть живёт, только чтобы его никогда не взяли в армию! Так он и не будет десантником! А меня чтобы взяли:

 
Хочется мальчишкам в армии служить,
Хочется мальчишкам подвиг совершить…
 

И когда я приду из армии с орденами, Руслик будет сидеть на скамеечке вместе с бабами и лузгать семечки. Стыдно даже будет со мной поздороваться! Я тогда женюсь на евоной Кате с третьего этажа! Ха! Вот так-то Руслечный!