Агония
– Мертвороженец, – спокойно, чересчур повседневно говорила тучная женщина. – девочка твоя даже заплакать не успела. Скорее всего, она задохнулась. Ну ничего, ты баба молодая, ещё пятерых нарожаешь, – слабо пытаясь приободрить Лину, женщина похлопал её по плечу и вышла из палаты. Даже такие недалёкие и совершенно гнилые люди чувствовали эту атмосферу вокруг Лины. Невозможно. Невозможно больно это было. Всё огромным камнем упало вниз, потянуло Лину за собой. Вот она и падает в глубокую бездну, откуда не было выхода.
Внезапно побелевшее и изменившееся лицо застыло в гримасе ужаса и жуткой боли. Неужели человеческий мозг способен издавать такие странные чувства? Лина бы не хотела знать, что таится в самых потаённых уголках возможностей разума. Но она узнала.
Зашёл Нисон, робко поплелся с букетом красных роз. Шел он сюда весёлым и счастливым, но узнав, что его дочь умерла, вдруг приуныл. А что там с Линой теперь будет? Ведь она этого ребёнка любила непомерно.
Увидев его боковым зрением, Лина внезапно зашлась плачем. Настолько резко и эмоционально, что Нисон дернулся, испугавшись, что Лина задыхается. Но она лишь сжала челюсти. Смысл слов только сейчас в полной мере дошел до неё.
…Мертворождённие…
Лина сильно сжимала веки, сквозь них тёк горячий ручей слез, что каплями разлетался по её больничному одеялу. Белые руки нервно дрожали, сжимая ткань, костяшки побелели до боли, ногти загнулись в другую сторону, но она уже не могла это почувствовать. Боль от потери ребенка заглушила абсолютно всё. Единственным искренним желанием Лины стала смерть; только она стала бы её утешением. Нисон все стоял над её постелью, неловко перебирая букет красных роз. Они успели помяться и лепестки некоторых цветов отпали, но ярко-алый цвет роз придавал слезам Лины большую печаль.
Между нескончаемым потоком слез ей чудом удавалось вдохнуть воздух, чтобы хотя бы не задохнуться.
Почему это произошло именно с ней? Неужели Лина где-то так провинилась, что ей достались самые худшие страдания? Лина не смогла ответить на свой же вопрос. Да и вряд-ли ей ответят угрюмые врачи в белых халатах и злобные уборщицы в синих фартуках.
Пытки ада по сравнению с этой болью были просто пустым местом, ничто не могло сравниться с этой тоской. Поистине ничто. Смерть Яси разделила её жизнь на до и после, заставила содрогаться от ненависти к миру и обливаться страхом и болью, падая в самое настоящее дно. Весь мир вдруг стал чужим, люди не смогли бы понять всю её боль, что она чувствовала. Она, резкая и неожиданная, пробиралась до костей, она заседала у Лины навязчивой мыслью, резала сердце и, конечно, убивала её разум. Глаза болели от сжатых век, сердце почти останавливалось, но что-то заставляло его работать на последнем издыхании.
Между беспрерывным потоком слёз, что уже никак не мог облегчить ее боль, Лина скулила, дрожащие руки сжимали простыни все сильнее. Хотелось выть. Выть от бездействия окружающих, от тоски и одиночества, которое сожрало Лину, даже не прожевав. Сожалеть о своей жизни и искренне умолять о смерти. Ненависть поселилась у нее в сердце рядом с этой болью. Что-то извне заставляло её ненавидеть весь мир, желать сжечь его дотла, стереть с лица земли. От ненависти её трясло, она задыхалась в ней, тонула безвозвратно. В глазах прыгали звёздочки, дышать было очень тяжело.
Тело побелело, словно умирая, а сама Лина перестала содрогаться, перестала шевелиться вообще. Нисон сразу же подлетел к ней, бросив цветы на пол, испугавшись, что Лина умерла. Все это было похоже на предсмертную агонию, а грудная клетка её и вовсе поднималась настолько незаметно, что серьезно можно было принять Лину за труп. Но она всё лежала, в полном сознании, не реагируя на руки Нисона, что трясли её как тряпичную куклу. Ничто больше в этом мире не связывало её с жизнью, кроме разума, она была уже явно мёртвой. Ее тело продолжало жить, но вот её внутренний мир рухнул, исчез вовсе.
– Лина, слышишь меня? – голос Нисона дрожал, он продолжал попытки привести ее в чувства, но все было безрезультатно, – милая, не умирай, прошу, только не на моих руках, пожалуйста, Лин, – он почти плакал от паники, голос дрожал, сердце билось как в последний раз. В палату вбежала медсестра, что-то громко говоря. Но они оба не слышали ничего: Лина, потому что она существовала только в своем больном мире, Нисон – умирал от дикого страха. Женщина оттолкнула его, сразу же приложила два пальца к шее Лины. Уловив пульс, она выдохнула.
– Живая, – почти усмехаясь говорит она, неприятно похлопывая Лину по щекам руками, – просыпаемся, никто не умирал ещё от потери ребёнка, не надо мне тут открытия делать, достаточно уж, – говорит громко, чтобы Лина точно услышала, но та всё равно не реагирует, ведь больше не желает этого. Потеря ребёнка… Нет, Лина никогда не сможет описать свои чувства.
Похлопав её по щекам несколько раз, медсестра вышла, наказав Нисону оставаться пока тут. А если б не решётки на окнах Лина бы…
– Лина, ты как? – Нисон тут же пожалел о сказанном. Всё было и так понятно, что Лина плохо.
Отныне Лина замолчала.
Три с половиной ада
Ребёнка так и не отдали. Сколько бы Нисон не ругался дрожащим голосом, врачи не отдали труп. Выдавала свидетельство о смерти молодая медсестра, которая отводила глаза от Нисона, а к Лине она так и не решилась зайти в палату. Он и так понял, куда пропал труп, но жене не стал говорить.
Смотря на её состояние, хотелось оставить её наедине со своими мыслями. Она не вставала, не ела, не спала. Ее зашили, ведь она очень сильно порвалась, но даже когда её наживую штопали, Лина не издала ни звука. Она была мёртвой куклой.
Медсестрам и врачам приходилось силой тащить её до туалета, поддерживая Лину с двух сторон, ведь её слабые дрожащие ноги не могли удержать тело. Кормить начали только на четвертый день, когда поняли, что "проголодается – поест" с Линой не работает. И то, кормили мало, запихивая ложки с пресной едой ей в рот. Она стеклянными глазами пялилась в одну точку. Лицо осунулось, под глазами появились огромные черные провалы. Но самым пугающим в изменениях стали волосы. Ей лишь недавно исполнилось девятнадцать лет, а она уже поседела. Волосы падали клочками на подушку, ломались и стали серыми. Полуседая голова Лины будто бы кричала о том, что происходит что-то неладное.
Но, не смотря на это, её выписали через неделю. Помахали рукой в след Нисону, что непонимающими глазами смотрел на худое, всклоченное и грязное существо в виде его жены. Вид Лины был настолько плох, что он изредка, словно невзначай, клал руку на её шею, чтобы проверить пульс.
Домой Лина приехала и сразу же упала на колени, словно раскаиваясь, увидев, сколько вещей встречали её. Детские игрушки никто не убирал, словно в этом доме должна вот-вот прийти мама с новорожденным ребёнком и проживать свою лучшую жизнь. Но домой вернулась одна мама.
Нисон помыл её, переодел, словно куклу, усадил в угол кровати. Её взгляд вдруг стал каким-то чересчур глубоким, она смотрела на него, но видела, казалось, нечто другое, то, что даже в страшных кошмарах не приснится. Её взгляд начал пугать его. Нисон старался не смотреть ей в глаза, но всё же постоянно разговаривал, шутил и всеми силами пытался выпытать хоть одно слово. Но Лина молчала – минута молчания, растянувшаяся на несколько недель.
Всеми силами Нисон показывал Лине, что он тоже переживал и грустил, но она понимала, что это была лишь маска, которая под собой таила абсолютное безразличие. Жаль, что она поняла это слишком поздно, когда уже ничего нельзя поделать. Лина живёт за счёт Нисона, каждый раз испытывая вину за это, но на работу устроиться не могла. Просто морально не могла, да и физически тоже. Она слаба, беспомощна, вряд-ли получится когда-нибудь начать жить как обычный человек.
Лина похудела, очень сильно похудела. Если раньше она была просто худой, то сейчас превратилась в ходячий скелет, обтянутый кожей. Нисон иногда заставлял её есть, как мать над сыном, нависая над Линой, следил, чтобы она ела. Но и то не помогало. Она могла бы есть очень много, но всё равно умирала бы, ведь этот процесс уже нельзя остановить. Тонкие руки, словно палочки, уже не обнимали Нисона. Он даже не мог вспомнить, чтобы она улыбалась или смеялась: Лина всегда была мрачной.
Вечный траур поселился в её глазах, и теперь он останется жить там навсегда. Невыносимо было понимать, что всё было зря. Жаль, что перед смертью нечего даже будет вспоминать.
Нисон держался, старался приходить домой весёлым, всегда пытался разговаривать с женой, но та лишь смотрела на него, изредка мотая головой, словно говоря: «Нет, даже не пытайся, всё зря». Однако, Нисон не сдавался и вел себя практически так же, как и до смерти ребенка. Все вещи, игрушки и другие предметы, предназначенные для детей, отправились на балкон, а после были накрыты плотной тканью, так как Лина краем глаза, лёжа на кровати, видела эти разноцветные вещи и плакала.
Балкон Нисон закрыл, открутил ручку и тоже спрятал её, как и практически все острые вещи в доме. Вот чего-чего, а прийти домой и обнаружить труп ему точно не хотелось. По той же причине на окнах отсутствовали ручки, аптечка надежно спрятана, а все веревки и остальные крепкие длинные вещи отправились на мусорку. Вообще, при желании Лину, конечно, это бы никак не остановило, но Нисону было так спокойнее.
Да и к тому же, он звонил ей каждые два часа. Иногда, он сбрасывал сразу, как только Лина брала трубку, ведь разговаривать им не о чем. На работе всё как-то валилось из рук, начальник грозился увольнением, но сам Нисон понимал, что это не произойдет, ведь на его место некого поставить. Всё же приходить на нелюбимую работу и уходить к нелюбимой жене казалось пыткой для него. Нисон не мог сказать, что по-прежнему любит Лину. Она изменилась, сильно изменилась. Теперь Нисон лишь хотел больше не видеть истощенное больное тело, которое сжалось в маленький клубок в углу кровати. Разве можно любить нечто подобное? Нисон бы сказал, что нет. Но всё же, за столько времени Нисон успел привыкнуть ко всему, по своему обычаю, не пытался стремиться к лучшему. Раз происходит так – значит суждено так. Прошло более двух месяцев, а Лине становилось лишь хуже.
Он отгонял мысли о разводе, ведь Лина была одна, а возвращаться домой к нелюбимой семье ей точно не хотелось. Почему-то Нисону было очень жаль эту… женщину, что вдруг обрела на голове безобразные клочки волос, а те, что не были запятнаны серым сумасшествием, выпадали, из-за чего прежние пушистые и густые волосы обвисли и стали похожими на сосульки, потому что были разной длины. Лицо её всегда было белым, а на этом белом холсте зияли чёрная кожа вокруг глаз и зелёные болезненные и тоскливые глаза, если, конечно, их можно было назвать просто глазами. Костлявое тело, проходившее на тело мертвеца, лежало практически без движений всё время на кровати. Да, Нисон всё ещё возвращался в чистую квартиру, его встречал горячий ужин, он был почему-то невкусным, хотя рецепт явно не поменялся, но его встречала не прыгающая жена, что с улыбкой до ушей и огоньком в глазах рассказывала последние новости, а свернувшийся комочек на кровати.
Он злился на Лину за её слабость, но в глубине души понимал, насколько это было важно для Лины… Нет, всё-таки не понимал. Никто кроме неё никогда не сможет понять, насколько это убило и раздавило её. Никогда.
Собачий вой
Нисон вновь ушел на работу, оставив её наедине с мыслями. Они съели бы её полностью, если бы не периодические истерики, каждую из которых Лина запомнила, словно самый ценный момент.
Когда-нибудь пробовали рождаться и умирать, будто подёнки, за один день? А вот Лина пробовала. Если уж и считать все её смерти, то получается какое-то очень большое число, которое наводило на мысль, что "смерть" – это нечто бесконечное и недосягаемое. Вечером она умирала; утром рождалась. Сансара, бесконечный круг ада, который обрекал Лину позабыть о том, что такое жизнь.
Сейчас бы её все звали матерью… Мать… Лина поморщилась. Она бы хотела, чтобы её так не называли, ведь сама Лина называла матерью того человека, который и посадил Лину на этот адский круг.
«Матерью» она её называла, только чтобы не называть её скрипящим и столь ненавистным Линой именем. Как бывает, даёшь странные клички людям, чьи имена для тебя не важны так же, как и сами эти люди. Вряд-ли бы кто-то запомнил как зовут ту девушку, которая на празднике весь вечер ворчала и ругалась. Скорее всего, она бы сразу получила кличку или ещё неприятнее, её бы звали «эта».
Вот и Лина свою мать всегда звала «мать», это стало каким-то обзывательством даже, клеймом. А для кого-то человек, которого они называли мамой, был святым и самым любимым. Для Лины же её мать была проклятьем и горем.
Мать была худой, длинноволосой и очень-очень злой. Её глаза сияли пожаром, но пожаром не любви, счастья и страсти, а пожаром злобы, гнева и ненависти. Вот такой и запомнилась Лине её мать. И она бы не хотела, чтобы под словом, которое для Лины означало лишь агрессию и боль, дочка запомнила её… Не хотела бы… А теперь она и вовсе никак не запомнит Лину.
Думать о ребенке всё время было тяжело, но тяжелее думать о мертвом ребёнке. Тяжело думать и слышать его.
Слышать?
Лина вдруг будто бы проснулась, хотя, очевидно, не спала. Кто-то кричал. Выл, срывая голос, звал её. Да, он определённо звал только её, в плаче она слышала тихое и неприрываное «ма-ма-ма».
Она бежит на балкон, путаясь в одеяле и падая на пол, но добирается до него, распахивает дверь и на коленях быстро вползает на бетонный пол, срывая об камни и мусор кожу. Наконец, плен одеяла отпускает её, и она поднимается с пола. Рядом стояли игрушки её дочери.
Она смотрит на небо, ее руки впиваются в железную палку балкона. Младенец кричал, он определено звал только ее. В попыхах она открывает окно, чуть не выпадает наружу, но чудом удерживается на месте. Ветер резко врывается в ее дом, обжигая холодом. Она крутит головой, в поисках источника звука, но он словно доносился отовсюду. Людей на улице почти не было, но вой ребёнка слышался ей будто бы со всех сторон, словно несколько голос слились воедино в адский хор, в печальное многоголосье.
– Яся? – неуверенно говорит Лина.
Рёв, отчаянный и срывающийся, заставлял сердце Лины содрогаться. Она посмотрела наверх. Небо, затянутое тучами, словно смотрело в ответ на Лину. Неужели это оттуда доносится плач? Идей, кто же это плакал, было совсем немного. Она была уверена, что это ее дочь, наверняка винившая мать в своей смерти. Лина и сама раскаивалась перед небом, молча пялясь в самое глубокое место, откуда, как ей казалось, на нее смотрели два глаза.
– я люблю тебя до сих пор, Яся. Ты же знаешь об этом? Прости мать свою, оставь мою душу в покое, не мучай старуху, не долго так я протяну, дочь. Что же ты хочешь ещё, милая? Я свой разум освободила для тебя, ты там живёшь постоянно теперь. Неужели виновата я в чём-то, Ясенька, дочь моя? отпусти меня, уже ничего не вернуть, в этом нет моей вины, – но облака сжимались, небо становилось мрачнее, солнце спряталось. Слезы непроизвольно текли по ее щекам, тихо стуча, падая на железную палку, – не вини меня, прошу, в смерти. Яся, я… я хотела бы вернуть тебя, я отдала бы все, чтобы ты жила сейчас, я бы сама умерла за твою жизнь, – ответа не было. Небо молчало. Яся молчала.
В ее голове все ещё звучал плач ребенка, он был настолько жалобным, что все внутренности Лины дрожали от боли. Она тонкими руками вытерла мокрое лицо. Слёзы; слёзы окропили бетонный холодный пол, но, по сравнению с больничным одеялом, впитывать ничего не стал. Слезы, как самая малость той боли, что держала в себе душа Лины. Нельзя было от нее избавиться просто поплакав, покричав, погрустив, или же просто отвлечься. Нельзя было от нее избавиться.
Она с надеждой рассматривала облака, выискивая там такие же зелёные глаза как у себя, но уже принадлежавшие ее дочке. Но ничего такого с неба не смотрело. Лишь вой стоял в голове эхом, как белый шум на фоне.
– милая, прости меня, прости мать, – Лина положила кулак на сердце, словно пытаясь поймать его, – забери мою жизнь. Забери, живи, милая, живи, прошу, – горло сковали слёзы. Издав краткое "кхт", она с трудом продолжила дышать.
Но дочь словно не слышала ее, она внимательно смотрела на свою мать, упрекая ее в чем-то: то ли за слабость винила, то ли за решение Лины жить дальше. Плач сменился на тонкий писк, что быстро утихал, а потом вновь эхом раздавался по старым дворам. Сердце обливалось кровью, но билось. И Лина ненавидела себя за то, что живёт. Это она должна была умереть. Она, а не Яся. Дочь должна была выжить, мать должна была умереть. Так неправильно жить, так больно жить ей ещё не было.
В домашней одежде Лина выбегает на улицу. Плевать, что зима, плевать, что холодно. Лишь бы найти источник воя, что несомненно принадлежит ее ребёнку.
Душа Яси навсегда останется с Линой; ее смерть будет вечным грехом для матери.
На слабых ногах она бежит на звук, спотыкаясь о сугробы, падая на ледяную землю. Звук все громче и громче – она уже видит в далеке своего ребёнка. Голос совсем сорвался, стал хриплым, еле слышным. Лины перепрыгивает последние метры, падая на колени перед кем так сильно провинилась. Через пелену слез и боли она видела нечто похожее на мёртвый труп дочери.
Умирающий щенок лежал на краю обочины. При дыхании слышалось, как что-то хрипит у него в лёгких, а синеватый оттенок кожи наводил на мысль, что ему оставалось совсем немного. Лина с восхищением смотрела на него. Он был похож на Ясю: такой же крохотный, синий и весь в крови.
Смерть – повод для вечной скорби Лины. Жизнь отныне будет в тяжесть, тело будет бременем.
Недолго думая, она обняла его, поднимая с холодного снега не менее холодного щенка. По размерам он был схож с младенцем, наверняка мать-собака бросила его, а самостоятельно выжить в этом городе у него не получилось. Сил не хватает даже на то, чтобы взглянуть на Лину – щенок скулит, не обращая внимания на руки, что окутали его тело.
– доченька, – аккуратно прижимая умирающего щенка, Лина содрогалась всем телом, – милая, доченька, Яся, пойдем домой, – передавливала щенку тело, отчего у него не получалось дышать, Лина быстрым шагом пошла обратно домой. Дома стояли, смотря куда-то вдаль, не обращали внимание на Лину и щенка. Да вряд-ли кому-то вообще было дело что до собаки, то и до Лины. Они оба не нужны никому.
Проклятье, созданное разумом, не насылалось дочерью. Его Лина приняла сама.
Собака уже не дышала. Она мягко повисла у Лины на руках, позволяя обнять себя. А мать прижимала, закрывала голое тело щенка, ласково укачивала. Добравшись до квартиры, Лина первым делом бросилась до пелёнок в углу комода. Нужно было запеленать ребенка, чтобы тот согрелся. Хотя холодное тело вряд-ли когда-нибудь можно будет согреть. Но все же мама, как ласковым нежным словом мысленно называла сама себя Лина, крепко закутывала дочь, вовсе не обращая внимания на собачью морду. Такие глупости не волновало Лину, она прекрасно чувствовала эту связь с дочерью, что лежала прямо перед ней. Ее не волновало даже то, что "младенец" не плакал. Бедный щенок умер, испустив душу на руках Лины. Хотя, вряд-ли у собак есть души.
…
– Лина, я дома, – дверь за Нисоном закрылась, послышалось шуршание пакетов, которые он кинул куда-то рядом со стеной. В квартире необыкновенно пахло свежестью, холодом и чем-то таким сладковатым. Нисон бы никогда не смог описать этот не особо приятный запах, но вспоминал его всю жизнь после этого дня, как только понял, кто являлся источником запаха.
Быстро пройдя в комнату, где обычно находилась Лина, он оцепенел. Запах в этой комнате усилился. Растрёпанная, мокрая и дрожащая жена укачивала в руках кого-то, параллельно улыбаясь и кивая пелёнке в руках. Нисон даже замер, не в силах окликнуть ее. Он видел её глаза и мог с уверенностью сказать, что они были в точности такими же, как и до смерти ребёнка. Они были живыми, блестящими, счастливыми… Но сейчас в руках у Лины находилась не то пустая пелёнка, не то игрушка, закутанная в пленку. Нисон аккуратно подошёл к ней, но все ещё не мог разобрать, кого же так нежно и бережно укачивала его жена.
– Лина? – тихо, почти неслышно окликнул ее Нисон, словно боясь ее напугать. Но она повернула голову, улыбнулась ему. Серая голова смотрела на Нисона, и ему показалось, что Лина сейчас была похожа на старую бабушку, но только без морщин и складок.
– да, дорогой? Устал, наверное, с работы. Ты извини меня, я весь день с ясей просидела, она плакала так сильно, милый, у меня сердце разрывается, – наклоняя голову то влево, то вправо, она продолжала сжимать дрожащими руками свёрток. Что-то там лежало, и Нисон боялся увидеть это "что-то", но всё же приблизился к Лине, аккуратно заглядывая в пеленку.
На него уставилась мордочка щенка, закрытые глаза, если бы не были таковыми, обязательно бы уткнулись взглядом прямо на Нисона, словно разглядывая отца. Но это был точно не его ребёнок, нет.
Мертвый бежевый щенок, который лежал на руках, издалека напоминал уродливого младенца. Лина смотрела на Нисона огромными глазами, в которых опять заблестели огоньки счастья. Они вновь обрели тот человеческий блеск, что был у всех остальных людей.
– любимый… – Лина поглаживала остывающего щенка, мягко улыбаясь мужу, – Ниска, это твоя дочь, ты чего? – оторвав свой взгляд от мужа, ее глаза перетекли на щенка. В ее заплывших от горя глазах эта мертвая тварь была милым младенцем.
На глазах заблестели слезы, но Лина выглядела счастливой, хоть и даже в этом счастье была такая боль, о которой страшно даже подумать. Нисон вдруг покрылся мурашками. Осознание того, что его жена, его близкий человек, так стремительно сходит с ума, убивало с каждой минутой всё сильнее.
– ты где…– стараясь подобрать нужное слово к мёртвому щенку, чтобы его назвать, он на пару секунд задумался, – …её нашла? – пытаясь сохранить спокойствие, что у Нисона получалось плохо, он с отвращением смотрел на щенка, изредка поглядывая на Лину.
На секунду ее лицо сделалось таким злым, словно это Нисон убил ее ребенка. Но после она помотала головой, усмехаясь каким-то своим сумасшедшим мыслям, и вновь улыбнулась, хотя Нисон не был уверен, что это была улыбка. Больше походило на приступ или агонию, в которой уголки губ сами поднимались вверх.
– нашла? Ниска, это же наша дочка,– рука интенсивнее гладила труп, Лина поглядывала на мужа.
Щенок молчал, но она продолжала его укачивать,
– ты сошла с ума, это не твой ребенок, – Нисон моргал часто, широкими глазами смотря на Лину, не зная, что ему делать дальше с ней, и как убрать из дома щенка. Лина вдруг зашипела на него и издала чикаюшие звуки, успокаивая "младенца", а после плотнее прижала тело собаки. Она встала, покачивая его на руках, напевала колыбельную, пытаясь успокоить воображаемый плач ребенка.
– нет, все хорошо, малыш, папа шутит, – Лина прикрыла веки, с невероятной нежностью и любовью матери напевая щенку мелодии. Он слышал колыбельную песню: в исполнении Лины она звучала так ласково и заботливо, что Нисон сам захотел лечь к ней на руки и уснуть. Но только проблема в том, что на руках у неё уже был… её ребёнок?
На секунду Нисон перевёл взгляд на окно – вот оно! Вот как можно было избавиться от лжеребенка. Так просто проблемы ещё не решались никогда.