Лиля
Что-то внутри вдруг открылось, Лина внезапно стала очень хозяйственной. Может быть, ей просто некуда девать энергию, ведь она всё время сидела дома. Но, в любом случае, весь дом вдруг засиял от чистоты, а вещи, до того сложенные по темным углам, то исчезали, то находили своё место на полках и в шкафчиках.
Много вещей нераспакованных было с её родного дома. Мать как отдала эти черные пакеты с её вещами, так они и лежали там. Лина выкидывала всё, что напоминало ей о матере, быстро перебирая одежду и безделушки, кидая их в мусорку. Вещи навеяли воспоминания, от которых слёзы выступали на глазах, но она их упорно смахивала, не желая грустить в столь приятный период её жизни. В мусорку полетели сломанный светильник, старая юбка, косметичка с наполнением, красное тряпье, туфли, портфели, сумки, мягкие игрушки, статуэтки. Наверное, единственное, что она не решилась выкинуть – странная мятая тетрадка, которую потрепало время. Взяв её в руки, она сначала опешила, ведь школьные вещи она всегда выкидывала сразу после окончания года, а тут – тетрадь.
Но открыв её, с первых страниц стало понятно, что писанина внутри точно не школьная. Лина сидела, глупо улыбалась и смотрела на корявые строчки. Почерк у неё всегда был некрасивый, но она думала, что это её особенность. Тетрадь пахла чем-то таким тоскливым, влажным и холодным, что Лина поёжилась от накатывающей печали.
Она помнила, что в тринадцать лет жизнь ей показалась тяжёлой, поэтому и Лина записала всем прощальные письма, уже и дату смерти выбрала. Что остановило? Наверное, надежда в лучшее.
Прочитав пару страниц, она прикрыла тетрадь. Как это всё было наигранно, как не по-настоящему. Забавно было читать о любви, о тоске по людях, о жалости. Что за чушь?
«Хоть я и не была чем-то важным для друзей или хорошей дочкой, я верю, что я была кем-то очень хорошим,» – гласила кривая строчка. Да Лина была никем для всех. Всегда она оставалась чем-то забытым и неопознанным. Может, и была хорошей, только вот уже никто это не сможет подтвердить.
Бывает чувство, когда находишься на волоске от опасности. А Лина находилась на волоске от смерти. Но ощущать это начало только сейчас, когда опасность быть убитой от своих же рук миновала.
С тяжёлым сердцем она переворачивает страницу. Почему-то на этом листе почерк стал настолько дерганным и непонятным, что Лина хмыкнула, прежде чем разобрала хотя бы первые слова. Но после, побледнев от ужаса воспоминаний, она научила не то читать, не то просто вспоминать, словно заученную песню или стих:
«Прощайте, друзья по несчастью, живите, пожалуйста, долго, но уже без меня. Навсегда забудьте меня, не смейте горевать, жизнь – праздник, но у меня вечный траур, я здесь лишняя,» – и Лина тихо вытирает слёзы. Письмо кончилось, но Лина вспоминала всё, что ей хотелось сказать людям. Это письмо казалось лживым, ненастоящим. Она лишь хотела, чтоб из-за неё никто не переживал, но настоящее правдивое письмо Лина убрала куда-то в далёкий угол.
Ненависть – единственная эмоция в то время, испытываемая к людям. Она до сих пор помнила резкие и ужасающие высказывания про мать, братьев, друзей и знакомых, когда при письме руки её тряслись от обиды и злости к ним. Мурашки по коже проходились, когда она вспоминала строчки, где проклятья сыпались безустанно. Лина убрала эти письма, ведь они были очень оскорбительными и злобными, она бы пожалела, если бы умерла, оставив после себя эти записки. Она бы жалела – но зато не соврала бы.
Угол всё же оказался недалёким – у корки тетради прилеплен на скотч лист с тем самым письмом. А можно ли это назвать письмом? Письмо-то когда-то должно достигнуть получателя, иначе это просто записи. Лина улыбнулась своей глупости. Если бы она умерла, то люди бы всё равно прочитали оба письма. А может и вообще не прочитали ни одно. Кому какая разница? Лину и при жизни никто не хотел слушать. Следующая страница:
«Простите, пожалуйста, меня. Если я кому-то когда-то сделала что-то плохое, простите, я не специально. Не ищите меня, хотя вы знаете, где я. Мне жаль, что я умерла сейчас, а не раньше. Я не могу так больше, боже. Я не хочу в ад, но я больше не могу так жить. Я не могу так, я не хочу жить вечно вот так, честно. Вы мне не близкие люди, извините. Мне жаль, что пришлось разделить свою короткую жизнь с вами. Лучше бы я умерла до встречи с вами. Вы точно не являетесь причиной моего самоубийства, но также точно не являетесь теми, ради кого я жила. У меня на душе столько обиды и ненависти к вам накопилось. И каждый из вас просто отвратителен. Каждый по-своему. Но вы всё равно лучше одиночества, наверное… Да, я понимаю, что такое нельзя говорить, но я всю жизнь молчала, я для вас такое ничтожество так почему вы должны быть для меня хоть кем-то? Я больше не буду говорить о любви, ведь это неправда. Не вините себе, никто из вас не виноват, не смог бы спасти меня, это точно. И не играйте в богов, не говорите, что если бы я кому-то сказала, то кто-то помог бы. Нет. Я так решила, это Я решила. Могу ли я хоть одно решение в жизни решить сама? Вы утяжеляли мне жизнь, вы заставляли меня чувствовать ничтожеством, но вы всё ещё не являетесь теми, из-за которых надо умереть. Всю жизнь хотела это вам сказать – не сказала. Так пусть хоть после смерти вы услышите правду про вас, которые я бы хотела никогда в жизни не знать. За свою смерть я сама несу ответственность. Я не хочу, чтоб вы мучились всю жизнь из-за меня, я просто хочу чтобы вы знали, что я вас никогда не любила. Я для вас никто, вы для меня никто. Действительно все. Я готова к этой смерти, но это не значит, что я готова провести вечность в аду. Но я не знаю, что хуже: ад или моя жизнь. Прощайте навсегда, мои дорогие когда-то, твари. Как вас земля носит? Возникнет желание посмеяться – смейтесь, я и так уже знаю, насколько вы гнилые ублюдки, собрались в стаю баранов и кидаетесь на всё, что не одобряется вами. Ещё всю жизнь будете мусолить людей, которые ничего вам не сделали, потому что жизни ваши скучны и никому не нужны, а вы и рады обсосать в сотый раз кого-то. И делаете это, потому что ничего интересного в жизни вашей не происходит больше, и всё, что вы можете – унижать других и тем самым утверждаться за чужой счёт. Я не хочу вас знать, не называйте меня своим другом, на похороны не приходите, если придёте только выпить и посмеяться. Хоть где-то дайте мне отдохнуть от вас, умоляю, везде вы-вы-вы. Я никогда в жизни не поверю, если скажете, что я была для вас кем-то близким, даже не врите. Вы жалкая стая отбросов, которые возомнили себя чем-то большим, чем обезьяны. Всё, чем вы живёте – несмешной юмор, осуждения и обсуждения других, считая, что это нормально. На большее вы и не способны. Можете использовать это как шутку, как то, что можно ещё раз сто раз повторить, вставить в любую ситуацию в жизни и посмеяться, только смеяться тут нужно с вашей тупости и жалкости. Разбивайте на цитаты употребляйте это в речи, когда захотите в очередной раз доказать свою никчемность. Сидите и дальше на этом свете; сидите и думайте, что ваша жизнь имеет хоть какой-то смысл, хотя на самом деле вам придется когда-то понять, что его нет, но только вы уже никогда это не скажете потому что это горькая правда. Живите по совести, если рай и ад существует, то я надеюсь, что вы все поголовно попадете в рай. Потому что провести вечность с вами в аду я не хочу. И почему я со всеми вами лично знакома? Нет, уже не знакома. Вы – никто»
Лина выдохнула, когда дочитала. То ли от облегчения, то ли от жестокости письма. Она прекрасно понимала, что получить такое послание от самоубийцы было бы очень страшным, травмирующем. Лина отчасти заботилась о будущем людей, которые её окружали, она не хотела им портить жизнь, она лишь хотела высказать им правду. Но правда была слишком горькой.
Вспоминая людей, что окружали её, Лине хотелось никогда их не знать. Они были ужасными, лицемерными, эгоистичными, лживыми тварями, что с радостью продали бы Лину, обменяли на кого получше. Но эти люди все равно называли её своим другом, приходили тогда, когда нужна была помощь. Отчасти из-за них Лина поняла, что перманентное одиночество никак не убрать.
Хороших воспоминаний из "молодости" не было вовсе – Лина всегда была слишком тоскливой, чтобы радоваться. Она и не вспомнит вовсе, когда ощущала себя счастливой. Что это за чувство? Кажется, она не смогла бы вовсе описать это чувство, оно ей было незнакомо. Но сейчас… Лина поняла. И за такое знание нужно будет когда-нибудь заплатить.
Дочитав старую тетрадь, Лина кинула её в мусорку. Она не нужна никому.
Имена
Лишь на третий месяц живот Лины стал немного выпирать. У них будет девочка. Их маленькая дочка. Всё было слишком похоже на сказку, её не покидало чувство подвоха. Нисон, кажется, был чересчур добрым и заботливым, а дни весёлыми и яркими, хотя она по-прежнему находилась в этом маленьком, отбитом от цивилизации, городе. Она не видела ни одной собаки, что было слишком странно. Кто-то просто дал ей возможность насладиться сладостью счастья и ожиданием ребенка. Но она чувствовала… Она знала…
Как бы то ни было, жизнь вдруг поменялась в лучшую сторону. Килограммы набирались, Лина обрела румянец, кости больше не торчали. Да и вроде даже она нашла себе друзей. Хотя, конечно, друзья – это сильно сказано, но хотелось бы их так назвать.
А на седьмом месяце они вдруг одумались. Имя! Вот, про что они напрочь забыли. Так они привыкли к тому, что ребенка зовут Малой, что позабыли дать ему нормальное имя, ведь с таким далеко не уедешь.
– Как назовем? – с нежностью Лина гладила свой живот, что-то внутри будто встало на свои места.
– Вика? – предлагая имя, Нисон тоже положил руку поверх её руки. На самом деле Лина никогда не была особо тактильной, она обнимала-то его редко, а тут – лежит прямо у него на плече, слушая умеренное дыхание и позволяя приобнять себя.
– Хорошее имя, но я хочу какое-нибудь особенное, чтобы потом, когда она спросила про значение своего имени, мы ответили ей, – Лина говорила тихим, нежным голосом, лаская слух Нисона. В тишине он казался манящим и любящим. Несвойственным Лине.
– Ты моими родителями вдохновилась? – он улыбается, хоть и понимает, что она не видит это.
– Не только твоими.
…
– Так, какое имя ты хочешь?
– Не знаю… Ей тоже должно нравится!
– И как это должно выглядеть? Она же не может сказать.
– Может, – Лина медленно постукивала по животу. – нужно лишь понять её.
Нисон улыбнулся, не принял слова жены всерьёз. Но всё же замолчал, так как вспоминал все существующие имена. Особо значений он не знал, но вот красивое имя дать дочке хотелось. У его жены было самое подходящее имя, хотя, может это она подходила под имя, а не имя под неё?
«Как корабль назовешь, так он и поплывет» – гласила народная мудрость. Авось и правда, раз с Линой так совпало. Не зря же наши предки придумали значения к именам, некоторыми опасались называть своих детей, а некоторые наоборот были очень популярны среди них. Имя играет огромную роль в нашей жизни, хоть мы и сами об этом не догадаемся.
– Яся, – Лина вдруг выдохнула.
– Яся? – Нисон поднял бровь. – Довольно необычное имя…
– Ясения, – ребенок в животе ударил руку Нисона, словно соглашаясь с этим именем.
– О, ну, раз и ты с этим именем согласна, то я тогда тоже, – он смеётся, ближе прижимаясь к жене. Под рукой чувствовалось движение, а Лина впервые была рада тому, что Нисон так ластится к ней. И он совсем не стал обращать внимание на то, что Лина будто бы советовалась вначале с дочкой, прежде чем произнести её имя вслух.
В комнате было темно. Но сквозь шторы вдруг пробился луч солнца.
Яся
Имя так и закрепилось. Так оно и слышалось постоянно, словно они уже начали приучать её к нему. Но дочке нравилось, она пиналась, будто бы говоря, что скоро родится, и это имя будет звучать ещё чаще. Из всех имён, что знала Лина, имя ребёнка стало ей роднее всех. С такой нежностью и любовью она никогда никого не называла. Она даже не знала, что можно настолько любить, так это чувство было светло, что Лина не знала куда себя девать. Разговаривала с ней, будто бы она слышит её, гладила и постоянно твердила её имя. Наверное, она даже выработала себе рефлекс, ведь когда она слышала его, то сразу же на сердце становилось светло, тепло разливалось по телу, хотелось любить.
Иногда желаешь счастья так искренне и долго, что кому-то свыше надоело это слышать, и они отправляют вам такие "одноразовые акции", после которых многие кончали самоубийством, или же просто остаёшься на всю жизнь с глубочайшей депрессией. Вряд-ли это лечится, а вот счастье мимолётно. Почему так? Наверное, никто и никогда не ответит.
Думаешь, вот, исполнилась самая заветная мечта, но на следующий же день тоска начинает свою трапезу. Осуществив мечту, чувствуешь опустошение, растерянность. А к чему дальше стремиться, что делать? Это замкнутый круг…
Когда начались схватки, Нисон был дома. Выходной, на улице светило солнце. Быстро собравшись, они вызвали такси и поехали в больницу. Лине становилось хуже с каждой секундой, но она всё равно пыталась шутить и улыбаться, не смотря на адскую боль. Воды отошли прямо в машине, но таксист молча выдохнул, не став кричать на молодых родителей. Нисон поблагодарил его, пожелал счастливого дня и вышел с Линой под руку из машины. На улице уже снег и холодно, хотя сейчас только начало ноября. Но Сибирь любит зиму, потому тут постоянно холодно, снег и недовольные люди.
Рождение смерти
Больница-роддом встретила их своей угрюмостью и недоброжелательностью персонала. Их тут никто, кажется, не ждал вовсе, но они всё же вошли в старое здание, ведь Лине становилось хуже с каждой минутой. Войдя внутрь, они не увидели посетителей, лишь безэмоциональные врачи их встретили взглядом.
Один из них подошёл к Лине и, не говоря ни слова, взял её под руку. После неё на полу оставалась полоска воды, все её штаны и обувь были мокрыми. Нисон молча отдал пакеты молодой медсестре, что косилась на него недобрым взглядом. Лина поднималась по ступенькам, грустно улыбаясь Нисону. Даже помочь ей никто не соизволил.
Он разделся, сдал крутку гардеробщице и уже было пошел вслед за женой, как вдруг его окликнул мужской голос. Он развернулся и, когда увидел охранника, немного испугался, но продолжал идти вперёд.
– Мужчина, Вы-то куда собрались, – хамоватая крупная медсестра перегородила ему проход. Из поста слышался какой-то сериал, а на столе стыл чай.
Нисон попытался ещё раз пройти вперёд, но пальцы медсестры, похожие на пять толстых гусениц, оттолкнули его так, что Нисон постарался, чтобы не упасть и удержать равновесие
– Мужчина, я вызову охрану, что вы себе позволяете? – говорила она так неприятно, что он сморщился, и уши, казалось, завяли.
– Я иду к своей жене, а вот что Вы, гражданка, себе позволяете? Мы с врачом всё согласовали, он разрешил мне присутствовать на родах. Пропустите, там моя жена! – Нисон, в жизни не вступавший в споры с сотрудниками больницы, был слишком разъярен сейчас, и сдаваться просто так он не намерен. Его лицо немного покраснело, а лоб покрылся испарениями пота. Но женщина лишь насмехалась над ним. Она кивнула охраннику, произнесла его имя, которое Нисон так и не разобрал из-за шума в ушах, и пошла обратно на пост. Рослый мужчина тут же подлетел к нему, и его приближение казалось таким пугающим и неправильным, что Нисон подавился своими словами.
Для охранника его попытки заговорить слышались лишь писком. Нисона схватили за плечо и больно сжали, словно какого-то подростка-вора, коих в этом городе было предостаточно, и потащили на пост охраны. Он любезно усадил его рядом, сам сел у двери, чтоб Нисон не сбежал, и вновь занялся увлекательным просмотром записей с камер видеонаблюдения.
Сейчас мягкий характер Нисона обошёлся ему слишком дорого. Но он уже не стал сопротивляться. Лишь тихо вздохнул и достал телефон, чтобы чиркнуть сообщение своей жене. Конечно, она не ответила. Ведь сейчас рожает. И Нисон так хотелось поддержать её, хотелось хоть в какие-то тяжёлые моменты быть рядом. Но уже в какой очередной раз он доказывает свою никчемность и ненужность. И за маской спокойствия сейчас скрывались гнев, обида и слезы. Но даже отсюда он слышал, как кто-то кричит. И ему хотелось верить, что это его жена, хотя, конечно, такой боли он ей не желал, просто хотелось хотя бы услышать её. На посту было холодно, в больнице на первом этаже пусто, а на третьем, кажется, кричала его жена, корчась от невыносимой боли. А он сидит, прохлаждается, мельком тоже посматривает на экран монитора.
Эта больница была единственной в городе. Сюда ещё приезжали бабули и дедушки из соседний сел и деревень. Но, конечно, должной помощи всё равно не получали, ведь в больнице мог работать чуть ли не каждый. Кажется, для звания врача в этой больнице достаточно принести справочку об окончании девяти классов и каких-нибудь курсов. Да и большинство людей, работающих тут, ненавидели свою работу. В основном это были старые ворчливый бабки, которым эта должность не сдалась. Отсюда и столько смертей.
Власти? Властям точно не до этой дыры. У властей всегда найдутся проблемы важнее этого города. Власть про их город говорит, что там всё хорошо, но люди тут не живут, а выживают. И они никогда б не смогла прожить тут в роли обычного человека с зарплатой, которую едва ли хватало, чтобы накормить голодных детей и оплатить ипотеку. Собаки воют от голода – люди и сами лазили по мусоркам, ничего не оставляя тварям. Эта вечная борьба за жизнь, вечная надежда на что-то лучшее, была у каждого. Но вновь снимая розовые очки, они видели мёртвых собак. Горы трупов животных. Рождённые в этом городе, они были обязаны быть сильными, чтобы не сломаться под тяжестью маразма здешней администрации.
Почему они с Линой не уехали? Побоялись. Другой город будет другим, чужим и незнакомым. Нужно же где-то найти работу, жилье, обзавестись новыми знакомыми. У другого города другой говор, незнакомые слова. Всё будет не так, как они привыкли – будет намного лучше.
И Нисон, и Лина боялись, они жили здесь всю жизнь и не видели другой. Возможно, это ещё одна их схожая черта, из-за которой они и сошлись.
Новый крик, ещё более громкий и отчаянный, раздался сверху. Охранник повернулся, пару секунд смотрел на лестницу, а затем тихо усмехнулся, повернувшись к Нисону.
– Вишь как твоя, – он, казалось, просто брызгает ядом Нисону в лицо, – мучается поди без тебя. Ты, наверное, волшебник. Сразу же ребенка бы вытащил и без боли. Да-а, тогда я понимаю, почему ты так рвался к жене, – охранник высоко поднимает брови, в горле что-то хлюпает, когда он смеётся, – ничего с ней не случится, посидишь тут. Или вали домой по-хорошему, ты мне докучаешь своим присутствием, сын, – мужчина отпил остывший кофе. И Нисону стало так мерзко от него.
Всё же он последовал предложению охранника и встал, устремляясь к гардеробу, а после, одевшись, обиженно поглядывая на медсестру, ушел, громко хлопнув дверью. В конце концов, его жена сейчас родит ему дочку, ничего не должно испортить настроение, даже эти злые работники. Он вдохнул морозный воздух, что успокоил его. Всё, что ни делается, делается к лучшему. Зато у него появилось время убраться дома, а после купить цветы Лине. Родит она, наверное, только к утру. Она наверняка позвонит ему, а если не позвонит, то Нисон сам придет и пусть его даже побьют, но он пойдет к жене, к дочке, и никто не сможет его остановить. Оглядевшись, он двинулся домой.
…
Так больно физически ей не было никогда. Когда раскрытие только началось, она почему-то завыла от боли, словно вторила ветру за окном. Кажется, собаки так не выли, как Лина тогда. Но всё же приятное ожидание Чуда заставляло её радоваться, не сходить с ума от невыносимой боли. Узкие бедра Лины сейчас как никогда ей помешали. С такими бедрами рожать было очень проблематично, особенно когда ребенок немаленький.
Ещё одной проблемой стали какие-то студенты из местного медицинского колледжа. Лина так и не поняла, как они тут оказались, но очень хотела бы, чтобы они наконец-то ушли. Рядом с ней было слишком много людей, отчего она не могла сосредоточиться, постоянно отвлекалась и даже не могла попросить их заткнуться, ведь силы внезапно покинули её. Врачи кружились вокруг неё, пока она умирала от боли, но всё равно пыталась держать себя в руках.
Ребенок рождался очень долго. В основном это было потому что Лине не хватило сил тужиться, ну и, конечно, потому что врачи сами не очень понимали, что с Линой не так. Как-то слишком поздно они поняли, что дочь она сама не родит, но говорить Лине это не стали. Остался лишь один акушер, что подбадривал Лину. Она ни жива ни мертва стонала и извивалась, чувствуя, как Яся рвет её полностью. Органы будто все разорвались, истекали кровью, что-то провалось, заливая кровью кушетку и руки акушера.
Но не смотря на сильную адскую боль, она была самой счастливой в этот самый момент, когда дочь покинула её тело. Это произошло неожиданно быстро, но ребенок вышел вперёд ногами. Как только все находящиеся тут увидели, что Лина родила, начали кричать, восклицая поздравления, громко хлопать в ладоши, студенты бурно разговаривали, обсуждая увиденное. Кажется, даже ветер за окном взбушевался, кидая в окно палаты снежные комья, да и сама Лина облегчённо громко выдохнула, словно отпуская всю свою неудачную прошлую жизнь. Она откинула голову на твердую подушку, смотря на яркие лампочки, что светит ей прямо в глаза. Свет, такой яркий, ослеплял её, но она продолжала смотреть на них, словно любуясь. В палате было шумно, даже слишком, Лине хотелось бы послушать тишину. И в этом радостном шуме не слышно лишь акушера. Он молча смотрел на ребенка, не замечая обстановки рядом. Но грохот рассеивается, все замолкают и становится понятно: что-то не так.
Наконец, все становится так тихо, что слышно было разговор медсестер с соседнего этажа… И всё было тихо… Младенец не плакал.