Как хлыстом по оголенным нервам.
Она раскусила меня, как дитенка. Во мне смешивается чувство стыда за свое нелепое вранье и чувство благодарности за эту заботу. Аня, которая даже не поздоровалась и не чмокнула меня в щеку, когда зашла в сторожку. Аня, от которой не дождешься улыбки, лишь чуть повелительного тона. Позаботилась обо мне не едой, не дала мне так желаемой женской нежности. Но подарила мне в этих джинсах и водолазке нечто более важное: возможность вновь почувствовать себя человеком, а не бродячей псиной, прибившейся к очередному дому.
В нос как хлоркой сыпанул. Сдерживаю слезы.
– Спасибо тебе огромное. А по поводу того, что я здесь делаю…
– Ничего не говори, если не готов, – перебивает меня Анна. – Я подожду, но учти, мое терпение не бесконечно.
Я подношу ее руку к своим губам, целую ее ладошку, но на ее лице мой поступок не отображается никак.
– И да, я не хочу, чтобы мой мужчина выглядел, как блокадник в сорок втором году. Пошли в зал. Захвати пиццу и рюкзак.
В рюкзаке Ани оказывается альбом для рисования.
– Называется скетчбук, балда, – одергивает она меня, доставая еще и карандаши.
Мы сидим в зале, уютно забравшись на диван. Аня отхлебывает пиво так редко, что становится непонятно, зачем она взяла четыре банки.
Она открывает скетчбук, листает рисунки, добавляет штрихи.
Рисунки стоят описания.
Человеческие туловища, словно вросшие в землю, либо же наоборот, выросшие из земли. Памятник кому-то вверх ногами. Женщина с раздвоенным языком; настолько длинным, что во рту у нее он должен скручиваться кольцом. Шива, древнее божество, распятое на кресте, причем вторая пара рук прибита ладонями к дополнительной перекладине. Лицо девочки, у которой из скул и лба растут четыре плоских нароста, как древесные грибы из ствола дерева. Ощетинившийся иголками ежик, длинной метра два. Человек в полный рост, у которого вместо сердца угадывается бомба, а в руке детонатор на шнуре. Выбритая человеческая голова, усеянная посаженными глубоко глазами.
– У тебя вообще позитивные рисунки есть?
Аня шоркает карандашом по изображению безликого манекена для одежды, повешенного на веревке за пластиковую шею.
– Просто рисую то, чего нет, – не отрываясь, говорит она. – Создаю что-то, чего еще не придумали, или мне кажется, что не придумали. Это ничем не хуже, чем сочинять музыку. Просто у меня карандаш вместо медиатора.
– Так ты и на гитаре умеешь?
– Немного.
Я схожу с ума от нее. Девушка, умеющая рисовать и обладающая гитарой. Красивая, доступная и в то же время неприступная. Девушка-мечта. Девушка-звезда. Обожжешься. Мечтаешь обжечься о такую.
– Просто, – Аня крутит карандаш между пальцев, – если пытаюсь играть, получается шансон, а я его не переношу. Из камер на ночных дежурствах наслушалась.
– В тюрьме гитары разрешены?
– У них там много чего есть. Мне вообще иногда кажется, что у них прав больше, чем у меня. Они в камере курят, а я в курилку выхожу каждый раз. У них подъем в семь, у меня на работу в шесть утра. Они сидят, я стою. У них мобильники тайком, у нас за телефон на посту – выговор. Они наголо бреются чтобы вши не ели, а я коротко стригусь потому что нельзя на такой службе с волосами до плеч. У них права, у меня обязанности. При этом нас тошнит от этих стен больше ихнего. Непонятно еще, кого там заключенными нужно назвать.
Прорвало ее. Давно нагнаивало, видимо.
– А рисовать где научилась?
– В интернате. Меня били, а потом я с синяками ползла рисовать.
Значит, у нее не было родителей?
– Люди добровольно идут в пожарные, прыгают с парашютом, совершают смертельно опасные трюки, – продолжает Аня. – Для всех они герои. А когда кто-то видит мои рисунки, на меня смотрят, как на стукнутую. Странно, да?
Вообще, да.
– Но ты же вкладываешь какой-то смысл в эти рисунки? Символизм.
– Конечно. Не во все, но во многое.
Она быстро перебирает листы, открывает очередной рисунок.
Женщина по пояс. Лысая. Лицо в черных полосах: в прямых, извилистых и даже ломаных. Прочие участки тела очевидно белые. Она будто отмечена замысловатой печатью от скулы до скулы и ото лба до подбородка.
– Я подумала, что вот бы у каждого человека была такая печать, и чем больше зла и скверны в нем, чем больше он сделал подлостей в жизни, тем сильнее эта печать проявлялась бы. Ты сразу видел бы, кто перед тобой. И никакая улыбка, никакие лестные слова не помогли бы ему. Такие люди становились бы отщепенцами, и мир стал бы чище.
Мысль интересная и безумная. Но вполне подходит для замкнутой на себя девушки, которая отирается по кладбищу.
Она листает еще.
Девчонка в белой рубашке с закатанными рукавами. Ее кожа красная от оголенных кистей до рукавов и от шеи до последней не застегнутой на рубашке пуговицы. Почему-то красный цвет не вызывает ассоциации с кровью, да и выглядит девчонка нормально. А поверх красной кожи идет тату: руки, грудь горло покрыты узором колючей проволоки, которая, как можно догадаться, обвивает девичье тело, как обвивала бы столб. Выглядит не особо натуралистично, но это и не нужно.
– Проволока – это символ. Я хотела показать, что мы заложники своих мыслей, своего образа жизни. Страхов. Мы готовы пойти на подлые и неприятные вещи, лишь бы оставаться в том мирке, который видится нам. Мы способны найти сотню доводов оправдать свой эгоизм. Лишь бы жить в понятном для нас мире. Знаешь, зачем люди тычут тебе в лицо своими идеалами и мировоззрением? Затем что сами хотят убедиться в их твердости и незыблемости. Тогда-то они и затягивают себя в эту проволоку.
Не могу это прокомментировать.
Она открывает чистый лист и начинает рисовать. Сначала рисует короткими росчерками, похожими на пулеметные трассеры в ночи. Задает контуры. Пока что на рисунке что-то, напоминающее схему человека, но не детализированную, будто кукла, которую отливают по гладкому шаблону. Затем у человека появляются чашечки коленей, округлости лица и контуры груди.
– А ты быстро рисуешь.
– Быстро кошки чпокаются. А я знаю, что хочу увидеть, когда закончу рисунок, поэтому не делаю лишних штрихов и не задумываюсь над ними.
Будто она рисует по кальке, где нужно просто повторить все по готовому.
– Когда вынашиваешь рисунок месяц или больше, а потом принимаешься за дело, это особое чувство, – она продолжает наносить скорострельные карандашные штрихи на лист.
Зачарованно смотрю на то, как на моих глазах появляется что-то новое. Что-то, что уже никто и никогда не повторит один в один. Хоть тысячу раз перерисуй точь-в-точь, а разница все равно будет.
Молчу, потому что боюсь заговорить с ней одновременно и сбить ее с волны.
И Аня продолжает:
– Представь профессионального военного, загремевшего в госпиталь на полгода, так? Вот он воевал, воевал. Он любит свое дело, и хочет вернуться на передовую. К ночевкам в окопах, к недогретой банке тушенки на двоих. Ему вшивые траншеи ближе и милее бесцветного больничного воздуха. И вот его выписывают: рана затянулась, контузия разжалась. Он вырывается из этой стерильной стылости, несется в свою часть, в свой батальон. Он получает в оружейке свой пулемет, с треском передергивает затвор и вешает оружие себе на плечо. Его тянет в бой. Он понимает, что полгода бездействия и скуки только подарили ему силы. Так же и с рисунком. Я могу открыть скетчбук и начать рисовать в любой момент: дома, в автобусе, на работе. Но я хочу выносить этот рисунок, эту мысль. Как мать не может родить ребенка раньше срока, так и я не спешу. Что-то вроде комариного укуса, который ты не расчесываешь до последнего.
В руках человека, рожденного твердой рукой Ани, огромный циферблат с угадывающимися римскими цифрами. Стрелок нет. Часы большие, от подбородка до пояса, человек еле держит их, и они расколоты надвое от верха почти до середины. На лице человека мука.
– Время, – комментирует свое творение Аня, – это то, что нельзя склеить никогда, и если ошибок слишком много, время становится бременем существования. Грузом, который не выбросить. Проблема в том, что нужно натворить слишком много ошибок, чтобы понять это.
Мне приятно сидеть рядом с ней, обнимая ее за плечи. Я уверен, что сойдись мы при других обстоятельствах, как два нормальных человека, я бы не ощутил разницы. Нас свело вместе что-то необъяснимое, что я окрестил банальным словом «проклятие». Но все живущее во мне человеческое подсказывало, что наши с ней орбиты все равно сошлись бы также непринужденно.
Я смотрю то на рисунок с интересом, то на Аню беззастенчиво. Она чувствует мой взгляд, но не возмущается, разрешает себя разглядеть, привыкнуть к ней; как иногда взятая с улицы собачка позволяет изучить себя.
Хочу нажраться ей. Наглядеться на ее мягкий профиль, на пену светлых волос на лбу. Мне хочется вырастить себе еще одну пару рук и обнимать ее сразу четырьмя. Мне мало, мало ее! Даже если она раздвоится.
– Вспомнилось высказывание: «Художник пишет не то, что видит, а то, что будут видеть другие». Думаю, оно для тебя подходит.
– Верно, но картина начинается с мысли, а мысль идет от художника. Есть точилка? Карандаш подточить. А цитату эту я знаю. Поль Валери. Еще у него есть произведение «Узри себя». Сильная вещь.
Ставлю дыхание и сердце на пит-стоп. Она продолжает:
– «Но перед мраком выстой, с которым власть над миром делит свет». Это из стихотворения. Называется… Э-э… «Кладбище у моря»!
Иронично, памятуя, где мы находимся.
Решаю спросить в лоб:
– А как ты поняла, что я соврал про универ и все остальное? Дедуктивный метод? Любишь читать Артура Конана Дойла?
– Кого? Не знаю, не читала, наверное… Нет, не в этом дело…
И замолкает, продолжая шкрябать карандашным грифелем по листу. Про желание подточить карандаш она уже забыла, видимо.
Возвращаю свою челюсть в анатомически верное положение. Она читала Пола Валери, но не знает, кто создал затертого культурой Шерлока Холмса.
Каждую минуту с ней, в каждом ее движении, слове я открываю в ней что-то новое. Она со мной телом и мыслями, но в то же время где-то далеко отсюда. Она охотно общается со мной, но не отрывается от рисунка и отвечает всегда по-разному. Иногда живо и с интересом, а иногда будто говорит со мной по древнему телефону, и между нами пара галактик. И зреет уверенность, будто если я сейчас спрошу ее о чем-то, о чем уже спрашивал, ответ будет другой, не как в прошлый раз.
– А, как узнала, ты спросил? – выныривает она. – Очень просто. Я чувствую, когда ты лжешь.
– Это как?!
– А вот так! Блин, я не знаю, как тебе объяснить! Представь, маленький ребенок утверждает, что не он разбил вазу в квартире, а его мама точно знает, что он. Больше некому. Сквозняка не было, животных в доме нет. Ей не нужны доказательства. Также и здесь. Я попросту понимаю, когда ты начинаешь врать мне… Видимо, это побочный эффект той же необъяснимой силы, которая свела нас вместе так легко.
Молчу, вспоминая, где еще мог соврать ей при первой встрече.
А Аня забивает последнюю точку:
– Так что хорошенько подумай, если еще раз надумаешь лить мне в уши.
Лексикончик.
Она отхлебывает пиво, откладывает рисование, прокручивается в моих объятиях лицом ко мне. Улыбается. Ее губы не пухлые, а именно чуть широкие, также как рот совсем немного больше нужного. Но когда она улыбается, чуть приоткрывая его, это ничуть не отталкивает. Она становится похожа на милого мультяшного лягушонка.
– Признавайся, скучал?
Она видит, что да. И знает, что я отвечу утвердительно. Просто ей нужно это услышать.
– Скучают, когда верят, что снова встретятся, а я действительно боялся, что ты не вернешься. Ни номера телефона, ничего.
– Ты позволил себе подумать, что я не вернусь, – одергивает она. – Что меня можно снять на ночь, а наутро даже не проводить до автобуса. Так?
Если бы я сейчас начал распинаться, доказывая обратное, я бы все испортил.
– Я думал, что во всем виновата эта странная связь между нами. Думал, что она тянет нас друг к другу, когда мы рядом, а на расстоянии не действует.
– Мы же договорились раскрыть друг другу свои секреты, – напоминает Анна. – Значит, ты должен был быть уверенным, что я вернусь. И потом, я сказала, что вернусь.
Сказать можно что угодно.
Она гибко выворачивается из своей футболки, стаскивает с меня мою, мятую: мне приходится задрать руки вверх, будто она меня обыскивает. Она снимает бюстгальтер. В нежном свете слабого светильника мы рассматриваем обнаженные тела друг друга.
– А ты жилистый.
Станешь тут.
– Твой блоходром не будет подсматривать за нами? – Анна водит ноготочком по моей щеке.
Кстати, где такса?
Хотя, догадаться несложно. После закрытия кладбища я плюнул искать ее, значит, она может снова разбойничать на могиле.
– Ее зовут Лара.
Аня берет мое лицо в свои ладони, целует в губы, затем проталкивает большой палец через мои губы, через зубы. Я вспыхиваю.
– Сегодня ночью для тебя существует только одно женское имя…
Остывающие друг от друга, мы занимаем все тот же диван. Я лежу, закинув руки за голову, под подушку, Аня курит сидя, прислонившись спиной к стене и перебросив ноги через мой живот. Наша нагота худо-бедно перекрыта одеялом, а на мою голую грудь Аня поставила пепельницу.
– Расскажи о себе что-нибудь. Я же ничего о тебе не знаю.
Аня затягивается сигаретой с треском.
– Спрашивай.
– Ты упомянула интернат. Сирота?
– Угу. Да. Фамилию, имя и отчество воспитатели придумали. Родителей не искала, да и как найти? Когда подросла, воспитатели объяснили, что мать отказалась от меня еще в роддоме. Представь, у матерей есть такое право.
Иногда мир кажется еще безумнее живущего во мне зла. Законы зажали нас обязанностями и ответственностью, но при этом у женщины есть право сделать своего ребенка сиротой.
– А своих детей не хочешь?
Она фыркает:
– Воспитывать его в однушке, где ему некуда будет даже компьютер поставить? Вырастет ребеночек!
Решаю не развивать.
– А работа? Почему именно тюрьма?
– Льготы, пенсия хорошая. Идейных вертухаев не существует: их всех на Нюрнбергском процессе перевешали и пересажали. Но давай не про работу. Коробит от одного воспоминания этих исщербленных морд зеков. Какие-то булыжные, угловатые. Да и по мою сторону решетки не лучше. Начальник караульной службы вечно злой, как крокодил! Недавно с ребятами в курилке стояла, кто-то сказал: «Если бы у него была аквариумная рыбка, даже она свалила бы от него. Толкала бы мордой аквариум, пока не выехала из квартиры». Он когда хайло свое открывает, матом через слово, все вороны в обмороке с деревьев падают!
Я должен ей рассказать, что со мной происходит. Хотя бы из благодарности, что она доверилась и открылась мне. Завтрашний день для этой цели ничуть не хуже остальных.
– Ты же завтра свободна? Хочу выполнить свою часть сделки. Рассказать, что я делаю на этом кладбище. Заодно, может быть, прояснится, что нас удерживает рядом.
– Хорошо.
Но кому-то придется ради этого погибнуть. Нужно предупредить ее об этом.
– Только не удивляйся, если завтра рядом с нами случится что-то не совсем… Ай! Блин, Аня…
Матерюсь такими глаголами, что услышь, все портовые грузчики вмиг протрезвели бы.
Пепельница с окурками летит на пол, Анины ноги летят в сторону, я подскакиваю с дивана, как подстреленный. В темноте она промахнулась рукой с сигаретой мимо пепельницы, прижгла мне грудь.
– Больно же, еп!
Она почему-то смеется. Впервые за время нашего недолгого знакомства.
Затем упирается мне ладонями в грудь, заставляя лечь обратно. Я подчиняюсь. Ложится на меня сверху, тянет мои руки назад, за голову и фиксирует их там, переплетая наши пальцы. Целует меня в место пульсирующего ожога.
– Обезболивающее, – шепчет она.
Потом подтягивается чуть выше, целует мою шею, подбородок. Неспешно, дразня истомой, спускается ниже, на грудь. Ее губы жаркие и влажные. Я дышу тяжело, я завожусь. Хочу обнять ее, хочу с ней грубо. Но она фиксирует мои руки на подушке, зажимает мои пальцы своими в замок. Я пытаюсь освободиться, но ей проще меня удерживать, чем мне вырваться – она не позволяет мне что-либо сделать. Я полностью в ее власти.
Она спускается все ниже: ее губы уже на моем животе, а шея и грудь мокрые от ее не заживших поцелуев. Ей приходится освободить мои руки, она целует мой живот, ниже, ниже, и я уже знаю, что она хочет. Она проводит рукой по моему лицу, груди, бедру, тянется к конкретной цели. Задыхаюсь от возбуждения, как астматик.
Нет. Сейчас мой раунд. Мои правила.
Притягиваю ее обратно, лицом к лицу. Целую. Вхожу в нее с законной наглостью пострадавшей стороны. Она хочет схватить меня за волосы, но те слишком короткие, и она лишь бессильно проходится ногтями по моей голове. Даю ей закончить раньше. Она стонет в подушку рядом с моей головой.
– Инцидент исчерпан, – Аня дышит уставшим марафонцем. – Компенсация выплачена. Подними пепельницу с пола.
Мы молча лежим, глядя в белый потолок, раскрашенный тенями из-за окна. Аня встает на диване прямо с сигаретой, обнаженная и совершенная. Перешагивает через меня и спрыгивает с дивана. Нужно думать, идет в туалет. Я переворачиваюсь на живот, смотрю ей в след.
– Аня.
Она замирает, не оборачиваясь.
– Ты лучшая.
Она делает шаг вперед, еще один, как по лезвию. Затем молча качает бедрами и скрывается в темноте. Я уверен, что в этот момент на ее лице была самодовольная ухмылочка.
Я отдаюсь нежному безволию сна, шагаю из темноты в темноту. Лишь в последний момент расплавленное сознание фиксирует Аню: она ужом пробралась под одеяло, и прижалась ко мне.
Самое приятное, когда ты просыпаешься ночью, и еще не знаешь, сколько ты проспал: на часах может быть шесть утра или третий час ночи; ты мог спать два часа, пять. И пока ты не посмотрел на часы, ты существуешь как бы вне времени. Ты лежишь, приятно загружаясь в реальность, и понимаешь, что эти несколько минут отупения принадлежат полностью тебе: как мысленный эксперимент с котом Шредингера, также и тут. Пока ты не посмотрел на часы, ты не проспал и никуда не опоздал.
Мне хорошо и легко, а по правую руку от меня лежит Аня.
Она спит, прижавшись спиной к стене и заграбастав у меня большую часть одеяла. Ее лицо безмятежно, на нем нет даже ее отстраненной задумчивости, к которой я понемногу привыкаю. Я любуюсь ее плавными переходами переносицы в лоб, высокими, как у бойца скулами, наслаждаюсь ее кротким дыханием. В ней нет ничего детского, что девушки несут с собой лет до тридцати: нет невинного выражения мордашки, ребячьей кожи на ладонях. Даже ее дыхание ровное, словно она во сне дышит по какой-то технике.
Кладу свою ладонь на ее щеку. Кажется, сейчас она откроет глаза, найдет меня в темноте, и, вспомнив, где она, улыбнется. Может быть, тогда она поцелует меня сладким полусонным поцелуем, а может, обнимет меня, делясь теплой томой своего тела. Или просто перевернется на другой бок, никак не запечатлев этот момент нашей истории.
И она открывает глаза.
Абсолютно слепые, лишенные растерянного движения, которое должно быть у человека в момент пробуждения. Она смотрит ровно на меня. Ее зрачки нормального размера, но недвижимы, веки не трепещут. Кажется, она полностью осознает происходящее, видит меня, но видит что-то свое, как человек, не видящий ничего вокруг, когда ослеплен яростью, либо горем. Она дышит уже неслышно, ее обнаженная грудь не всколыхивается. Она совершенно точно не спит. В черно-белом зале сторожки это кажется особенно пугающим. И я пугаюсь.
Тишина за окном, как в космосе. Даже дождь выключился: не передает свою морзянку по подоконнику. И от этого мне становится особенно жутко.
Анины глаза смотрят на меня, на лице вообще никаких эмоций, как у мертвой: живая кукла. Я хочу что-то сказать, но боюсь катализовать что-то, будто любой звук будет командой ей… Броситься на меня? Проснуться? Никогда не просыпаться?
Мне страшно даже зажмуриться, надеясь, что это наваждение: вдруг, когда я открою глаза, ее пластиковое лицо-маска изменится. Мне страшно даже убрать свою руку с ее щеки, но я убираю. И тогда Аня начинает дышать часто. Ее дыхание враз становится глубоким и частым, как если бы она пыталась отдышаться, выпив на спор литр воды. Глаза при этом продолжают смотреть на меня. Пальцы ее левой руки, доселе лежавшей на подушке, сжимаются в кулак. Сжимаются до тех пор, пока я не начинаю слышать, как кожа большого, наверное, пальца, трется об указательный.
Я абсолютно уверен, что Аня не шутит. Но ее глаза остаются смотрящими сквозь меня, но и на меня одновременно.
С колотящимся в ушах сердцем бочком отползаю назад и стекаю с дивана. Аня, все так же молча и слепо наблюдает за мной, как бездушная видеокамера с режимом захвата движения.
Встаю на полу, пальцами ноги подцепляю штаны, надеваю их, и все так же спиной вперед выхожу из зала. Прохожу на кухню.
Едва сажусь на табурет возле окна, за стеной в зале слышатся шаги. Негромкие. Сначала я воспринимаю их за тиканье часов, но вспоминаю, что висящие там часы давно высосали энергию из батарейки, и остановили для себя время. Тогда я понимаю, что это отчетливое шлепанье Аниных ног по лысому линолеуму. Мне кажется, шаги приблизятся, и она войдет сюда, все такая же сомнамбулическая… Но шаги не затихают и не приближаются. Будто она там встала с дивана и топчется на месте, не отдавая себе отчета. Либо ходит взад-вперед от стены к окну.
Что, если она с нечеловеческой скоростью ворвется сюда и бросится на меня? Что, если сейчас каким-то страшным искривленным голосом рявкнет из зала мое имя или еще что-то? А если я услышу звук разбивающегося стекла и через секунду увижу голую Аню через уже свое окно!
Эти глаза…
Но шаги стихают, тишина расплывается в сторожке, и не происходит ничего.
Возвращаться в зал я не решаюсь. Сижу до утра за окном, глотая кофе и никотин. Кружку ставил на подоконник так, чтобы в случае чего, можно было без замаха запустить ее в дверной проем.
С каким чудовищем я провел два вечера и две ночи? Что она делает там, за стенкой? Мирно спит или скрежещет зубами? Может быть, она там преспокойно ползает по стенам или просочилась в форточку и сейчас я услышу рык на другой стороне кладбища?
О возвращении в зал не могло быть и речи.
08
– И давно ты тут сидишь?
Блин!
Аня стоит в проходе, абсолютно адекватная, нормальная.
Я же так и уснул, уткнувшись лицом в кухонный подоконник. Щека затекла.
Не врать ей, только не врать. Она же чувствует. Давать самые нейтральные ответы.
– Проснулся, не мог уснуть. Не стал ворочаться, ушел сюда.
Она потянулась, гикнула, и вышла из кухни. В ванной комнате зашумела вода.
Прокатило?
Встаю, включаю чайник, насыпаю себе еще кофе, два сахара, оставляю кружку на столе.
Она в порядке! В полном. Что же тогда было ночью? Этот невидящий взгляд. Эти сжатые до кожного скрипа кулаки. И шаги.
Мне не приснилось это. Да, сразу было понятно, что между нами есть какая-то необъяснимая связь. Да, она не скрывает, что у нее тоже есть тайна. Но произошедшее сегодня не укладывалось вообще ни в какие рамки.
Сажусь обратно на табурет у подоконника.
Сегодня воскресение. Мой заслуженный выходной. Как только Семен сменит меня, я свободен до завтра, до десяти утра. Я обещал Ане показать суть своего проклятия, раскрыться перед ней. Но после случившегося я уже корю себя за горячность и поспешность. Как она отреагирует, узнав правду? Что, если она…
– Во! Мне кофе? Спасибо! – Аня взяла мою кружку со стола, налила кипятка и уселась за стол. – Кстати, мне какой-то странный сон сегодня приснился.
– Расскажи.
– Черт. А ты всегда кладешь в кофе столько сахара? – непонятно, ей нравится слаще или наоборот?
Я хочу сказать, что там две стандартных ложки, но Аню уже не интересует это:
– Короче, сон. Мне снилось, что мы лежим на нашем диване. Ну, вот также, как уснули: я у стены, ты с краю. И тут я просыпаюсь, смотрю на тебя спящего. А затем руки сами тянутся к твоему горлу. Знаешь, как это всегда во сне бывает: понимаешь, что можешь остановиться, но не останавливаешься… Значит, душу я тебя, а ты открываешь глаза, но не вырываешься, а лежишь спокойно, и, вроде, терпишь.
Отключилось все. Будто все мои нервы на кулак намотали, как девичьи волосы, и деранули со всей силы.
Что же это? Когда Аня лежала ночью с открытыми глазами, и смотрела на меня чужими глазами, ей снилось, что она душит меня? Насколько это было сном? Что породило в ней такое сновидение?
– И что, задушила?
– Да не помню, – Аня отхлебывает черной горячей бездны из кружки. – Я вообще про это вспомнила, когда умывалась.
Пока не поздно, можно все порвать. Выставить ее взашей, выставить себя придурком. Телефонами мы не обменивались, где она живет, я не знаю, а сама она не приедет. По ней же видно, что она гордая.
Но я не прогоняю ее. Даю ей время собраться с мыслями. Ощущение, что мое проклятие спит рядом с Анной, никуда не делось.
Я обещал ей раскрыться сегодня, наглядно продемонстрировать, почему я поселился на этом кладбище. Теперь мне и страшно делить с ней крышу, и одновременно хочется разобраться в ситуации.
Пока буруны сомнений не захлестнули меня, нужно решиться. Слово – не воробей.
– Кстати, ты мне кое-что обещал сегодня, помнишь? – Аня сама приходит мне на выручку. Вернее, помогает сделать выбор. – Все в силе?
– Да. Нужно навести порядок и дождаться сменщика. Придет Семен, дядька такой полноватый. Только чтобы у него вопросов не возникло, мне придется ночевать где-то не здесь. А ты все ответы на свои вопросы сегодня получишь.
Аня отмахивается:
– У меня перекантуемся. Только тебе вставать рано придется, чтобы к десяти утра сюда вернуться. У меня квартира на Адмиралтейской… Ясно, не знаешь. В общем, тебе рано придется встать. Иначе не успеешь.
Вообще без проблем.
Она подходит ко мне, обнимает мою голову руками, прижимая ее к своей груди, говорит негромко:
– Доброе утро, отшельник.
И все мои сомнения, все страхи рассасываются. Мне хочется быть маленьким беззащитным мышонком в ее ладонях. В них мне будет мне покойно и тепло, а события сегодняшней ночи не покажутся кажутся столь пугающими.
Один миг – и я уже уверен, что она не причинит мне зла.
– И я твой кофе выпила, – говорит она мне сверху вниз. – Сори.
Следующие два часа мы наводим какой-никакой порядок, затем я общаюсь с Еленой Сергеевной по телефону, Лара носится по кладбищу, Аня греет нам пиццу и заправляет диван.
Семен приезжает с небольшим опозданием.
– Привет, братан! – радуется он с порога.
– Здравствуй, Семен. Знакомься. Аня.
Как и в прошлый раз, он слегка раскрасневшийся, и явно не от холода.
– Еле дождался этих суток, – рокочет сменщик. – Жинка запилила. Вырвался наконец. А ты, смотрю, времени не теряешь. Девушку нашел?
Аня при этих словах не смущается ни на грамм. Вообще, мне кажется, смущенная Аня – это так же парадоксально, как самолет, летящий по небу хвостом вперед.
– Семен, Елене Сергеевне молчок, хорошо?
Мы с Аней не стали выдумывать план, как не засветить ее перед этим, в общем-то, неплохим человеком. Я не стал предлагать Ане пересидеть шумное появление Семена на автобусной остановке. Решил раскрыться перед ним.
– Да какой разговор! – могильщик раздушился улыбкой. – Будто я пятидесяти трех лет из инкубатора вылез. Дело молодое. Идите, гуляйте. Я сейчас поллитру открою, тресну рюмку, и мне тоже хорошо будет.
Однако из своего засаленного пуховика он достает сразу две прозрачные поллитровки.
– Еда в холодильнике. Угощайся, не стесняйся. И пиццу доешь, а то совсем не вкусная будет.
– О! Это дело, – Семен, услышав, оживился. – А то я забыл про закусь-то. Говорят, профессионалы не закусывают, а я вот наоборот считаю, не закусывают алкоголики!
Аня уже натягивает куртку. Я тоже.
Шутливо отдаю честь этому уставшему от жизни, жены и водки человеку.
– Семен, Лара где-то на участке. Если заскребется в дверь, впусти. И я ей корм забыл насыпать.
– Да впущу, – отвечает Семен. – И кусок пиццы ей дам. Не переживай, в общем!
– Ну, бай!
– И тебе не спотыкаться, Женька! – Семен подмигивает.
Мы проходим мимо церкви, доходим до автобусной остановки, автобус приходит почти сразу. Платим и, наверное, по подсознательной молодежной привычке, садимся на задние сидения, как в зале кинотеатра. Автобусный ход почему-то убаюкивает, хотя должен растрясти сон. В автобусе почти никого, лишь несколько таких же людей-жаворонков.
– Ань, а о чем ты мечтаешь сильнее всего?
Она смотрит в окно, будто не слышит вопрос. Проходит качающаяся минута, и мне уже кажется, что она не ответит, достанет свой скетчбук и будет рисовать что-то до самого Архангельска.
Но она отвечает. Слова ее незнакомы:
– Ираклион. Сфакс. Малага. Марсала. Аликанте. Таранто.
– Заклинание какое-то? Кхтулху вызываешь?
Она не отрывается от окна. Что она там видит?
– Ясно, – спокойно говорит она. – Неаполь. Салерно. Тунис. Аннаба. Бейрут. Теперь что-то знакомо?
– Ну, города где-то в Европе. Тунис и Неаполь ассоциируются с жарой, по крайней мере. А Бейрут лет тридцать-сорок назад был «горячей точкой».
– Да. Города. Все они находятся на побережье Средиземного моря. Некоторые большие, а некоторые – маленькие деревушки, например, Каррос или Турет-Ливан. Этих деревень, городов и городишек столько, что не хватит года доплыть от одного к другому и причалить к ним хотя бы ненадолго. Это все находится на берегу Средиземного моря. Я бы хотела, чтобы мы жили в Средиземном море. Оно раскинулось от Гибралтарского пролива до Иордании.
– Остановка «Жаровиха», – объявляет водитель через громкоговоритель.
Мы заезжаем в город, в честь которого названо мое кладбище. Слева и справа проматываются дома: в них перегной человеческих судеб. На пешеходном переходе вижу пожилого инвалида-колясочника: седой, как йети, грубая кожа, будто ее терли наждачной бумагой. Я бы поменялся с ним местами. Даже с ним.
– Мне бы хотелось, чтобы у нас был хаусбот, – продолжает Аня.
Достаю телефон и быстро набираю в поисковике слово «хаусбот». Оказывается, это такой плавучий дом, способный путешествовать на разные расстояния. В нем есть все для комфортной жизни.
– Мы бы путешествовали от городка к городку, ночевали бы в просоленных гостиницах, или прямо в хаусботе. Закупались бы едой, или меняли пойманную рыбу на другую еду. Днем, когда мы не в море, ты бы возился в очередном порту с хаусботом, по локти в масле, а я бы ходила местным рынкам. Или мы продавали бы рыбу и на выручку покупали топливо.
– Остановка «Речной порт», – очень уместно заявляет водитель.
– Мы бы плавали везде, от Альхесираса до Александрии. У нас был бы свой календарь, который понимаем только мы двое. Например, седьмое августа было бы днем прибытия в Кальяри. Это на острове Сардиния. А двадцатого, скажем, апреля, по плану была бы швартовка в Поросе или Гази.
Какие непривычные и манящие названия.