– Вообще без понятия, чей это дом, – отмахивается Аня от моего уместного вопроса, к кому едем в гости. – Гораздо важнее, что хозяев нет.
– И что в нем?
– Не что, а кто. Пойдем! – она выбирается из машины первой. Поднимается на крыльцо дома. – Только учти, пока мы не зашли, есть шанс передумать. Последний шанс.
Это что-то наподобие ритуала очищения. На кладбище, когда Аня уговаривала меня вскрыть могилу, в которой оказались деньги, она сказала, что если мы не вскопаем ее, то будем до конца жизни мучиться вопросом, было ли в ней что-нибудь или нет. Сейчас похожая ситуация: если я махну рукой и скажу Ане развернуться и ехать в аэропорт, я буду биться об вопрос, что она хотела показать мне, что она хранила от меня и не перелетело ли это с ней к Средиземноморью.
– Нет. Веди.
Она оглядывается с крыльца, наверное, желая убедиться, что за нами никто не следит или не наблюдает случайный зевака на дороге. Я тоже кручу головой. На улице ни души.
В простывшем доме действительного никого нет. Но до меня доносится запах мочи. Весьма свежей, насколько я могу судить. Из зала раздаются вполне человеческие хрипы. Аня уверенно ведет за собой.
Зал представляет собой обычный зал в доме, в который вывозят все старье из квартиры: выглядит еще прилично, выкинуть жалко, а на дачу такая мебель как раз сойдет. На полу зала сидит человек. Мужчина под пятьдесят, одетый весьма респектабельно, если бы не пыль и грязь, которую он поневоле набрал с пола. Потому что мужчина пристегнут наручниками к какому-то кольцу, вмурованному в стену – по одной паре наручников на каждую руку. Он кашляет и хлопает глазам. Вид у него, будто он неделю минимум мучается от какого-то заболевания, а то отступать не спешит: глаза у него красные, волосы сальные.
Он молчит, глядя на нас угрюмо, молчит секунду, две. Затем что-то в нем перещелкивает, будто он вспоминает, где он и что с ним. И тогда он начинает рваться из хватки железных браслетов, гремя ими о кольцо.
– Отпусти меня, тварь! – ревет он. – Че тебе надо от меня? На хрен ты меня сюда притащила? Че тебе надо?! Кто тебя послал? Открой браслеты. Добить меня пришла, да? И еще фраера привела поглазеть?
– Знакомься, – кивает Аня на пристегнутого человека. – Круглов Антон, матерый рецидивист. Три года промышлял грабежами, а когда его поймали, доказать ничего не смогли. Или же следователю на лапу дали. В итоге он на свободе, а три его жертвы в могиле. Убил, когда грабил их квартиры.
– Не докажешь, – скрипит зубами он. – И че приперлась вообще? Какого хрена ты меня сюда привезла? Чего держишь? Чего хочешь? Или добей, или расстегни наручники! Это ментовские прокладки? Тебе заказали меня?
– А мне ничего доказывать не нужно, – жмет Аня плечами. – Я не суд.
– Это твой дар, да? Ты увидела его прошлое благодаря дару?
– Конечно. Стоило мне взглянуть на него через решетку камеры, я все поняла. Все увидела. И просто дождалась, когда его освободят в зале суда.
Круглов беснуется, угрожает, клянется, кричит свои вопросы, но Ане нет никакого дела: она разговаривает со мной.
– Дождалась, пока он из ресторана выйдет. Он пьяный вдрызг был. Освобождение отмечал, наверное. Я его оглушила, засунула в машину, привезла сюда. Вот, жду, пока голод свое дело сделает.
И тут до меня доходит:
– А Филимонов и этот Назаров? Это тоже ты?
И я припоминаю диалог Кипятка и Булыги, когда я только поселился на кладбище, и хоронили Филимонова. Кто-то из них двоих говорил, что труп Филимонова нашли вот так же: пристегнутым к батарее, умершим от голода и обезвоживания.
– Да. Я.
– Ты еще и Филимона с Назаретом убила, – глаза Круглова наливаются кровью. Слова про какой-то там дар он предсказуемо пропустил мимо ушей. – Ты… Да тебя… Вас обоих достанут. Везде достанут. Хоть на Северный полюс улетите.
Вот куда она пропадала. Вот что за дела у нее были на выходных, в шесть утра. Наблюдала, готовилась, искала место поглуше, где никто не услышит воплей схваченного.
– А еще, пока ты здесь сидел, – Аня указывает рукой на меня, – вот этот парень пришил Кипятка и Булыгу. Они хотели украсть меня и поиметь в лесу, а он вытащил ружье, и накормил их дробью. Как тебе такое, а?
Круглов рвется из наручников, рвется с такой силой, что мне кажется, что кольцо в стене вот-вот не выдержит. Но оно выдерживает, да и узник сдается достаточно быстро. Скорее всего, это не первый и даже не десятый раз, когда он пытался выломить кольцо, и сбежать, пока был здесь один. Конечно, сил пытаться вырвать кольцо из кирпичной стены может быть много, но в запястья при каждом рывке врезаются браслеты наручников. В таком случае попытки высвободиться быстро заканчиваются.
– Еще и Кипятка с Булыгой, – ярится он. – Да вас за них на ремни порежут. Живьем!
– Заткнись, а? – бросает Аня. – Даже если поймают и убьют, а хотя бы умирать буду с мыслью, что сделала этот мир чище. От таких, как ты. И как они.
– Да я тебя… Только освобожусь. Расстегни браслеты, и посмотрим, кто кого. Я вас обоих прибью, фраера! Че-е? Думаете, мне страшно, что вас двое? Да я не таких еще ломал об колено.
Стою, обалдевший.
– Никого ты не прибьешь. Я, хрупкая девушка, в одиночку выследила тебя, вырубила и привезла сюда. Так что ничего ты не сделаешь. Особенно нам двоим. Да и шанса я тебе не дам, как и ты не давал шанса своим жертвам. И Филимонову с Назаровым не давала, когда волочила на цепь. И вот они так же приходили в себя, угрожали, ругались. А сейчас все четверо на том свете, перед Богом ответ держат.
– Лярва, – выплевывает Круглов. Затем как-то смешно сучит ногами, пытаясь пнуть Аню. Та смотрит на его кривляние спокойно. – Таких людей загубила.
Видимо, он все высказал Ане еще в первый раз, когда она привезла его сюда и подождала, пока тот вернется в сознание. Видимо, тогда же он понял, что его угрозы и попытки взять Аню на голос бесполезны. Сейчас он выделывался перед нами просто от бессильной злости и обиды, что его скрутила девушка.
– Даже больше тебе скажу: я была на могилах Филимона и Назарета, – продолжает она. – Хотела точно убедиться, что их больше нет. И ты к ним скоро присоединишься. Тебе без пищи осталось дня два-три. Я с двух метров слышу, как у тебя в животе урчит.
Оттягиваю Аню за ворот куртки, выходим в полутемный коридор.
– Куда пошли, э?! – слышен голос узника за спиной. – Либо кандалы снимите, либо добейте. Че, думаете, я копыта двинуть боюсь? Как собаку меня здесь держите! Меня же найдут. И вас тоже найдут.
Уже нашли. Вернее, вычислили. Мое настоящее и фальшивое имя уже известно. Меня уже ищут.
– Значит, это все ты! Все эти жертвы из-за тебя.
– Да, – она смотрит мне в глаза. – И я не собираюсь оправдываться или жалеть. Я сделала мир чище. Вот моя последняя тайна. Теперь ты знаешь все.
Либо это игра света и тени, либо на мгновение ее глаза снова становятся слепыми, как той ночью, когда я лежал, смотрел на нее и боялся пошевелиться.
– И что теперь?
– А ничего, – она смотрит куда-то мне за спину. – На самолет мы еще успеваем. Садимся в машину, и едем в Талаги. До взлета два с половиной часа. Успеваем с запасом. А этот товарищ окочурится через пару дней, поэтому я буду сидеть в самолете со спокойной душой.
Отец Валентин был во всем прав, а я, влюбленный и слепой, не стал его слушать.
Прохожу мимо Ани, выхожу на крыльцо, в холод. Сажусь прямо на ступени. Закуриваю.
– Скажи что-нибудь, – Аня выходит за мной. – Обвиняешь, да? Осуждаешь? Чего молчишь? Почему ты все время молчишь и только глазами своими коровьими хлопаешь?
Мысли разъезжаются.
– Анечка, но ты понимаешь, что приговаривая их к смерти, ты поставила себя выше закона? Того самого закона, который защищала все эти годы. Ты стояла на страже этой грани между порядком и беспринципностью. Ты делала свое маленькое невидимое дело, охраняя этих чудовищ в клетках, и… И…
– Стала таким же чудовищем? Это сказать хотел? Или тебе жалко их? Мне вот лично жалко, что некто Борис Николаевич ввел мораторий в девяносто втором году, и такая вот отморозь перестала бояться стенки.
В ее голосе ни капли раскаяния.
– А я думал, задача нормального человека не встать на путь самосуда. Не быть судьей и палачом в одном лице. Потому что если ты позволяешь себе такое, как ты можешь требовать от мира какой-то справедливости? У нас же не Дикий Запад, в конце концов!
– Справедли-ивость! П-ф. Нет никакой справедливости. И вся моя жизнь подтверждение этому, с первого вздоха, когда мать написала отказ от меня. Будто вернула в магазин тарелку, которая ей не понравилась. И про справедливые решения я тебе уже говорила: иногда нельзя отталкиваться от того, что правильно, а что нет! И ладно, если бы это не касалось нас с тобой напрямую. А меня чуть не увезли на твоих глазах, и не изнасиловали. Ты бы смог жить, допустив такое? В чем я не права, по-твоему?
– И тогда ты решила, что у тебя есть право быть выше закона человеческого? Поставила себя над всем и всеми, и разливаешь злобу этими убийствами. Плодишь еще больше зла, думая, что выкорчевываешь его.
– Тараканов надо ядом замаривать, а не хлебными крошками, – отрезает Аня.
Она спускается с крыльца, залезает в наш автомобиль, заводит двигатель, ежась зябко.
Что мне теперь делать? Как мне жить, зная, что единственный человек в этом мире, которому я могу довериться – ослепленный своей правотой убийца? Как мне делить с ней судьбу на далеком хаусботе? Как засыпать и просыпаться рядом с ней? И есть ли гарантии, что, улетев отсюда к Средиземному морю, Аня успокоится?
Она машет мне из салона машины. Глаза ее перепуганы.
Решаю на время забыть наши разногласия, и залезаю в салон.
– Что случилось?
– Слушай! – требует она, делая радио в «Рено» громче.
– По словам представителя генеральной прокураторы Архангельска и области, эти данные верны, – шипит радио. – А для тех, кто прослушал начало нашего сообщения, мы повторяем. Генеральная прокуратора объявила в розыск опасного преступника Андрея Сеченова, которого обвиняют в совершенном трое суток назад убийстве двух известных бизнесменов. Ими были Виктор Костомаров и Антон Булыжников. О том, что они были найдены мертвыми в сгоревшей машине под Архангельском, нами упоминалось ранее.
– Что за Андрей Сеченов? Кого они ищут?
Аня достает из рюкзака мои новые документы, дает их мне. Я открываю. Мое фото, то самое, которое я отдал Ане в сторожке. Рядом фамилия, имя и отчество: Сеченов Андрей Владиславович.
– Но как? Откуда? Аня!
– Сдал парень, который делал эти документы, – задумчиво говорит она. – А я такой момент не продумала. Должна же была догадаться, что он под «крышей» работает. И не догадалась. А он сдал. Какая же я дура. Нужно было бросать все, ехать в мотель, пересидеть где-нибудь до самолета. Я же знаю, как они работают. Я же понимала, что от нас просто так не отцепятся.
– И что теперь делать?
– Ничего, – выдыхает она. – Ничего теперь не сделаешь. Если у них есть твои установочные данные, значит, аэропорт уже перекрыт. И на выезде из города будут проверять ДПС или еще кто. И в монастыре ты вечно прятаться не сможешь. Нас будут искать. Уже, наверное, весь город на ушах. Значит, найдут рано или поздно. Радует, что меня они установить не смогли. Черт! – она бьет кулаком по рулю. Машина издает сигнал. – Почти же получилось. Почти ускользнули, и срубились на поддельных документах!
– Ты же не хочешь сказать, что нас и за границей достанут? Я имею ввиду, если мы все же выскользнем.
Она откидывается на сидении:
– Достанут. Даже на Северном полюсе достанут, прав был Круглов. Тебя установили за три дня. Теперь представь, сколько они приложат усилий для твоей поимки. Выхода нет, Женя. Я знаю, как эти клещи впиваются в человека. Намертво. И когда тебя поймают, тебе небо с овчинку покажется. А про себя я вообще не говорю. В моей системе главенствует правило не отпускать человека, если уж он попался. В преступном мире закон другой. Не прощать.
Значит, пока Аня рядом со мной, она тоже под угрозой расправы.
В течении получаса я потерял веру в единственно важного мне человека, и сейчас на меня обрушивается обреченность моего положения. Жизнь действительно как шахматная доска, но я почему-то чувствую себя «слоном», который может ходить только по черным клеткам.
– Скажи что-нибудь, – просит она.
Нечего мне сказать. Скрывать от меня такое, когда я верил ей всем сердцем. И ведь мне даже не хватает смелости сказать самому себе, что это из-за ее действий мы оказались в такой ситуации.
И я просто молчу. Как обычно. Как привык. Иногда молчание – лучший ответ.
Она лезет в свой рюкзак, достает их него свой скетчбук. Листает, показывает мне. На листах нарисован парень, очень сильно похожий на меня, лишь с более угловатым лицом, и улыбка немного другая. Она перелистывает в начало, и я вижу куски уже знакомых рисунков: перевернутое дерево, женщина со слишком длинным языком. Потом еще рисунок, незнакомый: какой-то парень с прической-ураганом. Потом под ее пальцами проносятся знакомый рисунок с девушкой-ангелом, потом мелькает лист какими-то каракулями, будто она была в детдоме и дала детишкам помалевать в своем скетчбуке. Еще рисунок: человек с залепленным широким скотчем ртом, из которого через отверстие выглядывает заженная сигарета. А потом идут рисунки, похожие друг на друга.
– Это ты! – Аня перелистывает, еще, и еще. На рисунке молодой человек. На следующем рисунке снова этот парень. Это я. – На дату посмотри. Сентябрь. Июль. Я рисовала тебя задолго до нашей встречи. Как чувствовала, что однажды ты придешь в мою жизнь, защитишь, утешишь, и поверишь, и не бросишь. Поэтому я и позволила тебе познакомиться со мной на кладбище в тот день. Поэтому и подпустила, а затем сама вернулась. Наши проклятия или дары, как хочешь называй, свели нас вместе. Не зря же я у тебя спросила в день нашего знакомства, почему у меня такое чувство, будто я знаю тебя давно? Это было предопределено. Предрешено, если тебе так хочется. Твое проклятие и мой дар как две части единого целого. Вот почему нас так тянет друг к другу. И сейчас, я уверена, ты сидишь и думаешь о том, как бы бросить меня после того, как я раскрыла тебе свой последний секрет. Потому и раскрыла, что была уверена, что не оттолкнешь. Поймешь. А ты смотришь на меня таким же взглядом, как смотрел на тех двоих на кладбище. За эти две недели мы прошли такое, что некоторым на всю жизнь хватит, и ты готов меня отпихнуть. И не смей говорить, что это не так: я же чувствую, когда ты врешь. Давай, скажи, так или не так. И я за секунду твою ложь определю.
Глаза Ани наполняются слезами.
– Две недели тихого спокойного счастья. Две недели за двадцать пять лет. Неужели, я не заслужила большего? И ты обвинил меня в том, что я пложу зло, когда я его останавливаю. Ты не знаешь, что я видела в стенах той тюрьмы. Ты не знаешь, какой еще кары заслуживают некоторые из тех, кто там сидит. Да я миру одолжение сделала!
– А мне как быть?
Меня взрывает.
– Про меня ты подумала? Как мне жить с убийцей рядом? Ты же знаешь, что я привязан к тебе. Знаешь, что стоит мне отойти от тебя, вокруг будут люди гибнуть. И не говори мне, что эти люди тоже в чем-то виноваты. Пусть так, но жить с этим мне. А ты обрекла меня болтаться с тобой на привязи, чтобы эта дрянь во мне, это проклятие хреново еще и меня случайно не убило, как было в этот раз. И я теперь и отойти от тебя не могу, и рядом с тобой не хочу находиться. И ищут нас из-за тебя. Я слышу от тебя только обвинения: я у тебя плохой, все кругом плохие. А ты себя спроси, может быть, ты переступила черту, за которой человек человеком перестает быть? Потому что те, кто берут от жизни все, что хотят, не считаясь с другими, для тебя зло, а ты чем лучше? Да ты только им руки развязываешь, когда проливаешь кровь. Потому что тебе кажется, если их остановить, то это как бы обеляет тебя.
Как достучаться до нее? Как объяснить ей то, что я уже почти отчетливо понимаю: ее дар завладел ей. Нежданный, ненужный ей, вселившийся в нее, и заставивший ее думать, что совершенные ей преступления не приведут к ее более страшным преступлениям.
Но нет, увы и увы, Анечка. Нельзя вымарать зло злом, не получится отмыть грязь грязью. В этом слетевшем с катушек мире наш единственный путь – это терпение и смирение с неизбежным злом вокруг. Ожидание, что однажды ситуация переломится, и люди, несущие тьму в своих сердцах (как и те, кого ты приговорила) устыдятся себя. Потому что если ты не готов нести добродетель в виде смирения и терпения, то задумайся, кто это сделает за тебя?
У меня нет слов и сил переубеждать ее, эту запутавшуюся в себе девушку, живущую на темной стороне. Я устал, как никогда.
– Ты почему-то решила, что если тебе не повезло в жизни, то это дает тебе какие-то права. Делает тебя выше остальных. И только не говори мне, что я жил сытой и довольной жизнью, и никогда ни в чем не нуждался. Когда я понял, что во мне живет эта инфекция, я собрал вещи и сбежал из дома. Бродяжничать. Мучиться от голода и холода. И даже тогда я принес горе матери и отцу. И мне до конца своих дней, сколько бы мне ни осталось, будет стыдно за свой выбор. За то, что не поговорил, не убедил, что со мной что-то не так.
– Ты идеалист, – Аня подкручивает радио. – Зря я тебе все рассказала.
– Не зря. Если бы мы поехали в аэропорт, а не сюда, нас уже могли бы арестовать. А пока мы здесь, у тебя есть шанс.
– У меня? А ты?
А у меня нет.
Ты думала, Аня, что совершаешь какую-то жертву, считая себя карающим мечом. Ты думала, что самое сложное в жизни жить с этим, ведь цель оправдывает средства. Ты даже помогала сироткам в детском доме, отдавала туда последние деньги, пытаясь заглушить свою совесть. Теперь я даже догадываюсь, где ты брала эти деньги. Из кошельков тех, кого притаскивала в дома и пристегивала к стенам.
Впрочем, вероятно, сиротам ты помогала просто по велению сердца. Ты хотела искупить плохой поступок хорошим, но это так не работает. Ты думала, что твоя самоотверженность правильна, но самоотверженность не отменяет причиненного тобой зла.
И мне нисколько не жалко людей, которые умерли от голода по твоей воле. Я лишь не могу смириться с мыслью, что ты уверена в своей жестокой правоте. С момента нашего знакомства я был так очарован тобой, что не замечал твой истинный облик. Я был так одинок, что позволил себе обмануться.
Я мечтал обмануться. И мечта осуществилась.
Тебя не переубедить, твою уверенность не сломать, потому что твой дар владеет тобой. Он позволил тебе перейти черту, из-за которой уже не возвращаются.
Но я покажу тебе настоящую самоотверженность. Покажу настоящую жертву. И я буду искренне надеяться, что это переубедит тебя.
Ты думала, что жертва заключается в том, чтобы жить с тяжелой от поступков совестью, доказывая себе их необходимость. Нет. Настоящая жертва, настоящее пожертвование начинается с себя, и начинается добровольно. Только так можно изменить баланс добра и зла. Начать с себя.
– Вылезай из машины.
– Что ты собираешься делать? – она выглядит удивленной.
– Сделаю то что нужно. Впервые в жизни сделаю то, в чем полностью уверен. Спасу тебя от погони. От угрозы. Отделю тебя от себя.
Я уверен, едва она узнает, что я сделаю, она поймет, что ее политика, все ее мировоззрение было ошибочным. У меня нет выбора, я действительно обречен. Но я могу попробовать спасти Аню.
– Выходи из машины. Затем лови попутку, гони в аэропорт и лети к своему Средиземному морю. А там купи хаусбот, и живи. И будь счастлива.
– Что ты сделаешь, Женя? – в ее глазах страх.
– Искупаю твои грехи, Анечка. Показываю тебе, что такое настоящее самопожертвование. Не благородный камень на душе, нет. Оно должно начинаться с себя, а не с забора чужих душ, пусть и виновных.
– Не смей! – на этот раз уже она хватает меня за колено. – Я без тебя с ума сойду в этом мире. Мне без тебя даже дышать не хочется. Ты не видел, а я все глаза выплакала, когда ты в монастыре переломанный лежал. Я молилась, сама не зная кому, что, если он выживет, если он поправится, я что угодно сделаю. Я что угодно была готова сделать.
Вот и сделай. Не дай мне спасти тебя напрасно. Не упусти свой шанс.
– Женя.
– Выходи из машины. Пожалуйста. Прошу тебя. Я не смогу быть рядом с тобой, а тебе опасно быть около меня. Лови попутку и езжай на самолет. Все будет хорошо.
Слезы бегут по ее лицу, и она уже не стесняется их.
– Подожди, – она шмыгает носом. – Сейчас успокоимся и придумаем что-нибудь. А я завяжу с тем, что я делаю. Это был последний раз. Только не уходи из моей жизни! Я беременна. От тебя.
– Что?!
– Все признаки есть. В интернете поискала. Недомогание, слабость, запахи стала очень резко воспринимать. Сегодня утром меня тошнило. Если я правильно вычитала, идет вторая неделя. У нас будет ребенок. Наш с тобой ребенок. И ты не имеешь права меня бросить с ним, слышишь? Ты нужен нам.
Мне кажется, что еще немного, я передумаю, и брошу свое решение, которое уже почти сформировалось у меня в голове. Но мысль о том, что теперь своим поступком я отвечаю сразу за двоих, немного отрезвляет меня.
– Нет, Аня, теперь я точно сделаю то, что задумал. Нельзя подвергать ребенка опасности. Вырасти и воспитай его так, чтобы он был лучше нас. Чтобы ему никогда не пришлось наводить оружие на человека.
Потому что если дети не вырастают лучше своих родителей, терпимее и добрее, чем они, то зачем вообще растить их?
– Не нужно, Женя, – Аня уже трясет меня за руку. – Даже знать не хочу, что ты задумал, но не нужно. Какое еще пожертвование? Жертва чертова! Ты мне нужен. Живой.
Она понимает, что это невозможно. Мы в патовой ситуации, а сил на мою поимку положат столько, что рано или поздно найдут.
– Выходи из машины. Поцелуй меня и выходи. Или я вытащу тебя из нее.
Аня снова кладет руки на руль, упирается в них лбом, и всхлипывает.
– Какая же я дура, – тихо говорит она. – Я же знала, что находиться рядом со мной опасно. Я же уверяла себя, что не всплывет, но глубоко внутри знала, что рано или поздно меня вычислят. Приходить на то кладбище было ошибкой. И теперь я подставила тебя.
– Успокойся. Я сам сделал свой выбор. Так сложилось, что в твоей жизни не было человека, который мог указать тебе правильный путь и указать тебе твои ошибки. Да и будь он, ты бы не открыла ему такую страшную правду. Может быть, это спасло тебя, может, нет. Но также, как ты выбирала, позволь выбрать и мне. За себя. Ради тебя. Говорю в последний раз: выходи из машины.
Она вздыхает, потом тянется ко мне. Целует меня в щеку.
– Спасибо, что был в моей жизни. Я никогда не забуду тебя.
Меня тоже прорывает, мои глаза тоже намокают, и едва губы Ани отлепляются от моей щеки, я поворачиваюсь к ней, хватаю ее за подбородок, и целую жадно и крепко. Она отвечает взаимностью, всхлипывая, а наши слезы смешиваются, и мы размазываем эти слезы по лицам друг друга ладонями, пальцами, наконец расцепляемся по своим сидениям.
Мне становится тепло и спокойно.
– Иди, что бы ты ни задумал, – напутствует она. – Как легко я приняла тебя, так легко и отпускаю. Все самые главные решения в жизни и должны приниматься так. Быстро и легко. Не вынашиваться, не выстрадываться, а молнией.
Аня выходит, а я пересаживаюсь на водительское сидение. Сдаю назад и выезжаю на дорогу. Делаю радио чуть громче.
– Окончательно стало известно, – захлебывается ведущий, – что Архангельский метеорит упадет западнее Северодвинска. Нам в «телеграм» все чаще приходит вопрос от наших слушателей, почему же метеорит тогда был назван в честь Архангельска. Если честно, ответа на этот вопрос у нас нет. Эксперты и астрономы-любители сходятся во мнении, что метеорит упадет за тридцать километров из городской черты Северодвинска. МЧС докладывает, что район падения надежно перекрыт. Так же есть вероятность того, что космический гость упадет прямо на шоссе. Это редчайшее совпадение, но оно может произойти. Оставайтесь на нашей волне, и мы будем держать вас в курсе событий.
Приглушаю звук. Я услышал все, что нужно.
До участка дороги, перекрытого отрядами МЧС, примерно километров двадцать. И я надеюсь, дорога перекрыта легковыми машинами спасателей, а не пожарными КАМАЗами.
Я мысленно обращаюсь к Ане.
Прости и прощай. Ты подарила мне осознание важности человеческой жизни. Своими действиями, пусть неправильными, ты дала мне понять, как важно идти ради другого человека на жертву.
И пусть моя жертва изменит тебя. Пусть она заставит тебя очнуться от твоего дара-проклятия, и поможет увидеть все чисто и ясно. Пусть она поможет тебе понять важность каждой жизни, и в первую очередь твоей. Я дарю тебе жизнь взамен на свою. Я размениваю тебя в себя, и я не собираюсь сожалеть об этом.
Ты поставила меня в безвыходную ситуацию, но я не злюсь. Когда я впервые увидел тебя, у меня не было мысли не подойти. Значит, я был готов ко всему. И сейчас пришло время расплачиваться за эти две недели счастья. И мне не жалко, что расплата высока. Я даже не думаю, что не заслужил такой участи. Сегодня я простил тебе злодеяния, которые ты творила, хотя ты не просила об этом. Значит, есть шанс, что я заставлю тебя пересмотреть свою жизнь. Одна сгубленная жизнь за одну спасенную. Все честно.
За две спасенных, если ты сказала правду про беременность. Два к одному – это справедливо. Говорят, дети даются от Бога, и, если это в самом деле так, я не имею никакого права спорить с Ним, и искать спасение в своем малодушии. Всегда найдется повод для малодушия, так что такой вариант мне не подходит.
Моя задача проста – проскочить заслон МЧС и врезаться в летящий на меня метеорит. Никаких следов, и самое главное, Аня будет в безопасности. Я дам ей время улететь, а на другом берегу реки она сделает себе новые документы, и оборвет все концы. Она будет неуязвима для лап системы. Ее не ищут, про нее никто не знает, разве что Семен, который максимум сможет назвать ее имя.
– По словам очевидцев, метеорит уже видно в бинокли, – слышится из динамика, когда я прибавляю громкость радио. – Наши слушатели, стоящие за периметром безопасности, определенным МЧС, присылают нам сообщения и короткие видео, свидетельствующие об этом. И только что пришло официальное уведомление МЧС о том, что да, друзья мои! Да, метеорит летит ровно параллельно Солзенскому шоссе, и с огромной вероятностью рухнет именно на нег, прямо на асфальт! Невозможное совпадение! Мы все в предвкушении! Над местом вероятного падения уже курсируют вертолеты спасательной службы. Центр аналитики сообщает, что с вероятностью девяносто пять процентов наш небесный гость упадет на трассу напротив садового товарищества «Кривое озеро», сразу за дорожным мостом. Я смотрю видео от нашего слушателя, в котором космический объект вырастает буквально на глазах…
Выключаю радио совсем.
Заградительный кордон МЧС вырастает впереди, когда дорога поднимается и выпрямляется, открывая слева и справа безжизненные в это время года поля. Трасса перегорожена двумя красно-белыми «Газелями». Они стоят нос к носу – на легковушке не пробью, не прорвусь, разгонись я хоть в два раза быстрее. А даже если получится, не факт, что после пробития такого заслона моя машина вообще будет способна продолжать движение. Впереди люди в форме машут руками, приказывают остановиться. На обочине справа стоят еще машины спасателей и пара внедорожников полиции.
Прямо перед заслоном я сдаю влево, и объезжаю машины по полю. Набранной скорости вполне хватает не увязнуть в раскисшем поле, вернуться на твердый асфальт и продолжить движение. За спиной взвывают серены, мегафон громыхает голосом демона из другого, жуткого мира. Слова его расслышать не получается, но я и не знаю язык демонов. Почти сразу взвизгивает сирена погони.
Газ в пол, приоткрываю окно, но ворвавшийся в салон ветер не треплет слипшиеся волосы – они пропитались моим потом насквозь.
Я должен подъезжать к садовому товариществу «Кривое озеро», где вот-вот случится одно из самых грандиозных событий этого года. Что ж, я сделаю его еще грандиознее. Я сделаю то, чего не делал никогда ни один человек на свете: я добровольно расшибусь об метеорит.
Через мутное лобовое стекло, раскрашиваемое раз в секунду то синим, то красным от фар погони, я ищу глазами точку в небе. Нахожу довольно быстро – нужно было просто смотреть выше вдоль дороги, ведь по радио сказали, что космический бродяга упадет ровно на трассу.
Выжимаю из своей машины все что можно. Погоня отстает через минуту-две: похоже, у них запрет приближаться непосредственно к вероятному эпицентру падения. Орущий за спиной демон отстает от меня. Я остаюсь в одиночестве – в объятиях моего самого верного друга.
О, метеорит действительно огромен. Он не перекрывает половину неба, но подтверждает слова Семена о трех сотнях в диаметре. И он красив. Он пылает после прорыва через атмосферу. Он пышет раскаленной яростью после прохождения радиационных поясов Земли и долгих-долгих лет полета.
За метеоритом остается дымный хвост – он очень сильный и густой, но сам метеорит нисколько не теряется на его фоне. Даже наоборот, играет на контрастах. И да, этот осколок космоса готовится рухнуть точненько на трассу 11А-005. Я первый человек в мире, который уверен в этом на все сто процентов.
Жить мне остается минуту или меньше. Это не важно, потому что я в любом случае успею сказать все, что я хочу. Послать мысленный сигнал в вечность; ведь это единственное убежище наших невысказанных мыслей.
Мама и папа.
Простите, что обошелся с вами так жестоко. Я действовал на ваше благо. На момент моего ухода из дома я ни на секунду не задумывался, что вы можете поверить в мое проклятие и понять меня. Когда я уходил из дома, чтобы моя неизлечимая зараза не убивала людей, я даже не задумался о том, какого будет вам. Я был уверен, что вы погорюете и успокоитесь рано или поздно. Я смотрел на ситуацию глазами ребенка. Вы смотрели на все глазами родителей, которые тоже были детьми.
Пресыщенный безбедной тепличной жизнью я никогда не думал, что именно трудности сплочают семью. Я сбежал не от творящихся вокруг смертей, о нет! Я сбежал от необходимости принять решение. От необходимости долгих многократных объяснений. Я вообразил себя мучеником, о жертве которого никто не узнает. А когда мой желудок прилипал от голода к позвоночнику, глупая гордость взяла верх, и я не вернулся.
Простите меня за мое малодушие. Я рос пай-мальчиком, не знавший конфликтов с вами, и боявшийся, что вы не поймете или вообще отречетесь от меня. Вдвойне глупо, потому что, по моей логике, в самом худшем случае я бы потерял вас. Но я и так вас потерял.
Где-то во мне было что-то сломано с самого начала, чуть ли не с рождения. Что-то, отвечающее за важность семьи и веру в людей и взаимопомощь. С раннего детства папа говорил мне: «Решай свои проблемы сам». Видимо. Я воспринял это неправильно. Мое глупое самопожертвование перегнило в эгоизм, который в итоге отравил и убил всю нашу семью.