Испытание близостью

Если раньше можно было что-то изменить, если не поздно было предъявить жене ультиматум, поскольку эмоциональная и чувственная зависимость была взаимной, если способность любить имела место быть, а желание близости играло решающую роль, то теперь “глас вопиющего в пустыне” мог быть услышан и понят, лишь небесами.

Себя было жалко, очень жалко. Фёдор считал, что не заслужил такого отношения: он не предавал, не изменял, работал на износ, отдавал зарплату до копейки, относился к жене и тёще с возможной степенью уважения.

Что теперь!

Ему цинично указали на дверь, обозначив предельную степень зависимости. У него теперь нет ничего, совсем ничего! Как могло такое произойти?

Километров через пять Фёдора торкнула мысль: женщина без зонта, ночью, одна под проливным дождём. Кто она, почему голосует!

Если не поможет он, то кто, кто остановит в такую темень, кто !

А вдруг в кустах притаились хулиганы или бандиты, что если цель этой женщины – нажива? Сердце Фёдора заскрипело от невозможности принять взвешенное решение.

– Ну и пусть, – подумал он, – пусть меня убьют. Пусть провидение решит за меня. Это будет азартная игра, случайное стечение обстоятельств, русская рулетка.

Он развернулся, нажал на газ и поехал навстречу судьбе.

Женщина безвольно сидела на бордюре обочины, обняв себя за плечи. Ей было холодно и страшно, но перспективы вызвать сочувствие она не видела. Мимо проехали десятки машин, никто не обратил на неё внимания.

Фёдор остановился в метре от женщины, направил на неё свет фар. Она клацала зубами, что было слышно на расстоянии, но не повернула головы.

Женщина устала, замёрзла и ни на что не надеялась. Она плевать хотела на превратности судьбы, которая отказалась проявлять по отношению к ней хоть капельку дружелюбия.

Мужчина подошёл вплотную. Бедолагу колотила дрожь, похожа она была на кошку, упавшую в стремнину реки, которую течение протащило по порогам и мелям, но сжалилось, выбросило на берег.

Смотреть на несчастную было больно. Одета она была в шикарное, если бы не было в столь плачевном состоянии из-за дождя вечернее платье, облепившее худенькое тельце. Выглядела страдалица ужасно, если не сказать больше – нелепо, жалко.

Дорогое платье, красивые украшения, туфельки на высоком каблуке, и стекающие по посиневшей коже холодные струи.

– Присаживайтесь, довезу.

– Мне далеко, у меня с собой ни копейки.

– Договоримся.

– Я не собираюсь расплачиваться телом! Ваша дорогая машина… я совсем мокрая.

– Принято. Переживу. Я тоже не настроен на сантименты, мне тоже плохо. Впрочем, неважно, это мои личные проблемы. Показывайте дорогу. Я сегодня добрый как никогда. Наверно приблизительно так чувствуют себя висельники перед казнью.

Фёдор мельком посмотрел на тщедушное тельце, на детскую, почти плоскую грудь, на сморщенное от влаги и холода лицо, свисающие сосульками волосы.

Определить возраст пассажирки, составить мнение о её облике, было невозможно.

Печка была включена на максимум, адрес назначения на другом конце города.

Женщина, судя по фигуре, скорее всего молоденькая девушка, молчала. Её лихорадило, трясло.

– Если можно – не гоните. Я боюсь быстрой езды, трижды попадала в аварии. Не переживайте, у меня есть деньги, только не здесь – дома.

– Я знаю этот адрес, бывал в том районе. Можете подремать. У меня хорошая печка. Быстро согреетесь. Меня зовут Фёдор.

– Очень приятно, если в моём положении можно так выразиться, Зоя.

– Как вы оказались одна среди ночи на пустынном шоссе?

– Можно, я не буду отвечать?

Дальше ехали в полной тишине. Время от времени Фёдор невольно скашивал взгляд, пытась определить, с кем имеет дело.

Женщина была похожа на обсыхающего воробышка. Перья её волос торчали во все стороны, она то и дело проваливалась в сон, не в состоянии полностью открыть глаза. Видимо холод и дождь отняли у бедняжки остатки энергии. Но она пыталась держаться, видимо пыталась контролировать ситуацию.

По непонятной причине у Фёдора появились по отношению к пассажирке тёплые чувства. Девушка, теперь было определённо понятно – ей примерно двадцать пять лет, заснула, безвольно повалилась на его плечо. От пассажирки пахло дождём, молоком и мандаринами. Переключать передачи было неудобно, но беспокоить её не хотелось.

Фёдор остановился на заправке, не глуша двигатель. Пусть поспит.

Проснулась Зоя минут через двадцать, долго извинялась. Мужчина чувствовал отеческое беспокойство за судьбу незнакомки. Приятно было принять участие в её, скорее всего незавидной судьбе.

– Простите, ради бога, меня сморило. Не хотела вас напрягать. Я знаю эту заправку. Мы совсем рядом с моим домом, почти приехали. Скажите, сколько я вам должна?

– Сущие пустяки. Побудьте ещё немного со мной, просто так. Впервые за последний год я почувствовал себя нужным не только на работе.

– Давайте поднимемся ко мне, я с удовольствием угощу вас чаем.

– Нет-нет, мне, право, неловко. Вы такая молодая, тем более, я обещал только помощь.

– Чай, только чай, не подумайте ничего плохого. Мне страшно остаться одной.

– Договорились, Зоя. Но я так устал, что способен заснуть даже стоя. У меня был предельно тяжёлый день, скоро опять на смену, а я ещё ни минуты не сомкнул глаз.

Фёдор остановился у подъезда, где жила незнакомка, вышел, галантно открыл дверь, но поскользнулся и некрасиво грохнулся в лужу.

– Провидение не оставило нам иного выхода. Придётся стирать вашу одежду, потом сушить. Я справлюсь, а вы поспите. Ищите удобное место для парковки.

Квартира была однокомнатная, малогабаритная, но ухоженная, уютная. Повсюду стояли растения в горшках. Насыщенный цветочными ароматами запах и своеобразный интерьер подсказывали, что живёт в этом царстве чистоты и комфорта молодая женщина, причём одна.

Теперь он мог внимательно рассмотреть таинственную пассажирку.

Фёдор был в полном восторге от увиденного. Удивительно, но его совсем не расстраивала разница в возрасте. Её доверчивость и жизнерадостность бросались в глаза.

– Раздевайтесь, я дам вам махровую простыню, запущу стиральную машинку, и начнём пировать. Чай с лимоном, сухари и сколько угодно сгущенного молока. Я сладкоежка.

– Я бы съел что-нибудь посущественнее. Скоро сутки как ничего не ел.

– Могу предложить гречневую кашу с молоком и малиновым вареньем, только подождать придётся, а пока бутерброды с сыром и… или яичницу с беконом.

– Не отказался бы от того и другого. Всё на стол мечите.

– Решено. Вы в душ, я готовлю. Наедаемся от пуза и ложимся спать.

Ангелина и Паулина Леонтьевна перезванивали друг другу всю ночь, почём зря чехвостили непокорного зятя, посмевшего проявить самостоятельность.

Фёдор не вернулся.

И на следующий день тоже.

Через месяц он подал заявление на развод и забрал из неприветливой квартиры пожитки. Проклятия жены и тёщи были ужасны, но его подобные мелочи нисколько не беспокоили: он был счастлив.

В однокомнатной квартире Фёдора ждала Зоенька. Действительно ждала, минуты считала до его возвращения, сервировала стол настолько изобретательно и изысканно, что сама трепетала, возбуждаясь избытком положительных эмоций в порыве творческого экстаза.

Когда Фёдор ел, она не могла оторвать взгляд, испытывая такие яркие эмоции, что не заметить её крайне возбуждённого состояния было невозможно.

Любимый отодвигал тарелку, вытирал губы и усаживал девочку на колени.

Он знал, чувствовал, чего ждёт его милая кошечка.

Фёдор спас Зою от переохлаждения, а она его от эмоционального смятения и полного крушения иллюзий. Кто знает, возможно, судьба преднамеренно выбрала такой извилистый путь, чтобы создать в не очень уютном пространстве уголок благоденствия и счастья.

Приходил-то зачем?

Но сколько б пятниц не было в неделе,

где б не пересекались параллели –

когда из всех примет всего одна

пророчит счастье – битая посуда,

резонно полагая, что отсюда

спасение тем лучше, чем скорей,

душа, поймав за хвост попутный ветер,

холодного прощанья не заметит

последнего из многих октябрей.

Ксения Хохлова

В дверь постучали.

Паша был в школе, Зоя в детском садике. Мария никого не ждала.

– Только взялась за приборку и здрасьте вам, притащила кого-то нелёгкая!

Настроение было паршивое. Последнее время, чтобы дети ни в чём не нуждались, приходилось работать на две полные ставки. Времени не то, чтобы на жизнь, на бытовые хлопоты не оставалось.

Муж, скоро уже два года исполнится, как бросил её с двумя ребятишками. Не только её жизнью, даже детьми за всё это время ни разу не поинтересовался. Растворился, словно сахарный песок в стакане воды, будто и не было десятка лет относительно счастливой совместной жизни, общих планов, любви.

Странная всё-таки штука жизнь, никогда не знаешь, чем чрез час или через день огорчит или обрадует, хотя ни к тому, ни к другому не было предпосылок. Проблемы приходят внезапно, как телеграммы: примите, распишитесь. А дальше что!

По документам Генка всё ещё был мужем, а в реальности – никто. Даже алименты с него не затребуешь. Где он – неизвестно.

Заработки теперь стали больше похожи на пособие по безработице. На жизнь не хватает, но выжить можно.

Она, конечно, справляется, но какой ценой!

В кои-то веки взяла выходной, да и тот весь день как белка в колесе.

Маша вообще-то женщина общительная, компанейская, но не в этой жизни. Кажется, всё хорошее с уходом из семьи супруга закончилось.

Давным-давно она последний раз чувствовала себя счастливой. Теперь уже и не припомнить.

Жизнь её с того трагического дня разделилась на два периода – на до и после Генкиного бегства .

Теперь ей всех и всё хочется послать так далеко, чтобы совсем никого не было рядом, потому что смотреть на чужое благополучие, когда сама медленно вязнешь в пучине финансовой и бытовой неустроенности, больно.

Даже дети, которые помогли выжить после крушения семейной эпопеи, стали порядком тяготить.

Конечно, Маша так или иначе их поднимет, выучит, выведет в люди, но жизнь тем временем отнимает последние надежды, лишает даже призрачных шансов на счастье, на то, что когда-то может наступить равновесие и не придётся больше суетиться по пустякам.

Она ведь не старуха ещё, тридцать два года всего. А жизнь смяли, словно использованный тетрадный лист или промокашку, на которую пролили чернила.

Сначала Мария с надеждой терпеливо ждала предателя-мужа, потом махнула рукой. Нет его и всё. Может, его и не было никогда, а любовь, семейная идиллия – всё это приснилось.

Паше только восьмой год пошёл, значит, самостоятельным станет, когда она окончательно в тираж выйдет. Только изначально счастливые женщины могут говорить, мол, в сорок пять баба ягодка опять. Если уж в тридцать лет, глядя на себя в зеркало, приходится горько вздыхать, что будет тогда – подумать страшно. Недаром говорят, что все болезни от нервов.

Нервы у Маши действительно ни к чёрту – всё-то её раздражает. Чуть что не так – истерика, слёзы. Запрётся в ванной и рыдает. Тихо-тихо, чтобы дети не услышали, а от напряжения горло болит и голова.

Тоскливо так жить, горько, дальше некуда.

Ни с кем Маша теперь дружбу не водит – времени нет, даже с подругами общаться, про мужчин и думать не хочется. Да и смотрят на брошенку с двумя детьми косо. Даже подруги, которые при наличии мужа каждый день приходили поболтать, в гости приглашали, потихоньку исчезли, видимо опасаются, что денег в долг просить будет, или плакаться.

Нет, Мария не такая, чтобы сор из избы выносить, выставлять себя на всеобщее посмешище. Вне дома она держится независимо, делает вид, что всё хорошо, что отсутствие мужа, скорее, благо, чем лихо. Мужик, мол, с возу – портки стирать не нужно. Знали бы они, каково одной и за мужика, и за бабу!

Жизнь у Маши с самого детства не заладилась. Многодетная мать старела на глазах, детьми занималась с неохотой; отец не выходил из запоев. Маша росла как придорожный сорняк, никому не нужная. Ей всё доставалось по остаточному принципу – с чужого плеча, или то, что никому не пригодилось. Она не брезговала ничем, что за ненадобностью выбрасывали соседи.

С Генкой познакомилась, когда было ей пятнадцать лет. Влюбилась до смерти, просто с ума сходила от лихорадочного возбуждения. Дневник вела, в котором незнакомые переживания, эмоциональные взлёты и падения, романтические мысли и сокровенные мечты, которые не давали покоя ни днём, ни ночью, страничкам в клеточку поверяла.

Но целомудренность настойчиво блюла, близко не подпускала. Разве что робкие поцелуи позволяла.

Из армии милого дождалась. Иногда с фотографией Генкиной, с письмами, облитыми слезами, засыпала. Надеялась на счастье. И боялась его одновременно, потому что вокруг ничего похожего на то, о чём мечтала, не видела.

Сентиментальная была чересчур, впечатлительная, потому уязвимая. От избытка переживаний, ожидая любимого, похудела, высохла, но веру в любовь и верность не растеряла.

Свадьбу сыграли, когда Маше почти двадцать лет было.

Счастлива она была до помутнения рассудка. Надеялась, даже уверенна была, что счастье как скала – незыблемо, то есть навсегда.

Рушиться семейная идиллия начала через год после рождения Паши.

Сначала Генка на работе стал задерживаться, потом в подпитии возвращаться, после и вовсе загулял, менял одну за другой доверчивых дурочек, которые тоже на что-то серьёзное рассчитывали. Супруг умел тень на плетень навести.

Потом муж ушёл к смазливой простушке, скорее всего несовершеннолетней, очень восторженной и доверчивой, за призрачным счастьем. Девочка оказалась с сюрпризом, точнее, с двойным дном. Как только приручила, подсадила на зависимость – начала активно манипулировать. Вскоре обратно вернулся.

Простила. Не могла не простить, потому, что любила, потому, что Паше отец нужен.

Как же Маша была рада, когда Гена бросил пить.

Два года прожили душа в душу. Зоя родилась.

Всего два года или целых два года?

Теперь-то без разницы, а тогда в счастье буквально купалась. Теперь вспоминает то время – а было ли оно на самом деле, или опять всё выдумала?

Это после Маша поняла, что жизнь, как облака себя ведёт. Приближается красивыми туманными сгустками, похожими на волшебные миры, наплывает плотными серо-голубыми волнами, закрывающими солнечный свет и лазурь небесного свода, и незаметно убегает вдаль, снова превращаясь в сказку, только уже не твою – чужую.

Мир вокруг меняется, с каждым днём быстрее, наслаивает череду событий, которые не дают времени и возможности, не то, чтобы отреагировать на каждое, даже проследить за ними.

Краткосрочная эйфория сменяется безразмерной величины отрезками неприглядных будней, грядущими бедами и несчастьями, которые так же со временем превращаются в прошлое, о котором не хочется вспоминать.

Ко всем этим напастям невозможно приспособиться, потому, что они текучие, подвижные, очень-очень разные.

Было время, когда Маша упала на самое, как ей тогда казалось, дно. Потом стало ещё хуже.

Сейчас, вроде, ничего, жить можно.

Скорее бы детишки росли. Может, тогда повезёт.

А открывать дверь всё равно нужно. Очень уж настойчиво барабанят. Может, случилось чего!

Маша опустила подоткнутый за пояс подол платья, вытерла о передник натруженные руки и пошла к двери.

На пороге стоял Генка, собственной персоной. Только худой, жалкий и потрёпанный. Нарисовался – не сотрёшь.

Не узнать его Маша не могла.

Разом нахлынули воспоминания, но совсем не те – радужные, когда семейная жизнь только начиналась. Всплыли в памяти те мгновения, когда готова была без сожаления расстаться с жизнью.

Если бы в руках оказалась мокрая тряпка, она обязательно хлестнула бы Генку по наглой роже.

Любовь рассеялась как сон, как утренний туман. Осталось лишь горькое послевкусие.

Маша предприняла попытку закрыть дверь.

Генка засунул в просвет ногу, посмотрел на неё до того жалобно, как умеют это делать брошенные хозяевами щенки и котята, которые в каждом прохожем видят спасителя.

– Я же на заработках был, Машута, на приисках. Для вас старался, горбатился. Зуб даю!

– Ага, знаю я, в каких пещерах ты алмазы и слитки золотые добывал. Мне твои подружки уже предъявляли претензии, чтобы алименты на байстрюков за тебя платила.

– Какие подружки, Машенька, бог с тобой, брешут злые языки! На Колыме пропадал, света белого не видел, только о вас и думал.

– Туда и возвращайся, нет тебе веры, ничего, почитай, нет, даже сочувствия. Та Маша осталась в прошлом.

– Жена ты мне. Вот, смотри, в паспорте штамп стоит. И прописан я в этой квартире. Не пустишь – приведу участкового. Право имею здесь жить, по закону. Так что – извини-подвинься, как говорится.

– Это мы посмотрим. Я тебя за алименты засужу.

– Верну. Всё до копеечки отдам. За каждый прожитый без твоей, Машенька ласки, день, рассчитаюсь. Скучал я по тебе, горевал безмерно. Помнишь, у Лермонтова – и скучно, и грустно, и некому руку подать…. как же я мечтал о тебе, родная, долгими холодными ночами. Магадан, милая, это тебе не курорт, там люди жизни отдают за длинные тяжёлые рубли.

– Будет брехать. Если бы скучал, письма бы слал, деньжат детишкам подкидывал. Если и заработал чего – всё сам прожрал. Не верю я тебе.

– На, читай, это справка, что артель должна мне одиннадцать тысяч рублей. На такие деньги квартиру можно купить, машину, дачу… ещё и останется.

– Справка, значит, а чего в тряпьё-то с помойки вырядился, если такой богатый! Не бери грех на душу – ступай, откуда пришёл. Самим жрать нечего,е ещё и тебя содержать! А бумажку свою… в туалете пригодится.

– Так это, Машуль, деньги только после полного расчёта, месяца через два будут. Вот те крест. Рублик к рублику. Всё до копеечке тебе и детям. Мне что теперь, на улице жить!

– К Верке на постой попросись, в соседний подъезд. Она тебе борща нальёт, может и приголубит. Но велика вероятность, что яйца отрежет. Женщина половину зарплаты отдаёт, чтобы с твоим сыночком сидели, с хлеба на воду перебивается. Или забыл жену свою гражданскую?

– То не от меня! Врёт. Пьяный я тогда был, вот она и придумала! Сама-то на неё погляди – ни глаз, ни рожи. Разве ж я мог на такую вскарабкаться… бр-р-р!

– Но, был же, у неё, ночевал. Видели тебя там, и не раз.

– Да не помню я такого случая. Оговорила, Машуль, я всю жизнь только тебя одну люблю, провалиться мне на этом месте, если вру. Семнадцать лет уже без малого. Не губи, родненькая. Деньги из Магадана придут – заживём. Королевой у меня ходить будешь. Шубу песцовую тебе куплю. Или норковую. Да хоть из соболя, там на всё хватит. Для тебя ничего не пожалею.

Слово за слово, пожалела Мария приблудного мужа, до того жалостливо глядел, что не смогла отказать, в дом пустила.

Накормила, напоила.

По рюмашке хлопнули. Со свиданьицем.

В хмельном благоденствии, сами знаете, чувства обостряются, особенно тогда, когда сил больше нет вынести неприкаянное одиночество. Недаром люди говорят… или читала где – что всё в жизни взаимосвязано: живёшь – хочется выпить, выпил – хочется жить.

Не успел Генка до неё дотронуться, как Мария всё-всё запамятовала – словно в бездну провалилась, а там… бабочки порхают, пчёлки гудят, всё кругом цветёт, благоухает. Так ей стало хорошо, так здорово.

Начала Маша молодость вспоминать, словно в тот – самый первый их медовый месяц. А ведь было их, уходов и приходов… не сосчитать теперь, не упомнить. Да и надо ли, когда в дверь постучало счастье!

Сколько же всего хорошего в их совместной жизни было.

Расчувствовалась Маша, расплакалась. Так ей себя и судьбу свою горемычную жалко стало.

Сама не поняла как, но оказались бывшие супруги в одной постели. Недаром говорят, что ссора между супругами – это секс, отложенный на потом.

Утром Мария проснулась в холодной постели.

Голова шла кругом.

Хотелось понять, что это было.

Может, ничего и не было, приснилось, пригрезилось?

Ан, нет, через три недели стало понятно, что Генка, сволочь, оставил ей очередной щедрый подарочек. И заначку забрал из тайника, который с тех пор как вместе жили, не поменял места жительства.

– А приходил-то зачем, – думала Маша, – наверно тысяч своих стало жалко.

Пусть прошлое останется в прошлом

Мы друг друга заждали'сь до боли.

До безумья. До "невмоготу".

И рискнули будничные роли

Обменять, не глядя, на мечту.

Мы себя друг другом заразили.

До горячки. До озноба. Вглубь.

Уступая слабости и силе 

Неуёмной ласковости губ.

Ариша Сергеева

В автобусе была давка. Сесть, как назло не удалось. Полина жалела о том, что залезла. Ведь ей спешить, по сути, было некуда – мама отпустила погулять до следующего кормления Вадика, а это почти четыре часа.

Ей такая прогулка казалась праздником жизни. Семь месяцев адского труда. Двести с лишним дней Полина не выпускала из рук болезненное чадо. Сын родился недоношенный, слабый, всё время плакал.

Самыми трудными были первые месяцы. Полина тогда совсем не спала. Она жила в каком-то странном – расплывающемся, как воздух в мареве знойного полдня, висящем над перегретым асфальтом, не совсем реальном мире.

Вадик кричал постоянно. Женщина привыкла к пронзительным звукам его голоса, практически не слышала их.

Из мутного морока, в котором она пребывала большую часть суток, её выводили лишь паузы в душераздирающих воплях и импульсы внутреннего таймера, который подавал тревожный сигнал, означающий время кормления, необходимость пеленать, мыть, готовить, стирать, гладить.

Полина жила в автоматическом режиме, практически не задумываясь, ничего не понимая. В нормальном состоянии выдержать такую нагрузку немыслимо.

Усталость валила с ног. Полусонная невесомость стала привычной.

Муж постоянно был на работе. Это и понятно – бытовые расходы с рождением Вадика многократно возросли.

Свекровь жила далеко, у мамы ответственная должность, постоянные авралы и бытовые проблемы. Ждать помощи неоткуда.

Полина не роптала. Она знала, что такое положение, эта адская нагрузка, циклическая круговерть однообразных занятий и обязанностей, отупляющих мозг, дело временное. Стоит только пережить: год, может быть два. Жизнь войдёт в колею и обязательно наладится.

Опять будет сиять солнце, петь птицы, люди улыбаться и радоваться жизни.

Как же было хорошо тогда… совсем недавно, но словно в иной реальности.

С Ромкой они почти не общались, виделись лишь краткий миг перед сном, и несколько условно приятных минут в постели.

Рома старался не утомлять жену интимной физкультурой. Ей и без того тяжело.

Оба ужасно уставали, отчего приходилось жить в изолированном, отчуждённом мире. Несмотря на ребёнка и мужа Полина чувствовала себя одинокой, брошенной.

Ромка в краткие минуты, когда им удавалось побыть наедине, слиться душой и телом, был заботлив и нежен, трогательно чувствителен, ласков, но закончив ритуальный танец, сразу отворачивался к стенке, и моментально засыпал.

Он всегда хотел Полину, только последнее время всё чаще старался гасить страсть, чтобы не утомить, не причинить боль, не вызвать приступ негодования.

Он понимал, насколько Полине непросто, как слаб и хрупок их малыш, что сам бы не выдержал и десятой доли тех титанических усилий, которые приходится прилагать жене ежеминутно, но помогать не спешил.

Мужское восприятие действительности, которое внушила ему мать, не позволяло взять часть женских забот на себя. Ромка боялся, что такими действиями можно избаловать жену, тогда всё в семье пойдёт наперекосяк.

Пусть уж сама справляется – уверял себя он.

Чтобы не расстраиваться, наблюдая за плавно-медлительными, словно постоянно под наркозом, действиями Полины, Ромка старался подольше задерживаться на работе, или общался с закадычными друзьями.

Он не был плохим мужем. Так его научили жить.

Полина втянулась в порядок семейных церемоний и обязательных действий, приспособилась, примирилась с альтернативной, словно не вполне настоящей реальностью.

Другой жизни девочка не знала.

Ромку она любила. Очень любила. Про Вадика и говорить нечего. Эти люди не просто часть её жизни – они и есть сама жизнь.

Полина выдержала. Оборачиваться назад совсем не хотелось. А тут мама…

Елизавета Павловна вдруг заинтересовалась внуком, пожалела дочь: пришла рано утром и объявила, что даёт Полине отпуск, – хоть на целый день, доча. Отдохни, развлекись. Нельзя так себя гробить.

Было радостно и одновременно обидно, потому что семь с лишним месяцев про неё никто не вспоминал.

Ладно, хоть так.

Полина приоделась, накрасилась, но сама себе не нравилась.

Макияж лёг неровно. Оказывается, она всё забыла, кроме Вадика и мужа.

Придётся начинать с азов: сначала учиться дышать свободно, ходить, улыбаться. Со временем она обязательно придёт в себя. Стоит только сделать первый шаг.

С Ромкой они познакомились летом, в парке. Полина кормила лебедей и уток в тенистой заводи. У неё были туфли-лодочки. Подошва оказалась скользкой.

Девочка подошла слишком близко, лебеди были доверчивы. Она сама не поняла, как поехала в воду.

Ромка стоял поблизости. Как ему удалось её подхватить…

Впрочем, это неважно.

Дальше было мороженое, прогулка, долгая беседа непонятно о чём.

Им было уютно и весело.

Любовь это была или что иное – неважно.

Эмоции переполняли, чувства зашкаливали.

Спустя всего пару месяцев они поженились.

Потом… а потом, это то, что происходит сегодня, сейчас.

Полина едет в переполненном автобусе в тот самый парк. Она хочет покормить тех лебедей, посидеть на той скамеечке, съесть такое же, как тогда, мороженое. Вспомнить, как было хорошо, как сладко.

Там ещё… там, на берёзе, в глубине аллеи, Ромка вырезал ножичком…“Рома + Поля = Любовь ♥”.

Банально, но тогда это казалось проявлением по-настоящему волшебных чувств.

Час назад, когда пришла мама, ей в голову бы не пришло ничего подобное. И вдруг такая сентиментальность.

Полина вспомнила, что есть другая жизнь. Лучше, или хуже – не важно, но другая, наполненная интересными и вообще разными событиями.

Вадик – прекрасный малыш, Ромка – замечательный муж, но вокруг столько всего замечательного, а она про всё это забыла, превратившись если не в зомби, то в бездушную марионетку, которую дёргают за ниточки однообразные обстоятельства.

У Полины гусиная кожа встала дыбом от мысли, что она, по сути, отказалась от самой жизни.

Ещё немного и мурашки прокололи бы её тонюсенькую, слишком чувствительную после родов кожу насквозь.

Девушку в салоне автобуса толкали, жамкали, больно наступали на ноги, говорили зря нелепые грубости, а она чувствовала себя счастливой.

Скоро нужная остановка.

Полину захлестнула волна эмоций. Радостные предчувствия опалили сознание, рассыпались яркими искорками, взрывались фейерверками.

Она поспешила к передней двери на выход. Народ нервничал. Её задирали, кричали непристойности, кто-то нагло ощупывал, другие бесцеремонно толкали.

Ну и пусть!

Автобус остановился, открылась дверь. Сзади подтолкнули. Пассажиры посыпались наружу как горох.

Полина подвернула ногу, упала на колени. На неё навалился толстый дядька, смял, как промокашку, уронил на грязный асфальт.

Как же ей было обидно!

До мечты, до пруда, лебедей, берёзы с надписью, до скамейки и мороженого, до вчерашнего счастья, оставалось несколько сот метров, и вдруг такое.

“Неужели это судьба? Значит, пути назад нет? Но я не хочу, не хочу жить так, как сейчас, до конца своих дней!”

Эти и десятки других мыслей больно кололи, карябали где-то внутри, то ли в голове, то ли в районе груди.

Полину вдруг подхватили сильные руки, рывком поставили на ноги.

– Полина… Копылова? Я думал, ты здесь больше не живёшь. Триста лет тебя не видел. Надо же, какая ты стала… записная красотка… как же тебя угораздило так упасть! Ладно, нет худа без добра. Зато я тебя повстречал. Как же я рад!

– Сёмка, Пантелеев, я бы тебя ни за что не узнала. Повзрослел, возмужал. Извини, мне сейчас не до тебя. Видишь, во что превратилось платье. Придётся на такси домой ехать, а я так хотела покормить лебедей. Целую вечность не выходила из дома.

– Чего так, болеешь… или работа задолбала?

– Сын… сын болеет, я вместе с ним… развлекаюсь.

– Бледная, прозрачная… но тебе идёт, ей бо, ты просто богиня, Поля. Господи, о чём я… ты всегда была самая-самая. А помнишь…

– Семён, извини, видишь, что со мной? На нас все смотрят, словно в кунсткамере на заспиртованный эмбрион. Колени в крови, платье грязное, руки… а так хорошо всё начиналось.

Из глаз Полины потекли слёзы, хотя она старалась их затолкать обратно.

Сёмка обнял её, прижал к себе, – не обращай внимания. Сейчас потеряют интерес. Ты ещё не забыла, что я вон в том доме живу? Теперь совсем один. Родители к бабушке уехали, думаю надолго. Парализовало бабулю. Жалко, такая замечательная. Я любил к ней на каникулы ездить.

Удивительно, но Полине было ужасно приятно, что бывший одноклассник уделил ей внимание, принял деятельное участие в не очень приятном приключении.

Умом Полина понимала, что следует отстраниться, показать, что они уже не дети, ведь она серьёзная замужняя женщина, тем более мама, но что-то внутри сопротивлялось.

От удовольствия Полина прикрыла глаза. Ещё мгновение, и она замурлычет, как довольная жизнью сытая кошечка.

Наверно именно участия, теплоты, прикосновений, девушке так не хватало последнее время.

– Пошли ко мне. Постираем, высушим твоё платье, с этим теперь просто. Полчаса, час, и всё будет готово. Успеешь лебедей покормить. Желания обязательно нужно исполнять, иначе они будут стучаться в мозг, требовать сатисфакции. Шучу. Ну что, идём? Коленки твои бедненькие вылечим, помоешься. Горячую воду ещё не отключили.

– Семён… спасибо, но нет. Я замужем, у меня сын. Это неудобно, неправильно. Наконец, стыдно идти в гости к одинокому мужчине.

– Ты очень удивишься, Суровцева, но я ещё не мужчина. Честное слово. Смешно, да?

– А мне это нужно знать? Я никуда не иду.

– Ладно, сейчас такси поймаю. Только адрес запиши. Мой… и свой. Я тебя потом разыщу. Но думаю, будет лучше и правильнее, если домой ты придёшь тихо, незаметно, чистенькая, довольная жизнью.

Зачем привлекать лишнее внимание? Ты не подумай, Полинка, все приличия будут соблюдены, тем более что расставлены все точки над нужными полями. Я догадался, р чём ты подумала. Вспомним юность, – “нам жизнь свою не повторить никак. Осталась молодость за гранью где-то. Бывало, – попадали мы впросак… но песня наша до конца не спета. И есть ещё возможность изменить, всё то, что нам не удалось когда-то. И нужно продолжать мечтать и жить, и не корить судьбу, что виновата.”

– Хватит лирики Сёма. Ладно, уговорил. Стираем скоренько, моемся, и расстаёмся друзьями.

– Прощай… и ничего не обещай… и ничего не говори… а чтоб понять мою печаль, в пустое небо по-смо-три… Ты помнишь, плыли в вышине… и вдруг погасли две звезды, но лишь теперь понятно мне, что это были я и ты… да, я и ты, Полина Сергеевна.

– Не ёрничай, Семён. Посмотри, что с моим новым платьем. Муж меня убьёт. Он мне его на день рождение сына подарил. Не время для лирики, нужно спасать подарок… если это возможно.