Монашка

В это время приемный покой посетила матушка игуменья. Она посмотрела на Таисию недовольно и строго спросила:

– Что с тобой творится? Ты не зашла сегодня ко мне утром, чего никогда до этого не было. О чем-то переживаешь… Расскажи мне… ты даже похудела…

Инокиня опустила глаза, что-то пробормотала о головной боли, о жестоких морозах, которые действительно донимали всех начавшейся зимой.

Матушка игуменья внимательно посмотрела на нее и сказала:

– Знаешь, Таисия, больных из-за облавы русских, видимо, будет не много, поэтому я даю тебе двухдневный отпуск из приемного покоя. Отдохни немного. Так лучше будет для тебя, да и русские тебя будут меньше видеть. Ты берегись их. Ох, берегись, Таисия!

Матушка предупредила доктора Красовского, что сестра Таисия на время облавы на селе от работы в приемном покое освобождается.

В этот день, уже под вечер, заболела сестра Анна, и Таисии, несмотря на освобождение от работы, пришлось отправиться в приемный покой за лекарством. Отобрав необходимое, она возвращалась аллеей монастырского парка и почти наткнулась на двух русских офицеров. Высокий, еще довольно молодой офицер улыбнулся ей и вежливо спросил:

– Скажите, сестра, как нам пройти к игуменье этого монастыря?

Таисия смело взглянула на них и тихо ответила:

– Я вас провожу.

Через несколько минут они были в приемной монастыря. Предложив гостям присесть, она пошла к матушке, которая в этот день чувствовала себя неважно, поэтому лежала в постели. Услышав о русских офицерах, она несколько раз перекрестилась, а затем совсем тихим голосом произнесла:

– Таисия, ты займи их там разговором, вели принести чай, а я еще немного полежу. Я обязательно буду в приемной.

Инокиня дала кухне распоряжение о чае и вернулась в приемную. Высокий офицер, как только вошла Таисия, поднялся и приятным голосом сказал:

– Давайте знакомиться. Я полковник Николай Арсентьевич Садовник. Руковожу операцией против оуновских бандитов. А это, – он указал рукой в сторону совсем еще молоденького офицера, – лейтенант Сергей Григорьев, мой адъютант. А вас как звать?

Черноволосый полковник вел себя очень естественно, спокойно, в нем чувствовалась культура и эрудиция. У инокини мелькнула мысль, что говорить с ним будет легко, и ей захотелось рассказать этому человеку о проделках «партии Бандеры», показать все сокровенные уголки, где прятались враги России, но она тут же себя остановила: потом. Успею еще. Теперь же буду больше его слушать. Слушать и наслаждаться разговором с этим русским…

А он подошел к ней поближе и спросил:

– Вы русская? Кто вы? Откуда вы?

На его вопросы она ответила совсем коротко:

– Я – русская монахиня. Инокиня Таисия. – И, взглянув в его большие карие глаза, попросила: – Расскажите о России. Москве. Санкт-Петербурге. – Несколько смутившись, поправилась: – О Ленинграде.

Полковник внимательно взглянул на нее своими живыми карими глазами и произнес:

– Что же мне вам рассказать? Живя в этом тихом, уютном монастыре, вы не представляете, что сделали фашисты с нашей родиной, с нашим народом. Они грабили города, убивали мирных людей, вагонами отправляли в свой фатерлянд бесценные картины, ковры, гобелены, архивы. Во многих наших городах они захватили наш золотой запас. Они уничтожили десятки тысяч заводов, фабрик, колхозов и совхозов. Везде, где побывали фашисты, были разрушены музеи, великолепные дворцы, построенные нашими предками, которыми восторгался весь мир, в них были устроены конюшни для немецких лошадей, туалеты для господ гитлеровских офицеров…

Тут Таисия, сидевшая напротив полковника Садовника, сама того не понимая, тихо выдохнула:

– А Царское Село? С Царским Селом, как поступили?

Полковник горестно взмахнул рукой и ответил:

– Недавно я был в Ленинграде. Нет Царского Села, Таисия. Все разрушено. Теперь, чтобы восстановить бесценные памятники Ленинграда, нужны годы. Да, пройдут долгие годы, пока мы сможем вновь любоваться творением рук человеческих. Но мы восстановим их. Обязательно восстановим. Назло всем этим надменным гуннам, фюрер которых поставил перед ними свою цель – уничтожить вообще великий город Петра и Ленина. Не удалось этим варварам осуществить его мечту, но защитникам города их блокада обошлась почти в миллион жизней. Ты представляешь, Таисия, миллион ленинградцев погибли, но отстояли великий город. Их подвиг войдет в века.

Таисия взволнованно спросила:

– Николай Арсентьевич! Неужели они дошли до такого варварства, что уничтожили Большой дворец, который так любила Екатерина II?

– Руины. Сплошные руины на месте этого дворца, – ответил полковник.

– А в знаменитом царскосельском парке среди небольших искусственных прудов располагался Александровский дворец. С 1905 года в нем находилась резиденция Николая II. Он тоже разбит?

Садовник безнадежно махнул рукой и выдохнул:

– Сплошные горы кирпича и камней. Да, кое-где чернеют обугленные стены, без потолка и окон. Страшное зрелище! Да и от царскосельского парка мало что осталось. Фашисты пилили в нем деревья и отапливали ими свои блиндажи и окопы.

Таисия горько заплакала, затем вытерла белоснежным платком обильные слезы и спросила:

– Неужели уничтожены и флигели в Александровском дворце? Мне как-то трудно во все это поверить. В них на первом этаже жили император с императрицей, а над ними, на втором этаже, их дети – великие княгини Ольга, Мария, Татьяна, Анастасия и цесаревич Алексей Николаевич.

Инокиня опять расплакалась, а полковник нежно погладил ее по голове, призывая ее успокоиться, и тихо ответил:

– Все там разбито, все покорежено, и мне кажется, что интересующий тебя, Таисия, флигель вообще уничтожен.

Говорить с полковником было легко и приятно. Он ясно и доходчиво отвечал на любой ее вопрос. Время летело быстро, и они не заметили, что в приемной уже стояла почти сплошная темнота! Лампы почему-то не зажигали, да и кухня чаю так и не принесла гостям. На это никто из них не обращал внимания. Временами она плакала, а временами, затаив дыхание, слушала, в душе проклиная Гитлера и фашизм, и просила Бога покарать их за те злодеяния, за то горе и страдания, которые они принесли ее многострадальной родине и ее землякам.

Тут вдруг в приемную быстро вошла матушка игуменья и затараторила:

– Что же ты, Таисия, сидишь с гостями в темноте и чаю им даже не предложила.

Инокиня смущенно вскочила, а матушка Моника махнула рукой и произнесла:

– Да сиди уж. Я сама обо всем распоряжусь…

И тут же вышла. А Таисия смотрела на полковника, и тут в ее голове мелькнула мысль, что за этот совсем короткий срок он стал. Нет. Нет, еще не стал, но уже становился для нее каким-то близким человеком. И эти счастливые, эти дорогие минуты ей уже никогда не забыть.

Внесли зажженные лампы, в приемную вошли матушка игуменья с отцом Павлом Теодоровичем. Нужно отдать матушке должное, в этот раз стол ломился от монастырских припасов. Ужин прошел в пустых разговорах. Игуменья весь вечер только и жаловалась на трудности жизни при гитлеровцах. Она красочно поведала им, как она и монастырь сопротивлялись немцам и не давали им продовольствия. Таисия отворачивалась в сторону, чтобы офицеры не видели улыбку на ее лице, удержаться от смеха ей было очень трудно. Инокиня была рада, что матушка оставила ее в приемной и не помешала разговаривать с полковником, поэтому она готова была простить ей все, в том числе и эту болтовню.

Ужин затянулся до двух часов ночи. Потом Таисия и матушка Моника проводили русских офицеров в специально приготовленную для них комнату, где они тут же заснули. А у Таисии ночь прошла в тревоге и сомнениях. Какое-то внутреннее предчувствие подсказывало ей, что встреча с этим, понравившимся ей русским полковником, человеком новой России, совершенно изменит ее жизнь. В душе ей становилось то до боли грустно, то страшно, но чувство, что через этого человека она приблизилась к своей потерянной родине, радовало ее и пересиливало все ее душевные тревоги.

На следующий день, это было 30 декабря, полковник познакомился с доктором Красовским и о чем-то долго с ним разговаривал в его комнате. Таисия в это время находилась в аптеке приемного покоя, располагавшейся рядом с апартаментами доктора. Она долго боролась с возникшими в ее голове мыслями, что вот здесь, совсем рядом, находится представитель ее родины, а она так ему ничего не рассказала, что происходит в селе и в монастыре.

Она долго мучилась над вопросом, как ей поступить, и вот, приняв решение, бросила заниматься лекарствами и постучалась в комнату доктора Красовского, который встретил ее недовольным взглядом. Она не обратила на него никакого внимания, а сразу подошла к сидевшему в кресле Садовнику и произнесла:

– Извините, пожалуйста, Николай Арсентьевич, но мне нужно срочно с вами переговорить.

Садовник вежливо ей ответил, что после разговора с доктором он сразу же зайдет к ней в аптеку. И действительно, минут через пять он был у нее. Он улыбнулся ей, раскрыл рот, чтобы произнести какую-то фразу, но инокиня опередила его и взволнованно спросила:

– Николай Арсентьевич, скажите, только честно, как относятся в новой России к людям, кто до революции принадлежал к самым верхним эшелонам власти, к правящей верхушке, которые в силу каких-то причин оказались за границей, в эмиграции?

Таисия замолчала, ожидая с нетерпением ответа. Садовник задумался, как бы попроще разъяснить ей политику советского правительства по отношению к белой эмиграции, а она взяла его за руку продолжила:

– Меня интересует вопрос – арестовывают ли органы советской власти таких людей? Тех, кто стоял у короны царской России?

Полковник ласково ответил на пожатие ее рук, улыбнулся ей и спокойно сказал:

– Таисия, ты знаешь, в этом нет никакого секрета, что некоторые круги белой эмиграции сразу повели активную борьбу против советской власти в России. Они стали организаторами многих грязных дел против народа своей родины. К таким людям у нас однозначное отношение: что заработал, за то и отвечай. Но есть в эмиграции люди, и таких немало, которые в силу независящих от них причин оказались за границей, где с симпатией всегда относились к своей стране, мечтали вернуться. Многие из них во время небывалой схватки с фашизмом сражаются в европейском движении Сопротивления, некоторые материально помогают СССР, в том числе и лица, относящиеся к правящим кругам бывшей царской России. Они никогда не вели и не ведут никакой антисоветской деятельности. Так скажи, Таисия, зачем советской власти их преследовать? За что? Наоборот, многие из эмигрантов желанные люди в новой России и советская власть приветствует их возвращение на родину.

У инокини на лице появилась счастливая улыбка, она радостно готова была захлопать в ладони и вдруг от полковника услышала:

– Таисия, я еще раз обращаюсь к вам с тем же вопросом. Кто вы?

Она смущенно опустила голову, почему-то заплакала, и тут ей на память пришли слова митрополита Шептицкого: «Помни, что святая католическая церковь дала тебе право называться Татьяной Романовой». Инокиня повторила эти слова про себя несколько раз, так прошла минута, может, и больше, но вот она, подняв голову, смахнула слезы, потом взглянула в глаза полковника и твердым голосом ответила:

– Я – Татьяна Романова! Вторая дочь Николая II.

К удивлению инокини, Николай Арсентьевич ни о чем ее не стал расспрашивать, а только ласково взял ее обе руки в свои сильные ладони, нежно их поцеловал, а затем сказал:

– Пусть пока все будет так, как есть, но через год я возьму вас к себе в свой дом, в Ворошиловград.

Больше ему ничего не удалось сказать, так как в аптеку вошла матушка игуменья и попросила полковника на завтрак.

Во время завтрака всех поразила перемена, происшедшая с Садовником. Вечером, всего несколько часов тому назад – это был милый, веселый, разговорчивый человек. Утром, за столом он был совершенно другим, озабоченным, погруженным в какие-то ему одному понятные мысли. Таисию все это сильно тревожило, она уже не раз осуждала себя за то, что она так доверилась ему и назвала ему свою фамилию.

Сохраняя молчание, полковник, словно заведенная игрушка, машинально позавтракал и сразу стал прощаться со всеми. Он поцеловал руку матушки игуменьи, затем подошел к понурой, такой озадаченной инокине, взглянул в ее глаза, полные слез, и сказал:

– Желаю вам, Таисия, всяческих благ. Будьте спокойны. Все будет хорошо.

В это же утро полковник уехал. Покинули село Подмихайловце и внутренние войска. В душе Таисии осталась бесконечная грусть и воспоминания о симпатичном полковнике, ей казалось, что им уже никогда не суждено встретиться, и эта мысль жгла ее душу, причиняла невыносимые страдания.

Конечно, от матушки Моники не ускользнула внезапная перемена в настроении полковника, ни его приветливые слова при прощании с Таисией, ни то, что ее инокиня тянулась к разговору с ним о новой России. Вечером она вызвала ее к себе и, вглядываясь в нее внимательно, строго спросила:

– Скажи, Таисия, о чем ты говорила с полковником Садовником у себя в аптеке?

Инокине сразу вспомнились слова все того же митрополита Шептицкого в их последнюю встречу, чтобы она никогда не говорила откровенно с матушкой игуменьей. Да и сама она чувствовала, что о связях с русским ей нельзя никому здесь говорить. Стараясь быть совершенно спокойной, Таисия ей вежливо ответила:

– Матушка, вы извините меня, но я не могу этого вам повторить.

Игуменья вспыхнула, ее толстые щеки налились кровью, и она громче обычного произнесла:

– Знай же, Таисия, если этот хитрый полковник еще раз приедет в монастырь и будет завораживать тебя своими чудесными рассказами о новой России, я скажу ему, что он все лжет и для тебя – католической монахини общество русского безбожника унизительно.

Матушка зло погрозила кому-то в воздухе пальцем и добавила:

– Помни об этом, Таисия. Помни и то, что в русских твоя погибель…

К словам матушки игуменьи Таисия отнеслась очень спокойно, у нее были большие сомнения, что Садовник вообще когда-нибудь вновь посетит монастырь. После разговора с матушкой Моникой инокиня занялась своей обычной работой в больнице.

1945 год в монастыре встречали с тревогой и предчувствием каких-то больших изменений. Советские войска все успешнее боролись с бандитами, загоняя их в дремучие дебри, укромные пещеры в горах и специально вырытые схроны. Устраиваемые внутренними войсками регулярные облавы давали свои положительные результаты. Матушке Монике становилось все сложнее и сложнее помогать «партии Бандеры».

А тут еще советские власти потребовали налог в виде небольшого количества зерна. Возмущение матушки игуменьи и приближенных к ней монахинь не имело границ. А ведь при немцах монастырь временами отдавал им большую часть своего зерна, картофеля, сахарной свеклы и других припасов. Кроме того, своим знакомым гитлеровским генералам и офицерам игуменья бесплатно поставляла спаржу, клубнику, помидоры, всевозможные варенья, соленья и вина. И никто тогда не сопротивлялся таким поборам.

Получив известие о налогах на монастырь, матушка игуменья пришла в ярость и с верными своими помощницами сестрами Киприанной и Эмилией начала обдумывать, как провести советские власти.

Совещались они долго и пришли к такому решению: в монастыре имелась старая свинья, больная каким-то сложным недугом, которую давно хотели отправить на мыло. Однако посовещавшись, матушка игуменья решила великодушно пожертвовать ее «русской танковой колонне». И действительно, через несколько дней доктор Красовский, работавший по совместительству в Букачевском райвоенкомате, отвез эту свинью на телеге по указанию матушки в Букачевцы и сдал ее местным властям в качестве большей части налога.

Одновременно с этим матушка игуменья написала в Букачевский райисполком на имя его председателя Воронича слезное прошение, в котором извещала, что при монастыре находится «приют для бедных сироток, родители которых погибли на войне», поэтому просила избавить монастырь от непосильных налогов.

В райисполкоме почему-то возникли серьезные сомнения, что в монастырском приюте дети являлись сиротами, и попросили сестру Ирину Данилович, которая привезла в исполком это прошение, заверить его своей подписью. Сестра Ирина пошла на этот подлог и подтвердила то, чего в действительности не было. Прошение это было отправлено в Станислав, и вскоре радостная матушка Моника сообщила, что советские власти на 1945 год освободили монастырь от налогов.

В середине января, когда советских войск в селе Подмихайловце не было, прибывшие в монастырь националисты потребовали выдать им большое количество еды и одежды. Матушкой игуменьей все было исполнено в течение двух суток. Кроме того, от монастыря она дополнительно пожертвовала «борцам за самостийную Украину» тридцать только что испеченных в монастырской пекарне огромных караваев.

Через месяц, 15 февраля, в селе вновь появились части советских внутренних войск. Среди монахинь и сельчан прошел слух, что на бандеровцев ожидается большая облава. Ждут только какого-то большого начальства. Оно в селе появилось на следующий день, среди этих офицерских чинов был и полковник Садовник.

Как старый знакомый, он тут же явился в монастырь. В приемной его встретила матушка Моника и долго с ним о чем-то разговаривала наедине. Когда Таисию пригласили в приемную, то она увидела злого и взволнованного полковника. Тут же, покрытая красными пятнами на разъяренном лице, стояла нахохлившись, словно испуганная курица-наседка, и матушка игуменья. Вот она повернулась и, не сказав Таисии ни слова, сильно хлопнула дверью и удалилась из приемной. Удивленная инокиня не могла понять, что тут произошло между ними.

Как только они остались в приемной одни, Садовник задал Таисии непонятно-странный для нее вопрос:

– Ждала меня?

У нее не хватило смелости резко ответить ему на это, а может, и монастырское воспитание сыграло свою роль. Ведь он так мало ее знал, чтобы задавать ей такой интимный вопрос. Но все-таки, посмотрев в его бездонные карие глаза, она почти шепотом ему ответила:

– Да, я вас ждала…

Он быстро встал с дубовой скамейки, подошел к ней, обнял ее своими сильными руками за плечи и поцеловал. Она не пыталась вырываться из его объятий. У нее мелькнула мысль, что полковник Садовник не тот человек, которому она могла бы свободно открыть все сокровенные тайники своей души. Промелькнувший в ее голове этот вывод стал первым ее сомнением в их необыкновенно странных отношениях.

А полковник уселся на свое место и повел разговор о матушке игуменье, какой-то сегодня злой и вспыльчивой, унизившей его как офицера Советской армии, заявившей ему, что чин полковника стоит значительно ниже сана инокини ордена Святого Василия Великого. Игуменья посоветовала ему уделять больше внимания Таисии, человеку необыкновенному, одаренному, истинной католичке, образованной, уважаемой всеми монахинями в монастыре. Беседу, по словам полковника, со своей инокиней игуменья Моника почему-то разрешила охотно.

Таисия улыбнулась и ответила Садовнику, что матушка в целом очень добрый и отходчивый человек, но у нее настроение меняется как погода в Ленинграде. За пять – десять минут она может наговорить такое, что потом все монахини монастыря от стыда ходят с опущенными головами, а ей все нипочем. Таисия просила извинить матушку, которая уже наверняка позабыла этот неприятный разговор.

Беседа с полковником на этом закончилась. Пришла матушка Моника с братом Павлом Теодоровичем и пригласила его с Таисией на ужин. За столом завязался общий оживленный разговор. Матушка игуменья вела себя так, будто действительно никакого обидного разговора не было. Сразу после ужина за Садовником явился его молоденький адъютант и увел его по каким-то служебным вопросам.

А вечером Таисию охватила какая-то непонятная тоска. Ей так хотелось видеть полковника, слушать его, разговаривать с ним или просто сидеть и смотреть на него. Она заставляла себя уйти в молитвы, но ничего не получалось. В глазах стоял он, чем-то уже дорогой для ее сердца человек.

20 февраля Таисия должна была принять вечные обеты, и все в монастыре со дня на день ждали приезда отца Василия Величковского, который должен был привезти из Львова официальное разрешение митрополита Иосифа Слипого на этот обряд. О профессии – вечных обетах – она стала думать ежечасно как тяжелобольной о чудодейственном лекарстве, которое могло исцелить ее душу от навалившегося на нее неожиданного чувства.

Таисия поняла, что она сначала безотчетно, затем довольно сознательно, а сейчас с полного согласия своей воли полюбила Садовника и ничего уже поделать с собой не могла. От этого переполняемого ее душу чувства она начала бояться не только за себя, но и за этого, совершенно неизвестного ей человека.

Утром к ней явился лейтенант Григорьев и принес страшную весть: полковник тяжело заболел малярией. Действительно, погода стояла отвратительная – сплошная слякоть и подхватить эту болезнь было пустячным делом. Доктор Красовский находился в военкомате в Букачевце, и она решила пойти к Садовнику сама.

Известив матушку игуменью о болезни полковника, Таисия быстро собрала медикаменты и вскоре была у Николая Арсентьевича. Состояние его здоровья действительно было очень скверным: Садовника мучил страшный озноб, высокая температура, головная боль и тошнота.

Она ловко сделал ему укол камфоры, дала выпить порошок хинина и тут с каким-то облегчением почувствовала, что обычная ее работа помогла ей несколько успокоить свое внутреннее состояние. Полковнику стало легче, и вскоре к нему стали заходить офицеры и солдаты с докладами и отчетами о проходившей в близлежащих окрестностях облаве на бандитов. Она поняла, что ее присутствие уже не вызывается необходимостью, и вернулась в приемный покой, где занялась приемом больных сельчан.

Через некоторое время больного навестили матушка игуменья и отец Павел. Матушка преподнесла щедрый подарок – банку прекрасного малинового варенья и бутылку французского коньяка, которым совсем в недалеком прошлом ее иногда снабжали немецкие офицеры. Садовник сердечно поблагодарил за такие редкие дары и поинтересовался отсутствием его спасительницы, инокини Таисии. Матушка игриво погрозила полковнику пальцем и пообещала прислать ее к больному после обеда.

Таисию полковник встретил упреками, что она, мол, забыла о своем тяжелобольном и ему придется, по-видимому, вызвать сельского фельдшера, ведь за ним совсем некому ухаживать.

Слова его не только смутили инокиню, но и испугали ее. Ее чувства были противоречивы. Таисии не хотелось расставаться с ним, но также не хотелось и сближаться с этим еще неизвестным ей человеком. Она извинилась перед ним, призналась, что все время думала о его болезни, но в селе много других больных, а долголетняя работа научила ее относиться к ним всегда бережно, ласково, как к некоему хрупкому сосуду, которому малейшей тряской можно нанести непоправимый вред. Тут зашел доктор Красовский, вернувшийся только что из районного центра. Он занялся больным полковником, а Таисия удалилась в монастырь.

Оперативно-войсковая операция против оуновцев, проводившаяся в эти дни силами внутренних войск в окрестностях Подмихайловце и в других селах, дала большой положительный эффект. Полностью были ликвидированы несколько крупных банд, уничтожены их базы и схроны. А в монастырской конюшне был схвачен советскими солдатами молодой бандит Кирилл.

Монахини притаились, ожидая репрессивных санкций со стороны советских властей.

В этот вечер Таисия вернулась в свою келью с работы в приемном покое довольно поздно и удивилась. Кругом лежали громадные мешки с сухарями и какими-то свертками, ими даже был завален ее любимый рояль. Понимая, что это дело рук матушки игуменьи, она нашла ее в приемной монастыря и спросила:

– Что это за склад вы устроили, матушка, в моей комнате?

Она улыбнулась и как ни в чем не бывало ответила:

– А это, Таисия, сухари для «партии Бандеры». Я боюсь, в монастыре будет обыск из-за Кирилла, так ты скажи, что этими сухарями кормишь больных сестер.

Инокиня ничего не ответила матушке. Вернувшись в келью, она с помощью двух послушниц вынесла мешки в коридор. К ее удивлению, матушка почему-то совсем не рассердилась на нее, сухари игуменья приказала послушницам из мешков переложить в столы.

Полковник Садовник и доктор Красовский в этот вечер долго и весело о чем-то беседовали между собой. Судя по их оживленному разговору, эти два человека нравились друг другу.

Продолжавшийся приступ малярии еще не позволял Садовнику вставать с кровати. Утром его опять посетила матушка игуменья, и полковник попросил у нее разрешения поговорить с Таисией наедине. Разрешение такое она дала, и вскоре инокиня посетила больного.

Оставшись после ухода матушки наедине с Николаем Арсентьевичем, Таисия, к ее большому удивлению, почти не находила нужных слов для разговора, а ведь совсем недавно она мечтала побыть с ним вдвоем.

Полковник выглядел очень бледным и осунувшимся. Чувствовалось, что малярия сильно потрепала его. Она протянула ему пачку хинина. Он быстро надорвал упаковку, поднес ко рту лекарство и мгновенно запил стаканом воды. Даже не поморщившись от горечи, вытер губы, улыбнулся и сказал:

– Ну, теперь будет полный порядок. Все говорят, что руки инокини Таисии – руки целительницы. Значит, пойду на поправку.

Она утвердительно кивнула, соглашаясь с тем, что он еще молодой и конечно поправится. Поправится, независимо от ее рук, но ей было приятно, что он вспомнил ее, вспомнил ее руки. А Садовник долго смотрел на нее своими ласковыми, такими бездонными карими глазами, в которых невозможно было что-нибудь прочитать, а затем взял ее за руки и сказал:

– Таисия, ты многое уже знаешь о новой России. Это гордая, красивая и могущественная страна, сломившая хребет фашистской Германии. Неужели у вас нет желания служить такой родине? Своей родине…

Инокиня на какое-то время задумалась, а затем с горечью в голосе произнесла:

– Такое желание у меня уже не раз пробуждалось… Но вы знаете, я – католическая монахиня и мне такое желание, пусть оно будет самое горячее, трудно исполнить.

Полковник Садовник замахал на нее руками, приглашая ее остановить свое красноречие, и, когда это ему удалось, произнес:

– Таисия, дорогой ты мой человек, поверь мне, такое желание, если, конечно, оно есть, может исполнить только один человек. Это Сталин.

Инокиня надолго задумалась, потом загадочно улыбнулась и радостно сказала:

– Я решилась. Я обязательно напишу такое прошение на имя господина Сталина и передам его вам. Обязательно.

А он посмотрел на ее просветленное, радостное лицо и спросил:

– Таисия, я неплохо знаю историю нашей родины, историю наших революций, кое-что читал из заграничных белоэмигрантских источников, и все они утверждают, что царь Николай II вместе со всеми своими домочадцами, в их числе была и Татьяна, расстреляны в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Как понимать ваше утверждение, что вы вторая дочь Николая II. Вы что, тогда спаслись?

Таисия расплакалась, встала со стула, выпила несколько глотков воды, обняла ладонями голову и, покачиваясь из стороны в сторону, выдохнула:

– Ох, как же тяжело, Николай Арсентьевич, вспоминать это страшное время. В известную всем ночь наш новый начальник охраны дома Ипатьева комиссар Екатеринбургской ЧК Юровский разбудил всю нашу семью: доктора Боткина, прислугу, и объявил, что в городе мятеж, поэтому всем надо спуститься на нижний этаж, где мы будем в большей безопасности. Схватив кое-какие носильные вещи и подушки, мы с сестрами вышли из своей комнаты, впереди нас по лестнице, ведущей во двор, через который входили в комнаты нижнего этажа, спускались Юровский, его помощник, кажется, по фамилии Никулин или Никулкин, за ним шел папа, на руках его был Алексей Николаевич, затем мама, потом мои сестры.

Я шла последней из них, потом доктор Боткин, а дальше прислуга. Было довольно темно, не знаю, что меня подтолкнуло, но, мне кажется, я почувствовала толчок в спину руки доктора Боткина и шмыгнула, как мышь, под лестницу, в сплошную темноту и затаилась.

Вскоре я услышала выстрелы, крики своих близких, потом вдруг все стихло, только изредка кто-то пьяно матерился, но вот страшно закричала моя сестра Анастасия, послышался какой-то страшный удар, и она ту же замолчала. Потом раздался крик девушки Демидовой, затем громкий смех убийц, они, кажется, начали ловить ее, но вот последовало несколько таких же тяжких ударов, девушка захрипела, и наконец все стихло…

Инокиня, словно в лихорадке, затряслась, зарыдав, налила дрожащими руками воды в стакан, быстро ее выпила, прошла по комнате из угла в угол, вытерла слезы и села на стул, стоявший у кровати полковника. Словно завороженный он удивленно покачивал головой, а она дрожащим голосом продолжила:

– Мне кажется, от страха я на какое-то время потеряла сознание. Придя в себя, на носочках вышла в какую-то дверь и очутилась во дворе, где виднелись две машины, около которых сновали люди. Я тихонько, прячась за деревья, почти покинула двор дома Ипатьева, но тут вдруг наткнулась на полупьяного часового. Глаза его заблестели, решив, по-видимому, что я из местных девушек, молча схватил меня, пытаясь повалить на землю. Я оттолкнула его, он упал, но тут же вскочил, схватил винтовку, стоявшую у забора, и ударил меня прикладом в переносицу. Обливаясь кровью, почти без сознания, я сумела как-то дойти до Ново-Тихвинского монастыря, у ворот которого упала. Позже там меня подобрал сторож…

Таисия несколько успокоилась, полковник с нетерпением ждал ее дальнейшего необыкновенного рассказа, а она задумалась, по всей видимости, что-то вспоминала, а затем продолжила:

– В монастыре меня вылечили. Никто из монахинь, за исключением моей благодетельницы Евгении Ивановны Радищевой, лечившей меня, не знал моего происхождения. Только ей одной я подробно рассказала, кто я такая, после того, как она мне сообщила, что является членом тайного общества «За спасение царя и Отечества». Радищевой я была вывезена в Калугу, а затем в Киев. В 1919 году в Киеве я приняла католическую веру, а в 1920 году с отступающими польскими войсками оказалась в Польше, где проживала в ряде католических монастырей.

Инокиня посмотрела на полковника, развела руки в сторону и произнесла:

– Вот и вся история моего спасения. О ней я почти никому не рассказывала. Поэтому прошу вас, Николай Арсентьевич, называйте меня только инокиней Таисией. Это имя дала мне католическая церковь. Мне так удобнее.

В знак согласия Садовник задумчиво кивнул и спросил:

– У вас, Таисия, наверное, есть какие-нибудь воспоминания о своем чудесном спасении?