Времена оттепели прошли

Среднеобразовательные школы

Так сложилось, что за свою жизнь я поменял пять школ.

Моей первой школой стала 199-я – теперь это гимназия при Русском музее. Она появилась в 30-е годы и поначалу была восьмилеткой. Школа размещалась в трехэтажном здании на площади Искусств (первоначальное название − Михайловская площадь), то есть Судьба как в воду глядела. Но не успела школа сделать и первого своего выпуска, как грянула Великая Отечественная война. Школа стала госпиталем, а с окончанием войны она вновь стала восьмилетней, для обучения мальчиков. В 50-е годы, когда вновь было введено совместное обучение девочек и мальчиков, увеличилось и число классов в школе, а в 60-е годы она стала десятилеткой.

С 1989 года начался новый этап в истории школы: на ее базе создали гимназию при Государственном Русском музее. Но я учился именно в 199-й школе, рядом с которой стоят Русский музей, Этнографический музей со своим роскошным и необозримым Мраморным залом, Михайловский театр, Театр музыкальной комедии. Недалеко расположены Театр имени Комиссаржевской и Большой зал филармонии – такая мощная культурная концентрация. В центре площади – памятник Пушкину работы скульптора Аникушина. Поэт изображен танцующим, что, понятно, не случайно. Почему я так подробно описываю «окружение» школы? Да потому что уже само место формирует человека, особенно ребенка.

Школа наша была замечательная, с сильным преподавательским составом. Но попал я в нее не потому, что мама специально пыталась получше устроить меня, а просто по месту жительства – она относилась к моему району.

До сих пор я помню свою первую учительницу Лидию Сергеевну, молодую и красивую, как киноактриса, у которой учился четыре начальных класса. Я очень любил ее и, уже получив образование, время от времени навещал. Она гордилась мной как учеником, а я, став профессионалом в своем деле, успел перед ней отчитаться – так сказать, оправдал ожидания и не подорвал доверия.

Когда я окончил четвертый класс, ввели совместное обучение мальчиков и девочек. И я перешел в 222-ю школу, так называемую «Петришуле». Это была первая школа Санкт-Петербурга, основанная в 1709 году, старейшая школа в России. Ее 300-летие отмечали почти сразу после 300-летия города. Тогда «Петришуле» была немецкой школой, то есть с углубленным изучением немецкого языка. На праздновании выяснилось, что мы учились в этой школе вместе с Володей Спиваковым, правда, я там учился всего один год, поэтому мы не были знакомы, к тому же он на несколько лет младше меня. А много позже я узнал, что в «Петришуле» учительствовала мама Бориса Гребенщикова и у них была квартира от школы – тогда еще были дворницкие, и учительские организации каким-то образом способствовали решению квартирной проблемы.

С пятого класса моя судьба вдруг резко повернулась – я прошел вступительный отбор в среднюю художественную школу при Академии художеств, и меня приняли. Настоял на этом шаге мой дядя Николай Павленский, муж маминой сестры. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь из нашей семьи «выбился в люди». При этом он сам не был художником. Он родом из Одессы, беспризорник. Каким-то образом перебрался в город на Неве, встретил там даму по фамилии Ленская – звезду оперетты. Она его усыновила. Так он в Петербурге и остался…

Но рисовать я действительно любил и рисовал к тому времени, без преувеличения скажу, довольно хорошо.

Параллельно с первым классом мама отдала меня в кружок рисования при Дворце творчества юных пионеров (эта организация находилась в Аничковом дворце) к потрясающему гениальному человеку Соломону Давыдовичу Левину. Тогда его знал весь город, у него учились многие, и среди его бывших учеников немало известных художников и педагогов. Он обладал потрясающим учительским даром, божественно умел подать и живопись, и рисунок. К нему на занятия я всегда шел в состоянии какого-то трепета и полета. И опять же – мама не выбирала специально этот кружок, просто мы жили напротив Дворца. Он, Александринский театр, Вагановское училище и публичная библиотека располагались с одной стороны от нашего дома, а с другой стоял знаменитый Елисеевский магазин. Вообще мне по жизни как-то удивительно везло – и с местами жительства, и с учебными заведениями, и с людьми…

Во Дворце я посещал сразу несколько кружков. Мне все хотелось попробовать, все было интересно, меня никто не заставлял. Я занимался драматическим искусством, фотографией и баяном – и даже потом играл в детском оркестре.

В детстве я очень любил рисовать сказочных богатырских лошадей, изучал их анатомию, подолгу разглядывал все конные скульптуры, которых у нас в городе полно, и в Русском музее, и в Эрмитаже, – очень нравились мне эти существа. И когда я уже учился в средней художественной школе при Академии художеств, у меня появилась возможность доставать книги или альбомы по лошадям, и в них я все разыскивал этих огромных лошадей, поразивших меня в свое время. Но конь-тяжеловоз оказался не таким большим, как это представлялось в детстве. Прямо как в фильме Льва Кулиджанова «Когда деревья были большими» (это же я сам был маленьким).

Красоту Петербурга я чувствовал всегда. Сначала, когда учился в художественной школе, много рисовал и по заданию, и от души все пейзажи, все замечательные петербургские уголки. Летом у мамы не было денег меня куда-то отправлять, и все каникулы я ходил в Летний сад и вокруг него, на Марсово поле, и, как сумасшедший, рисовал закаты. Город меня, безусловно, воспитывал.

В художественной школе мы учились в здании Императорской Академии художеств на Васильевском острове, напротив сфинксов на набережной. Это вообще отдельная глава. Такого класса, как у нас, больше не было и быть не могло: Наташа Абдулаева, Ася Векслер, Олег Григорьев, Боря Кругликов, Саша Погоняйло, Саша Фоминых, Оля Ческидова, Миша Шемякин, Влад Янушкевич… Извините, что вспомнил не всех.

А преподаватель по рисунку Леонид Сергеевич Шолохов… А завуч Тамара Георгиевна Замбржицкая… А учитель физики Пал Семенович, на уроках которого я пел народные песни, а он аккомпанировал на балалайке…

«Тлетворное влияние» Миши Шемякина

С Мишей Шемякиным я познакомился в художественной школе. Его семья тогда вернулась из Германии, и он сидел со мной за первой партой. Он тогда уже довольно хорошо рисовал и старался идти своим путем, а не академическим, по которому велось образование.

Нас в художественной школе воспитывали на передвижниках, а мы рассматривали у Миши альбомы импрессионистов. И преподаватель схватился за сердце, когда увидел мою работу, выполненную в технике Ван Гога, на сюжет, почерпнутый у Босха. Сам Миша тогда увлекался Босхом, и у меня до сих пор сохранились его рисунки тех лет. Мы с ним делали диафильм по книге Ярослава Гашека «Бравый солдат Швейк». Брали фотопленку с русскими сказками, смывали с нее изображение и тонким, 87-м, перышком рисовали маленькие картинки, меньше, чем современные фотокадры. На один фильм мы делали тридцать-сорок кадров – по кадру на один небольшой эпизод. Удивляюсь, как у нас хватало терпения это делать, выстраивать целый фильм, который мы по вечерам показывали нашим приятелям. До сих пор поражаюсь, как это можно было делать без увеличительных стекол!

У Миши семья была довольно интересная: его мама Юлия Николаевна была актрисой театра кукол Евгения Деммени, который находился в соседнем доме, – у меня был дом № 54, а у них № 52 по Невскому проспекту. И мы ходили с Мишей на эти спектакли. Вообще этот театр мне нравился, и его мама была совершено необыкновенной красоты, которая сохранилась у нее до последних дней.

Я не помню, чтобы у Миши бывали свободные деньги, в буфете мы могли купить себе только капустный салат, который, если я не ошибаюсь, стоил шесть копеек. Чтобы представить, сколько это было, приведу пример. От моего дома на Невском проспекте до Академии художеств ходил трамвай, билет стоил тридцать копеек, и ходил троллейбус – за сорок копеек. Троллейбус шел напрямую по Невскому до Дворцового моста, а потом на набережную минут за пятнадцать. А трамвай ходил в объезд, через Театральную площадь, он шел долго, у него был другой маршрут на двадцать пять минут. Разница между билетами – десять копеек. Но за эти десять копеек можно было купить капустный салат и еще за четыре копейки – газированную воду. А при Хрущеве черный хлеб в столовых стоял бесплатно на столе, как и горчица. И я до сих пор помню, как Миша намазывал слоем эту горчицу на черный хлеб, да так, что слезы текли, но это было очень вкусно, и создавалось ощущение острой кавказской кухни – у Миши корни по отцу с Северного Кавказа (Михаил Петрович Шемякин родился во Владикавказе).

Еще я помню, как, учась в художественной школе, на большой перемене весной, летом или теплой осенью (в хорошую погоду) мы выходили к сфинксам, рядом с Академией художеств. И как-то раз я поспорил с классом, что прыгну в одежде в Неву. Мне не поверили, но я прыгнул. Только потом была проблема, как высушить брюки, потому что надо было возвращаться на уроки.

А еще была неприятная история, связанная с моей принципиальностью. Я всегда знал, что если я прав, то могу поспорить даже со всем классом. А один раз я поспорил не с классом, а с какой-то группой моих одноклассников, и выиграл спор. Но класс решил, что раз я один, а нас же учили по советским идеалам – не может быть один человек прав, а целый класс не прав, и меня двое держали за руки, а остальные жестоко били, чтобы «не выделялся».

Я довольно рано заронил в себе сомнение в большевистской пропаганде и в авторитете гражданина Ульянова. Особенно когда большевики придумали, с их точки зрения, замечательный ход – Надежду Константиновну сделали его невестой. А царское правительство верило на слово людям: она приходила в тюрьму, здравствуйте, я невеста, и у нее не спрашивали ни пропуск, ни паспорт. Невеста – проходите к заключенному такому-то. И в советской школе это подавалось так, что Ульянов хитроумно обвел глупое царское правительство. И только мне одному почему-то пришло в голову: это же нечестно, они же соврали, а врать нельзя даже царскому правительству.

К Ленину я всегда относился без пиетета. Для меня он – бандит. А как вы себе представляете, чтобы главарь банды был чист и свят, когда вокруг бандюганы, террористы, Джугашвили, Орджоникидзе и прочие? Я очень хорошо помню, как пришел к своему диссидентству. Я учился в советской школе, и меня там просто поразил этот рассказ про господина Ульянова, про Крупскую и про тюрьму. И я подумал: ну нас же учат в школе, что врать нехорошо, а она солгала потом властям, и Ленин солгал. И я сказал, нет, ребята, что-то тут не так. А потом уже стало известно больше: и про баржи, полные священников, и про лагеря, и про все остальное.

А из художественной школы меня исключили вместе с Мишей Шемякиным, с которым мы сидели за одной партой, и я постоянно подвергался его «тлетворному влиянию». Как я уже говорил, это он познакомил меня с искусством импрессионистов, а также Босха и Брейгеля. В результате вместо картин Шишкина и Репина я стал писать нечто среднее между Брейгелем и Ван Гогом. Сюжеты были Брейгеля, а техника исполнения Ван Гога. Преподаватели ничего не могли понять, ведь меня воспитывали на передвижниках, и раньше по специальности у меня были одни пятерки, но потом они не выдержали и поставили двойку, после чего вообще выгнали.

Андрей Геннадиев

Ученики художественной школы при Академии художеств – «школы для особо одаренных детей» – свысока смотрели на окружающих. Вечера мы устраивали только с Вагановским училищем, другие школы с рабочих окраин нам не подходили.

С годами это детское высокомерие испарилось, стали воспринимать окружающих по мере их таланта, а не происхождения. Сейчас трудно представить, но в городе вдруг, а может, и не вдруг, стали появляться талантливые и даже сверхталантливые люди. Поэзия, проза, изобразительное искусство расцвели таким роскошным цветом, что впору было сравнивать эпоху с Серебряным веком. Можно долго и с огромным удовольствием вспоминать те имена и образы.

И одно из тех имен – Андрей Геннадиев. Тогда часто посторонние люди путали – он Андрей или Геннадий? Но в жизни его невозможно было с кем-то спутать: высоченный, худющий, какой-то складной. Николай Черкасов в роли Дон Кихота из фильма 1957 года – бледная тень Андрея, пересекающего Невский или Казанскую улицу, где он жил.

При такой внешности он был еще парадоксален и в самом искусстве. Художник-нонконформист, он работал с такой исступленностью и вдохновением, что одно это приводило в восторг! А перформансы, а работа над собственным телом, которое «разбиралось на составные части», а потом «собиралось по косточкам»!

Это нужно было видеть, этому нужно было сопереживать. Тогда многие их сравнивали: Геннадиев и Шемякин – оба из группы «Санкт-Петербург», оба настоящие явления в жизни андеграундного Петербурга, оба гиганты… Но теперь, извини, Миша, Андрей глубок и монументален, не размениваясь на суету и «промоушен», живет себе в Хельсинки, регулярно приезжает в родной город, верен искусству и себе, так же работает – убедительно и талантливо.

Училище технического рисования барона Штиглица

После художественной школы я учился в Училище технического рисования (художественной школе) при Художественно-промышленной академии имени А.Л. Ш