Господь и покойник

Часов в одиннадцать, позвонил Господь.

– Привет, – сказал он, – не разбудил?

– Меня уже подняли слуги твоего конкурента.

– Заканчивай сравнивать меня с небесным Петросяном, – фальшиво обиделся он. – У меня сегодня подгорел суп, и я понял, что это знак, – перешел он к делу.

– Какой еще знак? – не понял я.

– Знак, что надо идти в гости. А так, как ты наилучшая кандидатура… Надеюсь, ты не против? Я с неофициальным визитом, так что готовиться особо не надо.

– Хорошо. Приходи, – ответил я.

– Как это вообще возможно, чтобы суп подгорел? – отреагировала Валюша на известие о предстоящем явлении Господа.

– Пути господни неисповедимы, – ответил я.

– Это что, намек на обед?

– Не знаю. Я стараюсь намеков не понимать.

После того, как я неправильно понял один весьма деликатный намек, я стараюсь не понимать ни намеков, ни недомолвок. Поначалу это немного напрягало окружающих, но потом, когда все привыкли, значительно упростило мою жизнь.

Господь явился ровно в 16—00, как мы и договаривались. Он прибыл с бутылкой израильского кошерного вина, тортиком и дамой.

– Это Людмила, – представил он свою спутницу.

Женщина в зимние холода – это кот в мешке. И пока ее не извлечешь из шубы, шапки, перчаток, теплых штанов и сапожек, хрен разберешь, что она из себя представляет. То ли дело лето! Но февраль в наших краях – месяц зимний, и частично оценить спутницу Господа я смог только после того, как она сняла с себя шубку, шапку, шарф и перчатки. Джинсы у нас в гостях снимать не принято, а обувь… Не будучи фанатичными ковропоклонниками (именно поклонение коврам лежит в основе обычая разуваться в гостях), мы разрешили гостям остаться в обуви.

Кстати, весьма забавно наблюдать за реакцией людей после того, как говоришь им: «Не разувайтесь». Большинство из них сначала смотрят на тебя, как на марсианина, а потом совершенно ошалело спрашивают:

– Как не разуваться?

– Никак.

– У вас что, ремонт?

– Нет. Мы просто не разуваем гостей.

После этого около трети гостей, выдав с ужасом на лице:

– Нет, это невозможно! – снимают обувь, причем даже тогда, когда больше никто этого не делает.

Еще где-то треть остается в обуви, но ходит по комнатам, как по минному полю. И только треть гостей воспринимает это, как нечто вполне допустимое.

Услышав наше разрешение, Людмила спросила:

– Что, можно так?

– Да, – ответила Валя.

– Класс! – сказала она и прошла в комнату.

Была она барышней симпатичной. Чуть полнее модели, среднего роста, длинноногая. С красивым лицом и длинными черными волосами. Судя по джинсам и сапожкам, ноги у нее были не только длинные, но и ровные, и красивые, это я оценил в первую очередь, будучи обожателем женских ног.

Но не буду забегать вперед.

– С праздником военных и отмазавшихся, – выдал Господь, едва я открыл входную дверь. – Ты служил?

– Нефиг там делать, – ответил я.

– А я знавал людей, которые давали взятку, чтобы их призвали.

– Я не из таких.

– Как отмазался?

– Военка. И мне ее хватило, чтобы возненавидеть военщину всеми фибрами своей души. А ты?

– Меня тоже миновала чаша сия.

– Армейская дедовщина, кстати, – это весьма важный и эффективный компонент для превращения нормального человека в военного, то есть в существо, готовое убивать ничего не сделавших ему людей по команде «фас», – вернулся Господь к теме праздника, когда мы перешли в комнату. Валя пошла накрывать на стол, а я остался развлекать гостей. – Голод, бессонница и издевательства не хуже ЛСД создают ситуацию импритной уязвимости, чем и пользуется армия для переимпринтирования психики солдат. В народе эту процедуру называют промывкой мозгов. Достаточно подробно об этом писали Роберт Уилсон и Зыкин. Так что всеобщая воинская повинность служит не для обороны страны, так как с этой позиции намного эффективней профессиональная армия, а как средство промывки мозгов, по крайней мере, мужской части ее населения.

– Я что-то подобное подозревал уже давно.

– Да? И что навело тебя на эти подозрения?

– Сначала отец… Он был вполне нормальным, умным мужиком, но когда его переклинивало, в нем словно включался магнитофон, и тогда он нес ахинею о том, что он сталинский сокол… А потом еще день десантника. Неспроста же относительно нормальные в другие дни люди разом, словно оборотни в полнолуние, сходят с ума в установленный день. Одно время мне даже казалось, что день десантника – это что-то вроде тестового дня; что с ними в армии сотворили нечто такое, что, в случае чего включит в них программу «война», и они превратятся в гвардейцев из «Обитаемого острова». Тем более что Стругацкие практически ничего не выдумывали, а «Град обреченный» вообще оказался пророческой книгой, начиная с нашествия павианов и заканчивая Фрицем Гейгером. Вот только из «Града обреченного» мы постепенно начали превращаться в «Трудно быть богом», а это…

– Прошу к столу, – перебила меня Валя.

– Как ваша мама? – спросила Валя Господа, когда мы сели за стол. Он был накрыт на кухне.

– Прекрасно. Кстати, она у меня офицер. Капитан-подводник. Причем самый настоящий подводник – всю юность на подводах проездила. Лейтенанта она получила на военной кафедре в институте, а с возрастом ей дали капитана. Правда, я совершенно не понимаю, что это за штука такая диковинная: подводная лодка. То ли это лодка на конном ходу, то ли какая-то хрень на подводе. И если можно, давайте на «ты».

За переход на «ты» мы и выпили.

– Хорошее вино, – сказал я.

– Его мы купили в магазине, где тарится главный ростовский раввин, – не без гордости сообщила Людмила.

– Люда работает с человеком, который его хорошо знает, – объяснил ее осведомленность Господь.

– Как ты умудрился сварить пригоревший суп? – спросила Валя.

– Нет ничего проще. Поставил варить горох, а горох я варю в малом количестве воды. Он же, гад, всю воду в себя вобрал и пригорел. Так что суп получился с запахом костра. Ну ничего, мы с Людой ели, и до сих пор живы.

Дальше мы пили под обычные за столом разговоры. Когда вино закончилось, женщины выставили нас с Господом подышать воздухом в другой комнате, а сами принялись накрывать на стол к чаю.

– Это ничего, что я напросился, да еще и пришел не один? – спросил меня Господь, когда мы устроились на диване в гостиной.

– Все нормально. И, кстати, она очень милая барышня.

– Мне ее муж сосватал.

– Как?

– Как-то я оказался у них дома по какому-то делу. А он возьми и начни ее расхваливать: какая она красавица и умница. Ну и уговорил.

– Так ты ее у него увел?

– Не совсем так. Брак – это бизнес, и в плане бизнеса с мужем у нее все в порядке. У нас с ней любовь. А любовь и бизнес – вещи несовместимые, хоть и могут занимать одно пространство-время.

Чаепитие принесло душевное многоточие, поэтому, покончив с чаем, я предложил:

– А давайте откроем еще бутылочку, только переберемся в комнату. А то у меня от табуретки лицо уже затекло.

– Зато здесь нет телевизора, – сообщила Люда.

– Не волнуйся, у нас нет телевиденья как такового, – поспешила заверить ее Валя.

– Так почему ты господь? – спросила Валя, когда вино помогло любопытству победить скромность.

– Я господь, потому что творю себя по своему образу и подобию, а не приношу в жертву социальным нормам, приличиям, религиям и прочим идолам. Ведь только тот, кто имеет все основания сказать это, достоин вкусить плоды познания.

– Познания добра и зла? – спросила Валя.

– Нет, просто познания. Добро и зло сюда приплели моралисты, отравив ими не одну прекрасную историю.

– Прямо как Ницше: по ту сторону добра и зла, – вставил я.

– Добро и зло, – подхватил он, – как и вся социальная мораль – это убивающее в человеке создателя порождение паразитизма. Человеку и без того отпущено не так много времени, чтобы разобраться в себе, отделить семена от плевел, понять, кто он, излечиться от последствий воспитания семьей и школой, а тут еще социальная мораль. Подобно тому, как обычные паразиты влияют на поведение своих носителей, заставляя их поступать в угоду себе, социальные паразиты заставляют людей работать на себя, отравляя их сознание моралью. Не зря же положительные герои всегда выглядят такими тупыми задротами.

– А я вычитала в одном блоге, что наш мир изменяется одновременно в прошлом, настоящем и будущем, поэтому наше прошлое столь же эфемерно и непредсказуемо, как и будущее. А все поползновения историков – это лишь жалкие попытки закрепить наше прошлое словами. Будем умничать, или, может быть, потанцуем? – выдала Людмила, устав от философии Господа.

Ее предложение поддержала Валюша, и нам с Господом ничего не оставалось, как присоединиться к дамам, хотя, должен признаться, я никогда не испытывал любви к танцам. А потом пришло время вызывать такси.

– Тебе дать телефон? – предложила Валя.

– Ни в коем случае! – буквально вскричал Господь. – Такси ни при каких обстоятельствах нельзя вызывать по телефону.

– Предпочитаешь ловить на улице?

– Существуют особые правила вызова такси, нарушение которых отбросит ваши кармические достижения назад на 666 кальп, – изрек Господь и принялся объяснять, как надо вызывать такси.

По его версии инструкция вызова такси выглядит примерно так:

1. Впервые вызывать такси следует под руководством Мастера Вызова Такси. Мастер вызова такси – это человек, который не только владеет необходимыми навыками вызова такси, но также владеет необходимыми навыками обучения вызова такси.

2. Перед началом сеанса вызова такси необходимо открыть форточку или приоткрыть дверь – через них в помещение проникнет информационный образ такси.

3. Расставьте стол и стулья так, чтобы вызывающие такси люди могли, взявшись за руки, образовать замкнутый круг. Положите на стол магический круг (лист бумаги с написанными по кругу буквами алфавита. Внутри этого круга расположен круг с цифрами. Поставьте в центр круга блюдце. Расставьте на столе свечи так, чтобы они никому не мешали. Зажгите их.

4. Возьмитесь за руки, образуя замкнутый круг. Представьте, что тем самым вы создаете энергию для связи с информационным образом такси. Проделайте это в течение 10 – 15 минут. Затем разорвите круг.

5. Дотроньтесь кончиками пальцев до края блюдца и произнесите хором: «Информационный образ такси, приди!». Призывать образ такси следует от 5 до 23 раз. До тех пор, пока вы не почувствуете вибрацию блюдца, словно у него завелся двигатель.

6. Обсудите с такси при помощи магического круга маршрут, время прибытия и стоимость поездки. Старайтесь задавать максимально простые, требующие однозначного ответа вопросы. Если беседа вас удовлетворила, произнесите от 5 до 23 раз: «Такси материализуйся» и ожидайте материализации такси у подъезда.

7. Если материализация такси не произойдет или информационный образ такси не сформируется, повторите сеанс на следующий день. В деле вызова такси необходима тренировка навыков. Главное, ни при каких обстоятельствах не прибегайте к вызову такси при помощи телефона, так как в этом случае ваши кармические достижения будут отброшены назад на 666 кальп.

Это напомнило мне спиритическую игру «Заяц». Играть в нее хорошо в относительно больших, в меру выпивших компаниях. Играть предельно просто. Ведущий усаживает вокруг стола игроков согласно их зодиакальным знакам. На стол ставится свеча и тарелка. Все кладут на стол руки ладонями вниз пальцами к тарелке, и ведущий объясняет правила:

– Самое главное не смеяться, – говорит он. Затем продолжает, – игра состоит из нескольких кругов. Во время первого круга мы должны назвать имя следующего за нами человека и задать вопрос: А ты умеешь играть в спиритическую игру заяц? Тот, у кого спросили, должен ответить: Нет, я не умею играть в спиритическую игру заяц. И самое главное не смеяться.

Разумеется, не смеяться не получается ни у кого, и игра постоянно начинается с самого начала, то есть с того момента, когда ведущий задает первый вопрос следующему игроку. А если вдруг игрокам каким-то чудом удается пройти первый круг, ведущий, ответив, что нет, он не умеет играть в спиритическую игру «Заяц», заявляет:

– Ну а если никто не умеет играть в спиритическую игру «Заяц», то какого хрена мы все тут делаем?

К сожалению, в игру эту можно сыграть только один раз.

Кроме Господа ни у кого не было больше ни желания, ни сил продолжать веселье, поэтому Валя, пожертвовав своими кармическими заслугами, вызвала такси по телефону.

– А твой друг не такой дебил, как ты рассказывал, – сказала она, когда мы остались одни.

Сейчас, когда я относительно отстраненно смотрю на те события, мне кажется удивительным, с какой легкостью я сначала принял свою смерть, а потом и привык к ней. «Раз смерть ничем не отличается от жизни, – думал я, – какая разница, жив я или мертв». Вот только смерть моя действительно оказалась смертью в виде демаркационной линии между «до» и «после» и одновременно триггером или пусковым механизмом, запустившим во мне, не знаю, кем и когда заложенную программу, радикально изменившую если не сам поток событий, то мое восприятие и осознание этого потока.

Мое первое прозрение произошло во время очередного разговора с шефом за чашкой чая. Перед этим я буквально силой ему подсунул фильмы из цикла «Игры богов», предупредив, что первые четыре акта предназначены для театралов или околотеатральной публики, тогда как, начиная с пятого акта – это настоящая мировоззренческая бомба. Эти фильмы раскрывают всю глубину дохристианского славянского мировоззрения, которое меня лично очаровало своей красотой. Шефа эти фильмы тоже очаровали.

– Конечно, – сказал он, – в чем-то авторы фильма, разумеется, гонят, ну да кто у нас без греха. Зато в главном они правы: если большинство из нас начнет мыслить в этом ключе, мир значительно изменится в лучшую сторону.

– Наверно поэтому старающиеся донести что-то настоящее люди пытались выразить свое глубинное понимание в виде мифов, поэм и притч. С одной стороны, в притче можно передать тот самый вкус недосказанности, который наполняет ее неземным ароматом, каким, например, пропитаны стихи Басе; а с другой стороны, никто уже не прицепится с тем, что автор напутал здесь с датой, а там исказил имя какого-либо участника описываемых событий, да и вообще все это противоречит теории какого-нибудь Реликтенстейна, который в своей работе с непроизносимым названием доказал…

– Это как мои друзья-музыканты, – подхватил шеф, – выучив ноты и аккорды, они разучились слышать музыку. Для них музыка теперь – это набор составных частей и принципы их соединения, а саму музыку, или то нечто, что передается при помощи звука от человека к человеку… Ну да и хрен с ними.

– Ты, кстати, никогда не думал, почему у нас все делается через жопу? – сменил он резко тему.

– Наверно, потому, что наша страна находится под покровительством святого Проктолога.

– А если серьезно? Почему, куда ни глянь, везде даже самые замечательные идеи воплощаются в жизнь в наиболее маразматической форме? Да ладно бы только у нас, это можно было бы списать на наш менталитет или на большевиков, убивших всех, кого только можно было заподозрить в способности мыслить, но ведь эта херня происходит во всем мире.

– Наверно, маразматичность – это неотъемлемое свойство нашей человеческой природы.

– Да взять хотя бы нашу слепоту. Достаточно почитать того же Гоголя, чтобы понять, что нихрена у нас с тех времен в обществе не изменилось. Несмотря на научно-технический прогресс, несмотря на революцию и перестройку. А если так, то что можно ждать от смены правительства? Ровным счетом ничего. Да и что может изменить простая смена Иванова на Петрова или Сидорова? Ведь каждый из них не с Луны на нас свалился, а варился вместе с нами в одном и том же котле, затем долго лез наверх, проявляя те самые качества, которые необходимы для всплытия на поверхность человеческих масс, а раз для всплытия требуются одни и те же наборы качеств, то и их обладатели будут фактически на одно лицо. И лишь изменение самих человеческих масс может привести к изменению необходимых для всплытия качеств. Массы же в своей массе совершенно не желают меняться, предпочитая ждать, что появится какой-нибудь хороший парень, который в миг решит все их проблемы, да так, что самим массам палец о палец не придется ударить…

– А я, когда меня начинают доставать разговорами о том, какое у нас ужасное правительство, показываю оратору на ближайшую кучу мусора и сообщаю, что навалил ее не президент, не премьер, не депутаты, и даже глава нашего района не справляет нужду в подъездах домов и лифтах.

– И что, помогает?

Вместо ответа я улыбнулся. И тут меня озарило.

Я вдруг понял, что шефу совершенно фиолетово, какой я работник; что представляю я ценность исключительно как… духовный любовник, что ли. Душно человеку. Задыхается он в-семье-и-на-работе, задыхается от постоянной необходимости играть те или иные социальные роли, носить подобающие положению выражения лица, вести себя должным образом, и так далее. Одинок он, очень внутренне одинок, так одинок, как может быть одиноким только человек в окружении непонимающих, не желающих понимать его ближних, в окружении недалеких, а не близких людей. Что рожденный в эпоху, когда можно было свободно завалить к другу в гости без предварительного звонка, причем завалить так, чтобы засидеться в гостях до самого утра, не может он удовлетвориться ведением блога. Что нужен ему живой, из крови и плоти собеседник, который не отмахнется от волнующих его слов, как от пустой, не приносящей пользы болтовни, не испугается его истинного лица, не побоится показать свое…

Возможно, именно это одиночество и толкает людей на поиск бога, как кого-то, перед кем можно предстать в наготе души своей, перед кем можно покаяться, и кто обязательно тебя простит, да и как может быть иначе?..

А вот Юрка, тот наоборот, пытается при помощи умничаний уйти от себя. Одни для этого бухают, другие тусят, третьи становятся трудоголиками, четвертые навязчиво лезут помогать другим, пятые… ну да и хрен с ними со всеми этими Юрками и теми, кто превращает наш мир в лужайку с пластиковой травой.

Поняв это, я вдруг спросил:

– А почему ты никогда не читал мне своих стихов?

– Откуда ты знаешь, что я пишу стихи? – удивился шеф.

– Ты из тех людей, кто просто обязан писать стихи. Считай, что я тебя вычислил.

– Это не то, чтобы стихи, а так… Тебе действительно интересно? – замялся он.

– Еще бы.

– Тогда вот…

И он принялся читать мне стихи. Местами хорошие, местами плохие, искренние, надуманные… Когда он прочел мне их с дюжину, и понял, что я действительно слушал, что я не лукавил и не лицемерил, а совершенно искренне хвалил их или критиковал, на его лице появилось выражение совершенно детского счастья. Его счастье передалось мне. Мы просто сидели, два здоровых идиота в костюмах и галстуках и молча смотрели друг на друга с совершенно идиотскими (похоже, теперь только идиоты позволяют себе роскошь быть по-детски счастливыми) выражениями лиц. В тот момент мы были с ним словно два вражеских… или нет, инопланетных агента, два этаких марсианских Штирлица на кишащей здоровыми на все головы обитателями планете, и наша непохожесть на них была нашей тайной. Еще немного, и я бы рассказал шефу о своей смерти, но шеф сказал:

– А пошли по домам, ну его все в жопу.

– В жопу, так в жопу, – согласился я.

И мы умчались с работы.

По дороге домой я думал о том, что на самом деле смерть – чертовски комичная штука, и только наш эгоизм и привязанность (на кого же ты нас покинул (а)!) и наш страх перед неизвестностью «после» делают ее чем-то ужасным. И даже переход от жизни к смерти бывает кошмаром в большинстве случаев исключительно из-за нашего цепляния за жизнь. Исключением являются разве что те случаи, когда человека заставляют страдать его же ближние, позаботившись предварительно о том, чтобы он не смог добровольно отправиться в мир иной.

И выходит, что трагедия – это комедия, пропущенная через призму привязанности и страха.

Ужасной бывает именно жизнь. Просранная, пустая, растраченная на всякую ерунду, на погоню за химерами и навязанными, чуждыми нам ценностями, ежеминутно отравляемая как собой, так и ближними, и особенно близкими, любящими нас людьми… В результате мы приходим к смерти в лучшем случае лишь с несколькими действительно стоящими мгновениями среди долгих попусту растраченных лет. Это действительно страшно. Кстати, в какой-то из восточных традиций, сейчас я уже не помню в какой, продолжительность жизни человека измеряют исключительно в действительно ценных мгновениях, считая, что всем остальным временем пребывания человека в его теле можно пренебречь.

Потом мне пришла в голову мысль о том, что было бы забавно, если бы для входа в любое помещение надо было бы кидать монету или специальный жетон в замочную скважину.

В маршрутке я встретил Господа. Место рядом с ним было свободно, словно ждало меня.

– Скажи мне, – спросил он, когда мы поздоровались, ты веришь в НЛО?

– Я не верю, – ответил я, – не в НЛО, а вообще.

– Во как! – оживился он.

– Видишь ли, есть вещи, которые я знаю. Намного больше того, чего я не знаю. Относительно части неизвестных мне вещей у меня есть определенное мнение или набор гипотез. Так вот, вера во что-либо – это возведение той или иной гипотезы в ранг истины без каких бы то ни было для этого оснований. Другими словами вера основана на неспособности или нежелании человека понять гипотетический характер принимаемых им за истину утверждений. А это либо насилие над разумом, либо отсутствие его как такового. Что же до НЛО, то тут есть весьма и весьма интересный казус: Дело в том, что статистически НЛО наблюдало значительно больше людей, чем ту же английскую королеву или нашего президента. При этом НЛО у нас официально не существуют, тогда как сомнение в существовании королевы или президента допустимо разве что на страницах художественного произведения.

– Интересная мысль. Не хочешь зайти куда-нибудь посидеть за чашкой кофе?

– С удовольствием.

Мы зашли в кафе. Заказали кофе и по кусочку чизкейка.

– Чем больше я с этим сталкиваюсь, тем сильнее меня пугает та топорность, с какой сегодня власти проводят политику всеобщей охренистианизации и патриотизации населения, – изрек Господь и посмотрел на меня.

Судя по его взгляду, он ждал каких-то слов от меня, поэтому я сказал:

– Знаешь, у меня со времен школьных политинформаций на политику стойкая аллегория с приступами тошноты в случае передозировки, так что я усиленно старюсь не следить за происходящим в стране, тем более что только так можно хоть что-то понять в окружающей нас действительности.

– Вот именно! У любого нормального человека эти методы не могут не вызывать отвращения к насаждаемым ценностям, и насаждающие их люди не могут этого не понимать. А это может означать либо то, что количество, да и качество нормальных людей таково, что ими легко можно пренебречь и не забивать себе голову новыми технологиями в области управления массами. И тогда нас ждет реставрация всех прелестей той жизни, об одном только упоминании о которой любому нормальному человеку становится тошно. Либо якобы насаждая эти ценности, власти желают выработать рвотный рефлекс у населения, чтобы на этой волне тошноты впихнуть в нас под видом противорвотной пилюли очередной и наверняка еще более маразматический пакет обязательных для всеобщего разделения ценностей.

– А почему обязательно маразматический?

– Потому, что в ответ на обвинение в маразматичности отстаиваемых утверждений обвиненный в этом чаще всего заявляет: «Ну давайте тогда…» и предлагает нечто еще более маразматическое под видом чуть ли не единственной альтернативы. Одно время я думал, что это тактический прием спора, но позже убедился в том, что слишком многие люди так мыслят и всю жизнь делают выбор между теми или иными маразмами, не понимая того, что сами доводят любую идею до крайней степени маразма.

– Кстати, а мы с тобой в какой-то степени коллеги, – сменил я тему, вспомнив недавний разговор с шефом.

– Это в каком еще смысле?

– Как сказал мне один весьма интересный человек, одной из наших наиболее ненасытных потребностей является потребность заебывать всех и вся, и с этой точки зрения бог – это тот, кого можно заебывать в любое время дня и ночи. Осознав это, предприимчивые люди создали своеобразные институты заебывания или религии, члены которых за право заебывать бога своими молитвами должны не только содержать администрацию этих институтов, но и практически беспрекословно выполнять все их требования и всячески способствовать как добровольной, так и принудительной вербовке новых членов в эти институты. Так бог из заебываемого превратился в заебывающего или своего антипода, имя которому дьявол.

– А причем здесь ты?

– Я внимательно слушаю этого человека, играя тем самым для него роль бога.

– Это все, конечно, здорово, но тут есть одно «но»: как бог я не бог весть кто, так как у меня совершенно нет времени на чьи-либо заебы. Я создаю себя по своему образу и подобию, поэтому я господь, но никакой не бог.

– То есть бог – это неотъемлемая часть института тотального заебывания, а господь – это тот, кто творит себя по образу и подобию? Ты предлагаешь разделить эти понятия?

– Дело не в понятиях, а в понимании.

– Резонно, черт возьми!

– Идея же весьма забавна. Надо будет ее предложить кому-нибудь из психотерапевтов.

– Таки да. Кстати, эта гипотеза весьма наглядно объясняет, почему церковники не любят психотерапевтов.

– Как мама? – спросил я, когда и эта тема была исчерпана.

– Ты знаешь, вполне. А вообще… Мы недавно пришли к выводу, что ее болезни – это не только проклятие, но и дар.

– С чего это вдруг? – удивился я.

– Видишь ли… У нас в семье никогда не было принято выражать свою любовь. Так родителям, несмотря на то, что они меня очень сильно любили, даже в голову не могло прийти поцеловать меня на ночь. Для меня «мама я тебя люблю» или «папа, я тебя люблю» были непроизносимыми словами. К тому же мама всю жизнь была кому-то должна не в смысле денег, а в смысле стирать, готовить, убирать, накрывать на стол… Для нее было немыслимо лечь спать, если в раковине лежит грязная посуда, какой бы уставшей она ни была. А когда к нам приходили в дом люди, она из кожи вон лезла, чтобы принять их по всей строгости кодекса хорошей хозяйки. Единственным человеком, на кого у нее никогда не было времени, была она сама, и вот теперь, после инфаркта, трех клинических смертей, сердечной блокады и инсульта она, наконец, смогла себе позволить хоть немного пожить для себя. Да и табу на проявление чувств, к счастью, исчезло к чертовой матери. Опять же, когда понимаешь, что твой действительно близкий человек может умереть в любое мгновение, начинаешь многие вещи воспринимать совершенно иначе. То, что раньше могло разозлить до белого каления теперь перестало что-либо значить, а каждая лишняя минута человеческой близости стала бесценным даром. Жаль только, что, когда все нормально, этого не понимаешь.

Я представил себе, что с моей Валечкой может что-то случиться, и от одной только мысли об этом мне стало тошно. Повинуясь настроению, я купил бутылку ее любимого вина, букет цветов и отправился домой готовить обед – ведь кто может знать, сколько впереди у нас шансов сделать друг другу что-нибудь приятное. Ведь то, что моя смерть оставила все прежним, изменив только меня как наблюдателя, еще не означало, что и последствия ее смерти окажутся такими же.

Была среда 23 марта. Мы с Валюшей освободились раньше обычного и, несмотря на довольно-таки пасмурную погоду, решили пойти погулять. Во время прогулки мы встретили Господа с Людмилой.

– А я научился мыть фарш, – гордо выпалил Господь, даже не сказав «здрасьте».

– Как это? – удивилась Валюша.

– Ты где берешь фарш? – набросился он на нее.

– Из мясорубки.

– А я беру его на базаре у своего мясника, который торгует местным, выращенным частниками мясом.

– Я бы не рискнула…

– Да нет, – перебил Валю Господь, – я беру не то, что уже накручено неизвестно из чего, а покупаю мясо и прошу при мне перемолоть. А так как базар – это базар, и мясо там один хрен толком никто не помоет, есть его немытым как-то не комильфо. А как ты его помоешь, если оно уже фарш? Вот я и придумал! Я проткнул кулек с фаршем несколько раз вилкой и помыл его прямо в кульке.

– Обратись в Нобелевский комитет, – посоветовал я.

– А вот зря ты так, – обиделся он. – Между прочим, мытье фарша – дело не из последних.

– Да я разве что…

Дамы принялись рассуждать о недоступных нашему пониманию женских сторонах бытия, предоставив нас с Господом самим себе.

– Как поживаешь? – спросил Господь, когда мы пропустили вперед дам, чтобы они прокладывали путь, а мы могли спокойно следовать за ними.

– Странно, – ответил я. – Я чувствую себя этакой запущенной в жизненное пространство ракетой, у которой в расчетные моменты отделяются ставшие лишними ступени, включаются и выключаются двигатели и так далее. Я же всего лишь лечу сквозь это пространство и собираю пыль жизненного опыта на фюзеляже и специальных уловителях. Вот только ракета эта мне все больше кажется обычной алюминиевой жестянкой, а жизненное пространство – большим таким сараем с фанерными декорациями. А раз так, то и опыт мой получается каким-то поддельным.

– А это уже интересно, – оживился он. – Похоже, то, что ты называешь смертью, запустило в тебе способность восприятия игры.

– Какой еще игры? Я ни во что не играю.

– Игра – это то, что играет в нас, а не то, во что играем мы. В некоторых людях включается программа восприятия игры, остальные так и умирают, ничего о ней не зная.

– И что это за игра?

– Это такая игра, что вот так про нее можно все рассказать лишь тогда, когда знаешь о ней понаслышке. На практике ты либо настраиваешься и начинаешь повсюду замечать ее следы, либо этого не происходит. Все, что мы видим, находится внутри игры. Играет ли в нее кто-либо? Неизвестно. Религиозные люди считают, что игру запустили боги или бог, вот только любой бог тоже находится внутри игры.

– Как это? – удивился я.

– А как в компьютерных играх. С одной стороны, у игрока есть огромная степень свободы или я бы даже сказал свободы воли. Он сам может решать, как поступить в тот или иной момент; с другой же стороны, он свободен исключительно в границах условий игрового пространства и целей игры. Создатель или господь-бог игры тоже был свободен в рамках своей компетенции или профессионализма, а также возможностей компьютерной техники и программного обеспечения. И так до бесконечности. Все в каких-то рамках, границах, позволениях, масштабах и так далее, словно мир является аналогом Прокрустова ложа.

Или вот другой пример: речь устная и письменная. Так, благодаря тому, что для письма мы традиционно используем двумерное пространство или плоскость, мы, будучи персонажами бумажной книги, ни за что не смогли бы сделать то, что нам без труда удалось бы, будь мы персонажами аудиокниги, а именно говорить одновременно. Ведь даже когда один из нас на бумаге перебивает другого, тот в это время вынужден замолкать. В лучшем случае на бумаге можно создать чертеж-развертку одновременной речи и инструкцию для конвертации ее в речь устную в голове читателя.