То, что Фрейд обозначил инстинктом смерти, влечением в неорганику, также в изобилии рассыпано в стихах «полпреда» («А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою…», «Я бегал от зова разинутых окон», «обнимет мне шею колесо паровоза», «с бескрайним бинтом исцеляющей смерти», «он здесь застрелился у двери любимой»…).
Воля к власти, стремление высвободиться из-под привязанности к матери утверждают себя в ниспровержении «парфюмерной» литературы Блока, Брюсова, Бальмонта и иже с ними («поэты не хорошенькие бабочки,… а завоеватели, имеющие силу диктовать вам свою волю»).
Душа футуриста – демонизм нахрапом, Девиз подполья: «Берите в руки нож или бомбу».
Художник часто прежде всего человек, начхавший на действительность; он презирает гнуть выю перед отреченностью от дионисического разгула: под ручку с эротикой и честолюбием шляется в садах необузданной фантазии, напевая похотливые песни.
Вспомните вычурный наряд «площадного сутенера»: желтая кофта (смокинг футуризма) и пышный бант. Либидо прет через проволочные заграждения цензуры и моды (в моде высокая застежка и куцый галстук – «кастрат»). «Самое заметное и красивое в человеке – галстук, ‒ писал Маяковский. Бант – супер-галстук, символ самца».
В стихах первого периода – гниль нигилизма, искушение «в баре… подавать блядям ананасовую воду», жажда загореться в душе убийц и анархистов… кровавым видением». Предвосхищая рецепты Освенцима, циник цедит:
«Вместо нищих – всех миров богатство
Прикарманьте,
Стар убивать. На пепельницы
Черепа».
Жестокость – подоплека раздраженного секса, не находившего адекватной реализации.
Психиатры были озадачены оригинальностью музы Маяковского и полагали, что самая подходящая трибуна для желтого фата – желтый дом. Они пригласили глашатая свободы на консилиум. После интимной встречи с врачами «сердце сумасшедшее» разразилось «гимном здоровью»:
«Голодным самкам накормим желанья
Поросшие шерстью красавцы – самцы…»
Та же разухабистость – бравая мелодия и в других шедеврах:
«Теперь клянусь своей языческою силой
Дайте любую красивую, юную.
Души не растрачу, изнасилую,
И в сердце насмешку плюну ей».
Или:
«Идет она, она юна
Хорошенькая (за косу)
Обкрутим без загсу»
Ситуация Эдипа чётко выражена в отношении к Богу, образ которого бессознательно отождествляется с отцом в качестве сверх-я. Бог Маяковского – это Владимир Константинович, ревниво стерегущий Бородицу – Александру Алексеевну.
«Он – Бог
А кричит о жестокой расплате,
А в ваших душонках поношенный вздошек
Бросьте его
Идите и гладьте –
Гладьте сухих и чёрных кошек».
Женщины – кошки.
К Богу:
«Делай, что хочешь, хоть четвертуй,
Я сам тебе, праведный, руки вымою
Только, слышишь, убери проклятую ту, которую
Сделал моей любимою».
Заслуживает внимания любопытный параллелизм: «Несколько слов о моей жене» ‒ «Несколько слов о моей маме», «Несколько слов обо мне самом».
«Калека в любовном боленье» непрочь задобрить тень умершего – предлагает Богу натаскать на небеса с бульвара девочек. Но Ветхий деньми суров и тогда, потеряв претензию на Марию «рыкающий парнасец» «достает из-за голенища сапожный ножик». Бунтует, но как? Какими словами? В пределах набожной филологии, в ярости, которая не выплескивается за ограду библеизмов, семафорящих о воле «Всесильного Божика», земного отца. «Гремят на мне наручники любви тысячелетия…»
Невротики – изобретатели новых слов.
Новатор, брюхатый неологизмами, искупал «криворотый мятеж» словесной архаикой. «Новаторство дилетантов – паровоз на курьих ножках».
В конце концов сын выбрасывает белый флаг, признавая, что лозунгом «долой… религию» он «пальцем попал в небо…»: «Все вы люди бубенцы на колпаке у Бога».
«Встрясывают революции царств тельца,
Меняет погонщиков человеческий табун,
Но тебя некоронованного сердец владельца
Ни один не трогает бунт».
Кустарь-атеист Маяковский стал всерьез интересоваться учением мистика Федорова, перед которым преклонялись Бердяев и Булгаков. – Страсть, которая к реальной матери была бы наказуема, может без всяких нареканий и укоров совести стать пламенной любовью к родине, к земле: «Вся земля поляжет женщиной, заерзает мясами хотя отдаться…»
«Я прижмусь моим мясом к земле, чтоб ее мясо обновило меня» ‒ этим переводом Маяковский ошарашил как-то К. Чуковского: «В подлиннике действительно было сказано «мясо». Не зная английского подлинника, Маяковский угадывал его безошибочно, и говорил о нем с такой твердой уверенностью, словно сам был автором этих стихов».
Импульс бессознательного выверен инстинктом. У невротика «может быть отец, по крайней мере, миром, землей по крайней мере, мать».
В поэме «Человек», проснувшись после миллионнолетней спячки, Маяковский тоскует по земле, валяясь в Царстве Небесном. Созерцая землю, сынок сталкивается с тугоухим папашей, который его «раздражает, Тоже уставился на землю».
Инцестуозность есть и в поэме «Война и мир»… Офицер, погибая, кричит: «Мама, мА…» В последнюю минуту мужчина зовет мать – первый объект секс-влечений, эрос, жизнь, ту, которая всегда его убаюкивала, и которая еще и сейчас должна спасти свое чадо, поручика, у которого клумбой разворочено чрево от крупнокалиберного осколка. Когда вспыхнула война, Маяковский норовил в добровольцы на фронт. Искал исподтишка смерти? Он чувствовал себя преступником: «Я один виноват в растущем хрусте ломаемых жизней». Он бьет себя в перси, упав на колени в храме гуманизма: «Дорогие, Христа ради, ради Христа простите меня». «Кровью истеку, но выем имя «убийца», выклейменное на человеке».
А на вечере имажинистов в 1920 году провоцирует очередной скандал, зачав его репликой о том, как «дети убили распутную мать».
Свою же мать поэт снабжал деньгами, обращался к ней на «Вы», просил «дорогую мамочку» приходить на его сногсшибательные выступления, писал ей стихи, почти не адресуясь к отцу.
Взывает к обозрению и знаменитая «троица»: «Лиля, Ося и Володя», «бесплатное приложение к двуспальной кровати». Лиле Маяковский в первую же встречу показался «…неврастеником». Лиля Брик для Маяковского – «сублимированная» мать, Ося Брик – в роли «отца».
Эдиповский «конфликт» поколений толкнул лидера футуристов в революцию.
Правда, кое-кто не мог уяснить, как уживется он, этот люмпен-пролетариат, неврастенический, недисциплинированный, презирающий всякую норму… ненавидящий труд и пр., пр. – с революцией, которая прежде всего труд, дисциплина…»
Раньше бард с замашками Нерона высмеивал вдрызг писателей, промышляющих на дачу у реки, а теперь подрядился в апологеты коммунальной чистоты, уюта на новый лад.
Чувствуя, впрочем, родство, близость к неунывающим головорезам, он по-прежнему многих своим творчеством отпугивал.
Ленин, перед которым певец вздыбленной коммуны благоговел, бессознательно идентифицируя его личность с персоной своего отца, относился к метаморфозе «от желтой кофты до красного Лефа», по словам Горького, «недоверчиво и раздраженно», подобрев спустя энный период.
Под маской патриотизма – дифирамбы матери. «Отечество славлю, которое есть, но трижды которое будет», «Веди светло и прямо к работе и к боям, моя большая мама, республика моя».
Время, в которое оказался «вштопорен» «тринадцатый апостол», вынуждало думать о «точке пули», «Спаситель любовь не прийдёт ко мне». «Мама! Ваш сын болен. У него пожар сердца. Скажите сестрам Лиде и Оле, ‒ ему уже некуда деться».
Зигзаги бессознательного в изжоге по известности. «Я» ‒ название первого сборника. «Я и Наполеон», «Наполеон – мопс у меня на цепочке», «Мне наплевать на мраморную слизь», но «мне памятник при жизни полагается по чину», ибо я «великий поэт СССР» (афиша заграничного турне).
Взвинченное самообожание, идеи величия и власти – в восстании против отца, учителей, Бога, царя, литературных мэтров (во главе синдиката футуристов должен быть именно он!) борьба за трон «полпреда стиха», грызня с Горьким; – как образцы, эталоны для подражания. Он – некрасовец, ему нужна чистка современной поэзии.
Стихотворец «щебенчатой Керчи» Г. Шенгели издевался: «Талантливый в 14-ом году, еще интересный в 16-ом году, теперь, в 27-ом, он уже не подает никаких надежд, …повторяет самого себя, уже бессилен создать что-то новое, и способен лишь реагировать на внешние раздражения вроде выпуска выигрышного займа, эпидемии растрат, моссельпромовских заказов на рекламные стихи».
Некоторые люди склонны видеть в рекламировании сосок из Моссельпрома социальную чуткость Владимира Владимировича, его виртуозное умение быть рабсилой «в развороченном бурей быте». Но этот факт лишь застарелый тлеющий зов, тоска детски-тридцатилетних губ по теплой материнской груди («в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски», «жалел – у меня нет груди, я кормил бы вас доброй ненькой…»).
«Считаю, «Нигде кроме, как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации», ‒ заявил поэт.
Еще бы!
Иные граждане глубокомысленно считают, что Маяковский укокошил себя после того, как завел шашни с популярной французской хворью. Намекают на то, что покойник панически избегал питаться изобщей посуды, как таскал в кармане стакан, наподобие Шопенгауэра, кой изгонял венерического беса из своей гениальной плоти препаратами ртути и возил с собой кожаный бокальчик, чтобы не пить из чужих склянок. Вероятно, сия информация чем-то правдива, конфузиться при сообщении о недуге ниже пояса незачем, ибо коварная болезнь (благословенный подчас стимул к творчеству) настигает избранника не тогда, когда он ее ждет, а когда ей приспичит. В стихах Владимира Владимировича попадаются указания на то, что он действительно побратался с люэсом (Удачное сравнение: «Улица, как провалившийся нос сифилитика», или» «Все эти с провалившимися носами знают: я – ваш поэт»).
Но болел или нет, мучился или запустил сифилис Маяковский – не эта болезнь подставил ему ножку.
Там, где налицо сифилофобия (страх перед венерическими заболеваниями), гнездится страх перед женщиной, под властными ласками который мальчишка вызрел в мужчину. «Тянет инстинктом семейная норка»…
Маяковский, сохранивший мощные инфантильные привязанности, не находил объекта для настоящего удовлетворения. Он защищался от бессознательного влечения к инцесту: «Исчезни дом, родимое место…»; удирал и возвращался.
Нередко психоаналитики подозревают на почве сифилофобии психическую импотенцию. А, впрочем, был ли он так могуч, чтобы внутреннее расправиться с физическим недугом, который причиняет неудобство не столько телесной, сколько моральной болью, душевным изломом, прогнозами на прогрессивный паралич в будущем, и галдежем сплетен, предрассудков в настоящем? Ведь сифилофобия мешала нормальным коммуникациям Маяковского с декоративным полом.
Незаурядный комплекс Эдипа («Струны души. Архаизм»…), мучавший поэта всю жизнь, не обрел субстанциональной сублимации даже в революции, не говоря уже о пиитических открытиях выдающегося скандалиста. Денно и нощно кипели в недрах этой «глыбы» запретные страсти.
«Любовная лодка разбилась о быт», над стабилизацией» которого он усердно трудился.
1967
Вместо послесловия
21 февраля 1971 г.,
Ленинград.
До сих пор, Валерий, я не знаю Вашего отчества, и это затрудняет мое обращение к Вам. Возвращаю Вам Вашу статью о Маяковском, которую прочел с интересом и без всякого возмущения, на которое Вам меня так часто хочется спровоцировать. Вопреки любезным предположениям я все же настолько знаком с наследием Фрейда, его последователей, что без особого труда смог заметить, что Ваш этюд написан в традициях фрейдистского психоанализа в той его ипостаси, которая была особенно распространена в 30-е годы. Вам нельзя отказать в наблюдательности и в хорошем знании биографии и творчества Маяковского. И многое мне показалось любопытным и вполне вероятным. Вместе с тем должен признаться, что личное общение с Маяковским оставило во мне ощущение и воспоминание чего-то более здорового, организованного, привлекательного.
Я не сомневаюсь, что человеческой психике присущ комплекс Эдипа, но не слишком ли часто записные фрейдисты обнаруживают этот комплекс в своих изучениях конкретного случая? Точно так же и с остальными фрейдистскими мотивами. Я бы мог сообщить некоторые дополнительные сведения, подкрепляющие версию о сифилисе, связанные с историей размолвки Маяковского с Горьким, и тем не менее отнюдь не убежден в реальной основе этой версии, кстати сказать, ни в какой мере не порочащей того, кто попал в подобную беду. Мне только не очень приятен и понятен тот аспект, тот аромат, та направленность, которые чувствуются в Вашей статье, свидетельствующей, впрочем, о Вашей эрудиции, уме и филологической подготовке.
В.Мануйлов109.
Друг грешникам
Во имя Отца и Сына и Св. Духа!
Говорят, будто Бог, создав Еву из ребра Адама, отмыл её и привёл к Адаму, благоухающей необыкновенными духами. Так это или не так, но Пятикнижие Моисеево хранит редкий рецепт приготовления чудесного экстракта, чистого, душистого. Правда, не для приманки мужчин, а совсем для других целей. «Возьми… самых лучших благовонных веществ, ‒ сказано в книге Исход, ‒ и сделай … миро для священного помазания, масть составную, … и помажь им скинию и ковчег откровения, стол, жертвенник, светильник, … освяти их и будет святыня великая» (Ис.,30. 23-29).
Комментируя сей фрагмент, «Толковая Библия» Лопухина подчёркивает: помазание данных предметов выделяло их из круга обычных житейских атрибутов. Оно служило видимым знаком Божия изволения, сообщало помазанным объектам особый смысл и такую силу, каких сами по себе они не могли иметь.
Никто, кроме вождя Израиля Моисея и его помощников, не располагал правом производить указанный состав. Священный елей изымали из стандартного употребления; нарушителя правила карали смертью.
Самое главное: Моисей помазывал не одни принадлежности походного храма, когда евреи странствовали в пустыне, спасаясь из египетского плена, а в первую очередь применял это уникальное средство к брату своему Аарону и его сыновьям, что возносило их из среды остального народа на высоту посредников между Богом и людьми.
Специальным ароматическим маслом Моисей скорее не мажет, а выливает его на главу избранника, и тот становится Машиахом, т.е. помазанником Божиим. В переводе с еврейского языка на русский слово Машиах значит Мессия.
Позднее, повествует Библия, пророк Самуил таким же образом помазает на царство Саула. Помазан был и Давид, из рода которого должен быть и грядущий царь, Машиах. Принцип помазания монархов удержан до наших дней.
Перенесёмся теперь из «дымной дали» Ветхого Завета в Новый Завет, в последние дни предпасхальной страды господа и Бога Спаса нашего Иисуса Христа, обратим внимание на то, как на пиру, где возлежит Христос со Своими учениками, возникает женщина лёгкого поведения, разбивает принесённый ею алебастровый сосуд и возливает на главу Иисуса благоухающее масло. Апостолы и хозяин дома в шоке!
Роптавшие на блудницу по поводу напрасной траты драгоценного мира, которое лучше было бы продать за большие деньги и раздать нищим, толком до конца не поняли совершённое на их глазах. Им невдомек, почему Иисус изрёк: ‒ Где ни будет проповедано Евангелие в целом мире, сказано будет, в память её, и о том, что она сделала.
Фарисеи, книжники, архиереи, начальники храма, старейшины – весь жреческий бомонд наотрез отказывались признать в сыне плотника из Назарета долгожданного Мессию. Элита не узрела во Христе Первосвященника, прошедшего небеса, Царя Небесного, Которого увидели пропащая овца дома Израилева, друзья Христа – грешники. Христос помазан на царство блудницей!
По закону Моисееву, при возлиянии мира на главу творили жертвоприношение, заколая тельца и овнов за грехи свои, окропляя кровью животных Аарона и его потомство.
Христос – Жертва невинная за грехи людей. Его Пречистой Кровью даровано нам искупление перед Богом. «Ибо если кровь тельцов и козлов и пепел телицы, через окропление, освящает оскверненных, дабы чисто было тело, то кольми паче Кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу живому и истинному» (1Кор.,9,14).
И хотя иудеи злобно кричали римскому прокуратору Понтию Пилату, отдавшему по их домогательству человека из Назарета на распятие: «‒ Нет у нас царя, кроме кесаря!», надпись на голгофском кресте невероятно правдива: Иисус – Царь, Царь помазанный, из рода Давидова!
Смерть поглощена Его победою. Смерть, где твое жало? (1Кор.,15, 54-55)
Аминь.
Синий стакан
«Сначала я думал стать
психиатром, как многие неудачники»
В.Набоков, «Лолита».
Когда-то, а, может, кое-где ещё и теперь, в психиатрических клиниках, как в тюрьмах, ютились церкви – специальные помещения, где совершалось христианское богослужение.
Союз медицины и религии –древняя традиция.
Врачебная практика и тибетский буддизм тесно связаны между собой не менее, чем современный социопсихоанализ и философия. Яркое подтверждение тому – итоговый труд Эриха Фромма «Иметь или быть».
Обеспокоенный крахом «Великих Обещаний Безграничного Прогресса», моральной деградацией людей, экологическим кризисом, угрозой термоядерной войны, Фромм поставил диагноз: человек двадцатого века болен и живет в нездоровом обществе.
Он самостоятельно пришёл к данному выводу, прочитав много книг, а также исследуя методом психоанализа два основных способа существования человека: обладание и бытие, которые диаметрально противоположны друг другу, как любовь к смерти и любовь к жизни. Всех людей Фромм разбил на две группы: на тех, кто привержен принципу обладания, и на тех, кто лоялен к модусу бытия.
Человек не может быть, если чем-то не владеет. Инстинкт самосохранения обязывает его заботиться о хлебе и крыше над головой. Фромм определяет такое поведение как экзистенциальный аспект обладания, не вступающий в конфликт с бытием.
Но у Януса – обладания есть и иная характерологическая сторона: жажда наживы, хищного накопительства. При ориентации на обладание важны даже не объекты обладания, а универсальная установка субъекта, вожделеющего иметь как можно больше телевизоров, автомобилей, положения в обществе, знаний и т.п., что стреножит свободу человека и превращает его в раба индустрии потребления.
Обладание каждому из нас лучше знакомо, чем бытие.
«Модус бытия имеет в качестве предпосылок независимость, свободу и наличие критического разума». Быть – значит отказаться от эгоцентризма и себялюбия. Бытие нацелено на человека, обладание – на вещь. Бытие ‒ уровень существования, когда индивид не имеет ничего и не сгорает от страсти иметь что-либо, но тем не менее счастлив, продуктивно использует свои способности, наслаждаясь единением со всем миром.
В качестве примера человеческой деятельности, сконцентрированной на бытии, философ приводит потребность отдавать себя другим, жертвовать собою, наблюдаемую у больничных сиделок, медсестер, врачей, монахов и монахинь110.
Понимая, что энтузиазма представителей перечисленных профессий недостаточно для лечения недугов прожорливой цивилизации, американский «доктор Айболит» спроектировал модель Нового Человека и Нового Общества.
Играет ли в этом Новом Обществе какую-нибудь роль религия?
Фромм с подчёркнутым уважением относится к Будде, Иисусу Христу как «великим учителям прошлого». Он полагает, что человек – существо религиозное. Но религию последователь Фрейда и Маркса не сочетает с Богом. Религия для него – «любая система взглядов и действий, которой придерживается какая-либо группа людей и которая служит индивиду схемой ориентации и объектом поклонения».
В такой дефиниции религия скорее похожа на идеологию. Фромма, однако, данное обстоятельство не смущает. «Вопрос, ‒ утверждает он, ‒ вовсе не в том, религия это или нет, а в том, какова эта религия». Нет, проблема как раз в том, религия ли перед нами или безбожие, ведь у атеизма может быть улыбающееся лицо.
«Бог, ‒ пишет автор «Иметь или быть?», ‒ изначально служивший символом высшей ценности нашего внутреннего опыта, становится в вере при установке на обладание неким идолом».
Бог – не символ, не высшая ценность. Он Сам может придать чему угодно высшую ценность и сделать её Своим символом. Абсолют перерождается в идола, когда Его принуждают служить знаком некоей высшей, пускай даже внутренней, ценности и опыта. Именно тогда Им завладевают как собственностью.
Грех, по Фромму, состоит не в нарушении Божией воли, а в отчуждении, разъединении людей. Он ратует не за союз с Господом, а за слияние с себе подобными: «тот, кто любит по-настоящему какого-то одного человека, любит весь мир!»111.
Грех разъединения, ‒ поучает целитель человеческой разобщенности, ‒ не является непослушанием, не нуждается в прощении. Необходимо не наказывать, не прощать, а вылечить грех отчуждения любовью. В подтверждение своей правоты теоретик ссылается на отцов Церкви, в частности, на св.Максима Исповедника. Но св.Максим Исповедник говорил о расторжении рода человеческого в связи с «результатом Адамова греха» (о чем упоминает и сам Фромм). Чем же как непослушанием Всевышнему был Адамов грех? То же самое думал и цитируемый социопсихоаналитиком бл.Августин: «восстановление сверхъестественного единения с Богом» есть «в то же время единение людей друг с другом!».
«Нетеистический мистик» находит у Бога «ошибки», за которые расплачиваются бедные евреи. При сооружении Вавилонской башни Господь «испугался» человеческого единения и вытекающей отсюда силы людей.
Чего мог «испугаться» Бог, если, по Фромму, даже в двадцатом веке «люди, находясь в состоянии наивысшего реального бессилия, воображают, будто стали благодаря науке и технике поистине всемогущими?»
Бог не «испугался» возможности человеческой солидарности. Устами Своего Сына Он сказал: Да будут все едины. Если Творец от чего и отшатнулся, так именно от перспективы людей «иметь» величайшую башню, которая помешает тварным созданиям «быть»!
Мог ли Святый Крепкий «испугаться» силы, приобретенной мужчиной и женщиной после того, как они отведали плодов с древа познания добра и зла?112 Разве люди достигли равновесия с Богом!
Аргумент «испуга», приведённый Фроммом, уместен не в солидной работе западного гуманиста, а в советской психбольнице, где врач, пробуя провести сеанс психотерапии, убеждает верующего человека, помещённого в клинику, что Бог труслив, а потому не может быть идеальным объектом поклонения.
Фромм, как и Маркс113, восхищается Прометеем. Титан стопроцентно здоров! Что касается Христа… Он, конечно, «герой», но… не то, что болен,… а… «с точки зрения разума в лучшем случае»… наивен. Это «герой» из «сказки»… Вдобавок: «герой без власти».
Так характеризует психоаналитик Иисуса, который сказал: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле», так он видит Сына Божия, который, согласно Евангелию, говорил «как имеющий власть».
Фромм принижает образ Спасителя. Иисус для него «олицетворяет начало бытия» не в онтологическом плане, а в ракурсе подлинного человеческого существования. Собезначальное Слово Отцу и Духови не «олицетворяет», а является началом бытия. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Все чрез Него начало быть, и без Него не начало быть, что начало Быть».
Смерть Иисуса и Его «Воскресение интерпретируется в Евангелии как начало новой эры», ‒ внушает Фромм. Ничего подобного в Новом Завете нет. Восстание Распятаго из гроба не старт новой эры (хотя Оно таковым является, но осознано в этом качестве не в Евангелии, а позже, в патристике), а, прежде всего, почин спасения каждой человеческой души, прилепившиеся к Богу114.
Философ описывает ветхозаветную Субботу как «отдых в смысле восстановления полной гармонии между людьми и природой». Это неверно, поскольку Суббота знаменовала для евреев наипаче всего союз с Иеговой, а не между братьями, горами и волами.
«Современное воскресенье – день веселья, потребления, бегства от самого себя», ‒ кручинится критик индустриального социума и восклицает: «Не пора ли восстановить Субботу как день всеобщей гармонии и мира; день, который предвосхитит будущее человечества?»
Суббота в наше время ничем не хуже воскресенья. Она также – шабаш ширпотреба. Почему, впрочем, Фромм рекомендует принять за эталон гармонии Субботу, а не мусульманскую Пятницу? Почему, сочувствуя древней Субботе, он не реставрирует исконный смысл Воскресенья?
Он не идёт на это, ибо не верит в бессмертие, загробную жизнь.
Что побуждает нас стремиться к бессмертию? – вопрошает жрец неофрейдизма и отвечает: наше тело, наша плоть.
Церковь учит: когда мы встанем из треснувших могил или изменимся в мгновение ока, если Второе Пришествие Сына Божия застанет нас в живых, наши тело сохранят свою идентичность и в то же время они будут иными, нетленно просветлёнными. – Больше истины в том, что не столько тело, а душа, дух тоскуют по вечности. В раю не женятся, дорогой психоаналитик!
«Нам известно, что из опыта, что мы не можем жить вечно», ‒ доказывает медик.
Из какого опыта? Неужели прежде чем сочинить эти строки, он умер, посетил лоно Авраамово, вернулся, воскрес и поведал нам, что там ничего нет? «Бытие… относится к опыту, а человеческий опыт в принципе невозможно описать». Как же в таком случае Фромм излагает в своей книге будто нам «известно из опыта», что мы не можем жить вечно? Ведь даже единичный поведенческий акт, ‒ выражаясь его словами, ‒ не может быть описан исчерпывающим образом. Тем более, если затрагивают столь сложную субстанцию как бессмертие! «В структуре обладания правят мёртвые слова, а в структуре бытия – живой невыразимый опыт».
Сказать, однако, что бессмертие абсолютно чуждо тонко сбалансированной натуре Фромма, нельзя.
Может ли человек приобщиться к вечности не по ту сторону земной страды, а находясь тут, и не когда-нибудь, а теперь? Констатируя, что «переживания любви, радости, постижения истины происходит не во времени, а здесь и сейчас. Эти здесь и сейчас суть вечность или вневременность», психологу удается на миг зафиксировать актуальное переживание захватывающей любви, радости115, истины, берущее верующего в плен, когда в Таинстве Причастия он соединяется с Богом уже здесь и сейчас. Но эти «здесь и сейчас» не могут быть вечностью. Вечностью их наполняет кенозис страждущего Логоса…
Царивший в прошлом веке основной тип отношения к собственности, ‒ резонирует Фромм, ‒ изменился в текущем столетии. Раньше человек заботился о вещах, рачительно берег покупки, руководствуясь правилом «Всё старое прекрасно». Ныне акцент перенесён на сам процесс потребления, а не на консервацию приобретённого. Блиц – эксплуатация яхты, одежды, безделушек и избавление от них вдохновляется лозунгом «Все новое прекрасно»116.
Постичь суть современного принципа обладания помогает Фромму Фрейд. Патриарх психоанализа открыл, что на подступах к зрелости человек шествует через анально-эротический этап формирования характера, заостренного на том, чтобы иметь, беречь, копить деньги, вещи, а также эмоции, жесты, слова, энергию.
Фрейд указывает на символическую связь между деньгами и фекалиями. Анальный характер становится паталогическим, если из детства перебирается в зрелость. Когда большинство людей подвержено ему, общество страдает. Такова ситуация в двадцатом столетии.
Но сбережением вещей увлекался расхваливаемый Фроммом девятнадцатый век (масса членов которого, если следовать логике психоанализа, вероятно, мучилась от запоров). За что упрекает мыслитель современников, вышвыривающих отработанные или полуиспользованные вещи (т.е. оперативно очищающих, согласно догмам ортодоксального психоанализа, собственный кишечник)?
Фромм инкриминирует им то, что они накапливают дома, капиталы и проч., что ведёт к тяжёлому неврозу.
Но может ли быть больным общество с хорошо функционирующим весёлым желудком, которое переваривает и выбрасывает, а не держит в себе дефекационные аккредитивы?117
«Почему современные люди так любят покупать и потреблять, но совсем не дорожат тем, что приобрели?» ‒ удивляется сын хороших родителей. Единственный ответ на этот вопрос кроется по его мнению, в отсутствии привязанности людей друг к другу, что делает их безразличными и к вещам.
Потребности, заметил М.Фуко118, постоянно напоминают человеку о его конечности.
Не является ли психоз прибыли119 бессознательным порывом к преодолению конечного бытия? Фромм склонен признать, что человек не выносит себя как конечное существо и что в обладании индивид преследует избавление от небытия и страха перед смертью. Обладание – попытка с негодными средствами добыть хотя бы суррогат бессмертия.
Если нет бессмертия, нет и бытия. Есть только ничто. Но ведая из опыта, что бытие есть, почему Фромм отказывает бессмертию в реальности?
«Кармические связи» Фромма с Востоком, в частности, с буддизмом, дали ему возможность рассматривать наше «я», устремлённое в потустороннее, как текучую смесь различных фиктивных качеств (знаний, профессиональных навыков, капризов). Не важно, каково содержание «я».
Опасно то, что «я» воспринимается как некая вещь, собственность120, и что эта вещь лежит в фундаменте нашего самосознания.
Буддизм отвергает мираж мира, требуя не привязываться к вещам, ни к своему «я». Ни того, ни другого нет.
Присуще ли постоянство субъекту или объекту? – размышляет американский Гамлет. – Ведь я когда-то умру; я могу утратить свое положение в обществе, которое гарантирует мне обладание чем-то…. Столь же акцидентален и объект: может сломаться, потеряться или обронить свою ценность… Разговор о неизменном обладании чем-то – иллюзия постоянства и неразрушимости… Материя – преходящий миг в процессе жизни.
«Когда превалирует принцип бытия, мы считаемся со временем, но не подчиняемся ему», ‒ настаивает знаток восточного мистицизма. И тут же противоречит себе: «вечно жить невозможно; смертным же не дано игнорировать время или быть неподвластными ему».
Уничтожить страх смерти значит не грызться за жизнь, не взирать на неё как на собственность. Философ адресует этот взгляд Иисусу.
Христос и впрямь не советовал цепляться за жизнь, точно за ордер на квартиру со всеми коммунальными удобствами. Но жизнь саму по себе Он высоко ценил, называя Себя Жизнью.
Не бойтесь убивающих тело, ‒ начертано в Евангелии. Человек в состоянии подмять страх перед потерей жизни, но не прекратит страшиться «величайшего коммуниста-организатора»121 – смерти, распыляющей его душу. Воскресение Христа из мертвых вырывает жало у смерти. Причастник Тела и Крови Христовых несёт в себе обетование и залог бессмертия: Господь для него – Жизнь, а смерть – приобретение.
Призывая к разрушению кандальной прикованности к «я» как условию ликвидации Angst zum Tod, Фромм незаметно («крадущийся тигр распрямляет сухожилия») тянет нас к деперсонализации. Душа человека не должна быть вещью, но подлинный христианин даже в мыслях не допускает, чтобы его «я», образ и подобие Божие, его исконная идентичность были фикцией, обреченной на распад после физической смерти122.