Восставшая Чехия не в состоянии была следовать его советам и наставлениям, даже если бы этого захотела. Против малочисленного народа, с бою взявшего свою независимость, в злобе ожесточения ополчилась вся католическая Европа. В казну австрийского императора хлынул поток денег от римского папы и от Католической лиги, во главе которой утвердился баварский курфюрст Максимилиан. На эти деньги австрийский император нанимал войска. На помощь ему шли войска из Испании, Свою помощь обещал ему польский король. Чешские протестанты ждали ощутимой помощи единоверцев, однако их помощь оказалась ничтожной. Английский король ограничился советами и наставлениями. Его зять Фридрих не имел средств, чтобы навербовать достаточное количество наемных солдат, а бесплатно за веру никто из протестантов воевать не хотел. Несколько германских князей из Евангелической унии спешно набрали в северных территориях рейтар и ландскнехтов, имевших опыт войны, и выступили на помощь чешским повстанцам. Если бы им удалось соединиться с отрядами нового чешского короля, они могли бы достаточно долго сопротивляться католическим армиям: немецкие солдаты уже прославились во всей Европе отличной подготовкой, выносливостью и наклонностью к опустошительным грабежам, которая делала ожесточенным и напористым их наступление.
Однако им не суждено было отличиться на этой войне. Трусливый пфальцский курфюрст Фридрих, внезапно превратившийся в чешского короля, был крайне напуган одними слухами о многочисленности католических войск. Он заранее пошел на такие уступки Католической лиге, которые вели и в конце концов привели его к поражению. Надеясь задобрить уже ощетинившегося врага, он согласился вести военные действия только в пределах крохотного своего королевства и своих немногих славянских союзников, и ни в коем случае не переносить их в германские княжества. Трудно сказать, соображал ли он что-нибудь в тот день, когда принимал это губительное, прямо самоубийственное решение. Он собственной волей разъединил протестантские силы. В соответствии с этим решением отряды германских князей из Евангелической унии не имели права соединиться с его слабой, малочисленной армией. Его ошарашенные советники предлагали поднять чешских горожан и крестьян, славных потомков протестантского вождя Яна Гуса и его героического сподвижника Яна Жижки, вооружить их и создать большую, боеспособную армию. Это предложение королю Фридриху показалось химерой. Он полагал, что времена Гуса и Жижки давно миновали и что мирным горожанам и землепашцам не одолеть профессиональных солдат.
Решающее сражение произошло у Белой Горы. Чешские повстанцы были наголову разбиты. Католические отряды растеклись по Чехии и Моравии как саранча. Следом за ними шли иезуиты и суды инквизиции. Они хватали всех, кто ещё пытался сопротивляться. Пленных и арестованных подвергали изощренным пыткам и казням. Чешские святыни, напоминавшие о легендарных подвигах Гуса и Жижки, были осквернены. Богослужение в духе Мартина Лютера было запрещено. Восстанавливались католические монастыри. Лютеране бежали на север Германии, других изгоняли насильно. Земли казненных и изгнанных передавались местным и пришлым католикам. Чешское ремесло и торговля были подорваны. Чехия была унижена и стремительно погружалась в нищету. Чешским королем стал Фердинанд Габсбург. Испанские войска овладели Нижним Пфальцем. Фридрих, кузнец собственного несчастья, лишился не только чешской короны, но и собственных пфальцских владений. Евангелическая уния вскоре распалась.
Почтенными людьми, с которыми успел познакомиться Оливер, овладевало отчаяние. В родственных домах его всё чаще встречали растерянные взгляды, тревожные лица, отрывочные, несвязные речи. Без исключения все пуритане, все предприниматели и воротилы из Сити, парламентские ораторы и владельцы земель понимали, что маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками, ставший их королем, вел Англию не только к позору, который после бесславного поражения его зятя Фридриха стал очевиден, но и к таким же беспощадным гонениям на протестантов, к такому же хищному переделу земель, известия о которых с необыкновенной скоростью достигали английского берега, проникали в самые отдаленные уголки королевства и, обнадеживая и радуя тайных и явных католиков, приводили в замешательство протестантское население. Замешательство парализовало и самые дерзкие, самые находчивые умы. Никто не мог толком сказать, можно ли что-нибудь предпринять, какими средствами отвратить грядущие бедствия, которые многим представлялись неотвратимыми. В семействах Гемпденов, Баррингтонов, Гоффе, Сент-Джонов, Уоллеров, Хаммондов время от времени зарождалась в испуганных душах и осторожно выступала наружу пока что робкая, неопределенная мысль: надо бежать! Но куда? Самые богатые соблазнялись, хотя бы на время, переправиться в Гамбург, где с некоторых пор обосновалась английская «Компания купцов-авантюристов», превратившая этот было заглохший ганзейский город в оживленный торговый порт, однако их останавливала опасность, грозившая и Гамбургу, и Любеку, и всей северной протестантской Германии со стороны воинственной Католической лиги. Самые дерзкие предпочитали навсегда переселиться в Америку, где на восточном побережье уже завелись крохотные английские поселения, однако и самыми дерзкими овладевала робость, когда они представляли себе те нетронутые, может быть, погибельные места и постоянные набеги краснокожих индейцев.
У Оливера оставалось довольно много свободного времени. Его наклонности обозначились окончательно. Он мало интересовался отвлеченными, теоретическими науками. Его ум приобретал всё более и более практический склад. На лекциях в Линкольн-Инне он усваивал только то, что могло и должно было пригодиться ему, когда он вернется домой, получит в наследство земли и хозяйство отца и столкнется с той массой будничных, мелких проблем, которые изо дня в день придется решать самому, не прибегая к помощи адвокатов, во-первых, не существующих в его захолустье, а во-вторых, слишком для него дорогих. По этой причине он основательно познакомился с английским законодательством, тогда как римское право и юриспруденция как таковая оставили его вполне равнодушным.
Странные склонности маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками, которого он видел раза два или три в Хинчинбруке, и по его вине всё более очевидное, более наглое оживление английских католиков, особенно иезуитов, было дело другое. Возвращение католиков означало возвращение монастырей, возвращение монастырских земель и неистовое, может быть, кровопролитное искоренение истинной веры, а он был пуританин и владел бывшими монастырскими землями, и уж тогда никто не посмотрит, что эти земли его дед, и его отец, и он сам получил по наследству: известия из Чехии о кровавой резне и насильственной перемене владельцев на этот счет не оставляли сомнений ни его родне, ни ему самому.
Он был не из пугливых, и в случае необходимости был готов за себя постоять, разумеется, за себя одного. О судьбе Англии он мало думал. Он только видел, пристально наблюдая, как пала Чехи, как черная католическая чума расползалась всё дальше и дальше на север и запад, так что на стороне протестантов оставались только разрозненные отряды графа Мансфельда. Ему нетрудно было предвидеть, что удачливому полководцу Тилли понадобится немного труда, чтобы загнать куда-нибудь в угол и перебить эту горстку отчаявшихся бойцов. Тогда вся Европа, ставшая вновь католической, если не произойдет чуда, обрушится на протестантскую Англию. В таком случае Англии не устоять. Тогда у него отнимут его достояние, а у него на руках стареющая мать и пятеро малолетних сестер. Чем он их станет кормить?
С той поры его прельстила мысль переселиться в Америку. Америка манила его: казалось, там всё было возможно, туда его звало дело, которое было бы ему по плечу, там его семейство было бы обеспечено, он верил в себя, может быть, эта мысль была знаком ему, его таинственная звезда, он уже ощущал, что только бескрайний простор удовлетворил бы его. С разочарованием слушал он путаные речи в знакомых домах. С удовольствием проводил он часы на берегу Темзы, вниз по течению, где громоздились причалы, склады товаров, конторы известных торговых компаний, сомнительные толчки, на которых темные личности нанимали матросов и грузчиков, таверны с азартными играми в кости и карты, притоны грязных девиц, шхуны и бриги с высокими мачтами, свернутыми парусами и густой паутиной снастей. Он любил наблюдать, как эти шхуны и бриги снимались с якорей, поднимали на носу косой парус, осторожно, медленно словно бы крались свинцовыми водами Темзы к выходу в море, уже там поднимали все паруса и, как белые призраки, уходили к невидимой цели, полагаясь только на Бога и компас.
Утомленный, он входил в одну из грязных таверн, присаживался к замызганному столу и заказывал себе кружку пива. Вокруг него бесновались, кричали хриплыми голосами, курили крепкий испанский табак, пили пиво и ром, дрались, выхватывали кривые ножи или матросские кортики, бесстрашно, беспечно проливали кровь, свою и чужую, падали мертвыми, вытаскивали за ноги трупы и бросали на пустыре или в Темзу, и до того иной раз кипели неукротимые страсти, что и он обнажал свою шпагу и, спасая жизнь, наносил удары плашмя или жалил противника её острием.
Крики, драки и кровь не смущали его. Он с куда большим удовольствием посещал эти места, чем юридический факультет, и, без сомнения, приобретал в этих притонах преступления и разврата куда более разносторонние и полезные знания, чем в Линкольн-Инне и на Судебном подворье. Он слышал фантастические рассказы о дальних походах, о смелых налетах на испанские порты и корабли, о стычках с индейцами и узнавал, что в Карибском море, на побережье, на островах, на всех океанских дорогах промышляют пираты, голландские, французские и английские, грабят испанские галионы, везущие золото и серебро, грабят друг друга, занимаются контрабандой, торгуют рабами, с одинаковым безразличием обращая в рабство и черных, и красных, и белых. Он слышал не менее фантастические рассказы о поселенцах, которые ставили деревянную крепость, которая защищала их от индейцев, чьи земли они захватили, вырубали девственный лес, охотились, пасли скот и сеяли хлеб, В тех неведомых землях зарождались какие-то новые, ещё не понятные, несколько странные отношения. Там грабили и убивали, там грабежом и разбоем создавались громадные состояния, там возделывали земли, прежде не знавшие пашни, и жили так, как хотели, не спрашивая согласия или несогласия своего короля. Однажды будущие поселенцы, именовавшие себя пилигримами, собрались на «Майском цветке», отплывавшем в Америку, и составили договор, в котором постановили и торжественно поклялись, что по своему усмотрению станут учреждать законы и органы власти в своем поселении. Во главе пилигримов шли проповедники-пуритане. В тех языческих, стало быть, диких местах никто не стеснял, не преследовал истинной веры, Напротив, там люди истинной веры неустанно сражались с язычниками и где примером нравственной жизни, где убеждением, где огнем пушек обращали их в христианство, чем спасали их заблудшие, непросвещенные души.
Он видел толпы желающих переселиться в Америку. Они были обездолены, гонимы и нищи. Больше всего среди них было крестьян-арендаторов, Огораживания, начатые полтора века назад, продолжались. В Англии становилось невыгодно сеять хлеб и выращивать скот. Ощутимые доходы владельцам земли давали только овцы и шерсть, Для овец нужны были пастбища и луга, и будущий овцевод, едва дождавшись окончания арендного договора, сгонял арендатора с его участка земли, чтобы обратить пашню в пастбище и сенокос. Арендатор с семьей, внезапно потеряв всё, что имел, становился свободным, как ветер, но идти ему было некуда. Обездоленные, они бродили в поисках работы и пищи. К ним присоединялись безработные ткачи и суконщики, ставшие жертвой монополий и спада в английской торговле. Они превращались в бродяг, а бродяг ждал кнут палача или виселица. Они собирались на побережье, скрывались от полиции и жаждали поскорее переселиться в Америку, но у них не было денег, чтобы заплатить за место на корабле. Тогда им помогали уехать общины пуритан, собиравших для пилигримов пожертвования.
Однако Оливеру уехать было не суждено. Провидение распорядилось иначе. Совершеннолетие уже наступило. Пришла пора утверждаться в праве наследника, без чего всё равно нельзя было ничего предпринять, ведь на переезд и обзаведенье в Америке нужны были деньги. Провидение явило свой знак через теток. Тетки пошушукались, посовещались и постановили, что для племянника настала золотая пора обзаводиться семьей, нельзя же здоровому крепкому парню обходиться без женщины, долго ли до греха. У тетки Гемпден имелись владения в Эссексе. Её соседом был торговец из Тауэр-Хилла рыцарь Бушье, человек состоятельный и почтенный. Дочь Бушье давно засиделась в невестах: Элизабет шел двадцать четвертый год. Эта вторая Элизабет в семье Кромвелей была точной копией матери Оливера. Она была воспитана в духе строжайшей пуританской морали, решительно во всем полагалась на Бога, была покорна родителям, любила добро и сама была добродетельна в той высшей степени, какой отличались все пуритане, так же, как та, редко выходила из дома и никогда не сидела без дела. К тому же она была привлекательна, её высокий лоб, излучавший невинность, обрамляли пышные светлые волосы, широко расставленные прозрачные огромные глаза лучились юмором и умом, на её губах нередко появлялась насмешливая полуулыбка, тогда на её здоровых свежих щеках появлялись милые ямочки. Её добродетели и приятная внешность дополнялись солидным приданым, и если она долго не выходила замуж, то единственно оттого, что папаша Бушье искал для нее подходящего жениха.
После непродолжительных закулисных переговоров Оливер был представлен папаше Бушье. На этот раз разборчивый отец нашел жениха достойным руки своей дочери, в порочной жизни он не был замечен, его добродетели были признаны безукоризненными, его состояние было хоть и не очень большим, однако вполне достаточным для того, чтобы горячо любимая дочь не нуждалась ни в чем. Двадцать второго августа 1620 года жених и невеста обвенчались в церкви святого Джайлса на Криппос-гейт, вблизи дома Бушье. Живя в Лондоне, часто бывая в домах богатых людей, Оливер так и не приобрел ни расшитого бархатного камзола, ни плоеного воротника, ни перьев на шляпу, и торжество, по обычаю пуритан, было скромным. Вскоре молодожены покинули Лондон, и Оливер возвратился в родной Гентингтон.
Глава третья
1
Он возвратился с женой. В старом тесноватом доме отца появились две женщины. Человек семейный, привязанный к доброй добродетельной матери, он спрашивал себя, как-то старая Элизабет уживется с молодой и не станет ли молодая Элизабет относиться пренебрежительно к ней, почувствовав себя в доме хозяйкой. Одинаково воспитанные в строгом духе христианской морали, обе женщины легко и просто поладили между собой. Такая же добродетельная и добрая, спокойная и уступчивая, деловитая и неболтливая, как и старая, молодая Элизабет взяла на себя все заботы и хлопоты о домашнем хозяйстве, а старая, рано поседевшая Элизабет без упреков и возражений отошла в сторону и занялась воспитанием подрастающих дочерей в том же духе строгой христианской морали, в каком воспитала её, в свою очередь, добродетельная и добрая мать. Рождение внука, названного в память о дедушке Робертом, окончательно их примирило. Молодая Элизабет часто рожала, старая Элизабет принимала на руки нового внука или новую внучку, и чем больше разрасталась семья, тем она становилась дружней.
Оливер оказался необыкновенным отцом. Он был нежен с детьми, он был привязан к ним так, что готов был отдать им всё, что имел. Он оказался таким же верным и преданным мужем. Элизабет любила его той непритязательной кроткой любовью, от которой таяло и замирало его беспокойное сердце и его сильные, не находившие выхода страсти рядом с ней утихали хотя бы на время. Глядя на её заботливое сосредоточенное лицо, отвечая на её быструю нечаянную полуулыбку, он с каждым годом чаще, уверенней думал о том, что нет у него на свете существа дороже и ближе милой Элизабет, скорее всего, дороже и ближе, чем мать.
На самом деле этот счастливейший человек был глубоко несчастен и не находил себе места. Он с утра до вечера не покладал рук, бился как рыба об лед, бывал на пастбище и на покосе, следил за каждым шагом наемных рабочих, а его дела шли вполовину хуже, чем у отца, и с каждым днем всё ухудшались. Конечно, наследство он получил небольшое: пахотный надел под зерно, пастбище не более десятины и лугов около двух десятин. Он выращивал хлеб, у него было дойное стадо и отара овец. Всё было, как у отца, однако у отца в доме было прочный достаток, а у него концы едва сходились с концами, и если принять во внимание, что его семья беспрестанно росла, ему грозила неприятная бедность.
Он старался и мог бы себя оправдать. Случались неурожайные годы, медленно, но неуклонно понижались цены на мясо, на хлеб, англичан с внешних рынков всюду вытесняли испанцы, голландцы, французы, с победой Католической лиги были потеряны и восточные рынки, правительство короля запретило вывозить необработанное сукно, надеясь высоким качеством вернуть стране рынки, однако деревенские прядильщики и ткачи в своем мастерстве далеко отставали от европейцев, к тому же они не имели красителей, которые европейцы, в особенности испанцы везли из колоний, производство сукна сразу упало, спрос на шерсть сократился, у многих, не у него одного, доходы катились стремительно вниз. Отец не ограничивался своим скромным владением. Имея большие доходы, он арендовал соседские и общинные земли и благодаря этому упрочивал свое состояние. Оливер зарабатывал мало, аренды ему были не по карману. Он представить не мог, что предпринять.
Это было зловещее указание, ибо избран лишь тот, кто успешен в делах. Оливер впал в беспокойство. Он мало ел, мало спал, много думал, разъезжая верхом по делам и ночами, когда вдруг просыпался и нередко уже не в состоянии был уснуть до утра. Тогда он тупо глядел в немой, невидимый потолок и с раздражением слушал ровное дыхание Элизабет. От непривычки и несклонности к размышлению его мысли разбегались и своей неопределенностью ещё больше пугали его. Будущее представлялось глухим и бездомным. Вновь единственным выходом представлялось переселение на американские обильные вольные земли, со своими законами, со своей истинной верой, которую там никто не стеснял. Он верил, что там, на просторе, не стесненный никем, он развернется, покажет себя, преуспеет в делах, оправдает себя перед Господом, однако препятствия возникали и тут. Эти препятствия едва ли можно было преодолеть. Как он выяснил, слоняясь по лондонским портовым тавернам, место на корабле стоило дорого, а ему надо бы было купить десять мест, если с ним согласятся ехать незамужние сестры и матушка Элизабет, ещё больше денег требовалось на обзаведение в новых, незнакомых, почти безлюдных местах, под вечной угрозой нападения строптивых индейцев. Где ему взять столько денег? Даже если он продаст свою землю и дом, едва ли наберется и половина того, что он насчитывал в бессонные ночи и тревожные, беспросветные дни.
Не видя проку в собственных размышлениях, он всё чаще отлучался из дома. Верхом на своем верном коне он колесил по грязным осенним и зимним дорогам, укрываясь под тяжелым плащом с капюшоном от непрестанных тягучих моросящих дождей. Он навещал приятелей и знакомых, вместе с которыми в Сидни-Сассекс-колледже гонял мяч и слушал проповеди Сэмюэля Уорда. Приятели и знакомые были владельцами таких же крохотных пастбищ, покосов и пашен, как он, и, как он, проводя свои дни в неустанных трудах, тоже бились как рыба об лед. Они радовались его появлению, помня его хорошим товарищем. Они подолгу сидели за столом, пили пиво, вспоминали веселые времена своей ранней юности и толковали об урожаях, овцах и ценах, и с кем бы он ни встречался, выходило всегда, что дела идут плохо, что суровая бедность стучится в окно, что нечем становится жить и никому неизвестно, что предпринять.
Несколько раз он побывал в Хинчинбруке. Дядя Оливер всё так же шутил и кутил, но его толстое лицо пожелтело и взгляд с каждым годом становился печальней. Пышный замок ветшал, Хинчинбрук разорялся, дядя жил в долг, лавина долговых расписок и закладных всё нарастала и нарастала и готовилась его раздавить.
Оливер пробовал искать путь спасения в Лондоне, но только больше запутывался и больше мрачнел. Рыцарь Бушье, его тесть, торговец мехами, жаловался на трудные времена. Шведы, голландцы, французы хозяйничали на северном торговом пути и на Балтике, их пираты грабили английские корабли, драгоценные меха из Московии поступали всё реже и становились дороже, а у лордов и кавалеров, главных его покупателей, денег становилось всё меньше. Только те сколачивали громадные состояния, кто содержал пиратов и снаряжал их корабли или занимался контрабандной торговлей, особенно солью, которая становилась ценнее мехов. По мнению печального тестя, Англии была необходима сильная и умная власть, чтобы на всех рынках, на всех торговых путях защищать её интересы либо выгодными союзами, либо силой оружия, а король Яков, похоже, трус и круглый дурак.
У Гемпденов, Баррингтонов, Сент-Джонов и Хэммондов толковали о том же. Для людей мыслящих трезво пример европейских, католических стран слишком был убедителен в том, как необходима сильная власть, Единоличная королевская власть торжествовала в Испании, в королевствах и княжествах Католической Лиги, а в самое последнее время единоличная королевская власть укрепилась во Франции. Результат был налицо. Во всех этих странах единоличная, никем и ничем не ограниченная, не стесненная королевская власть умела служить интересам дворянства и горожан, под сенью её процветали ремесла, процветала торговля, горожане обогащались неслыханно и вместе с ними богатело дворянство. Королевская администрация работала превосходно, обеспечивая строгий порядок, во все времена необходимый для процветания. Королевская армия, большей частью наемная, обеспечивала победы Испании, победы Католической Лиги, а в последнее время и Франции на континенте, на всех морях и в колониях, так что Испания, одержав полную победу над Португалией, нынче владела половиной известного мира, и куда бы ни направился английский корабль, он всюду бывал атакован двумя или тремя испанцами или французами.
Во всех домах, в которых Оливер бывал как близкий родственник или хороший знакомый, сходились на том, что Англию нельзя относить к семье европейских держав. Её история выпускникам Оксфорда, Кембриджа и Линкольн-Инна представлялась слишком самобытной, своеобычной, слишком во всем не похожей на историю континентальной Европы, в особенности на историю ближайших соседей и неутомимых врагов, в первую очередь, разумеется, на историю Испании или Франции. Они находили, что именно в Англии невозможна единоличная, никем и ничем не ограниченная, не стесняемая королевская власть, которую пытался установить маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками, постоянно указывая на пример испанского и французского королей. В Англии издавна сильная власть устанавливалась только тогда, когда достигалось согласие между королем и парламентом. Старшее поколение отлично помнило счастливое правление королевы Елизаветы и упрекало её только в том, что упрямая девственница так и не пожелала обрести мужа и произвести на свет принца-наследника, на чем безуспешно настаивали министры, не пожелала из страха потерять власть, как только рядом с ней появится соправитель-мужчина. Не будь она так труслива и так упряма, Теперь Англией управлял бы протестантский король, а не плюгавый сынок проклятой папистки, шотландской королевы Марии Стюарт, с которым, как ни старайся, ни о чем договориться нельзя.
В самом деле, сколько бы ни провозглашал себя маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками абсолютным монархом, с какой бы настойчивостью не убеждал его испанский посол Гондомар, что это именно так, без парламента власти у маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками оказывалось очень немного. Он должен был по всем своим обязательствам и лично хотел помочь пфальцскому курфюрсту Фридриху, протестанту, женатому на его дочери, только что наголову разбитому под Белой Горой и выгнанному из собственных владений войсками Католической Лиги, однако ему нечем было помочь, он не имел армии, не имел денег, чтобы навербовать наемных солдат. В его отуманенном Гондомаром уме возник поразительный план воротить протестанту утраченные владения руками католического испанского короля. Он шел на уступки, ради сближения он решился женить своего сына Карла, наследника, на Изабелле, испанской инфанте, яростной католичке, Гондомар усердствовал, переговоры велись, его обнадеживали и уже не просили, а требовали, как всегда приключается со слабым правителем, всё новых и новых уступок.
Нечего делать, семь лет спустя король Яков созвал новый парламент, лишний раз подтвердив непоколебимое мнение большинства, что в Англии никакому королю без парламента не обойтись. Королю нужны были деньги. К его немалому удивлению, представители нации довольно спокойно обсудили плачевное состояние королевской казны, положение Англии, её международные обстоятельства, на которые король особенно напирал, испрашивая согласия ввести новый налог, и вотировали семьсот тысяч фунтов стерлингов. Сумма была поистине чрезвычайная.
Однако маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками в дальнейшем ожидало глубокое разочарование. Заплатив королю столь серьезные деньги, представители нации нашли справедливым потребовать от него скорейшей и полной отмены всех монополий. Охваченный благородным негодованием, маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками наотрез отказался, а затем отверг почтительную просьбу предать суду тех министров, которые патенты на монополию продавали за взятки. Тогда парламент, пренебрегая мнением упрямого короля, подверг самых наглых монополистов и самых отъявленных взяточников собственному суду, таким образом возвратив себе старинное право, как-то само собой заглохшее при последних Тюдорах. В число обвиняемых попал и королевский канцлер Френсис Бэкон барон Веруламский. Это было уж слишком. Король возражал, ссылаясь на то, что судить королевских министров имеет право только палата лордов. Однако и с этой стороны его ждал внезапный и сильный удар: палата лордов, ненавидевшая Френсиса Бэкона за его неродовитость, поддержала обвинение, выдвинутое против него палатой общин.
Маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками не успел прийти в себя после такой неслыханной дерзости, а представители нации уже принялись сокрушать его внешнеполитические хитросплетения. В жарких прениях двадцать шестого и двадцать седьмого ноября 1621 года тридцать семь ораторов высказались категорически против внешней политики короля, причем кое-кто из самых решительных представителей нации выступил дважды. Сближение с Испанией отвергалось самым категорическим образом, брак английского принца с испанской инфантой признавался несовместимым с коренными интересами Англии. По мнению многих, с Испанией предстояла война. Джордж Гастингс предлагал без промедления направить в испанские Нидерланды на помощь протестантским повстанцам от двадцати до тридцати тысяч солдат. Его предложение взбудоражило всех. В самых горячих головах возник план морской экспедиции против испанской Вест-Индии, откуда рекой текут несметные богатства Испании, которым куда как приличней течь в английские закрома. В речах ораторов вновь и вновь вспыхивало ярким светом благородное имя нынче боготворимой королевы Елизаветы, которая не страшилась противодействовать претензиям католической Испании установить свою железную власть над всем христианством и давать отпор ненавистному папскому Риму.
Одного упоминания римского папы оказалось достаточно, чтобы разразилась буря протеста. В Англии становится слишком много папистов, испанский посол наглеет день ото дня и вмешивается во внутренние дела королевства. Престарелый Эдуард Кок, юрист, главный королевский судья, объявил, что Англия кишмя кишит внутренними врагами, которых тайно поддерживают испанцы, сокрушался о том, что испанский посол установил тесные связи кое с кем из влиятельных англичан, и с особенным ударением упомянул о троянском коне. Томас Уентворт, будущий граф и министр, пробовал умиротворить представителей нации:
– Король и народ друг от друга не отделимы, цель настоящего собрания связать короля и народ теснейшими узами.
Его не хотели слушать. Большинством голосов было принято решение подать петицию королю. Петиция была составлена в несколько дней. Члены комиссии испросили аудиенцию. Король согласился принять депутацию третьего декабря. Иронически улыбаясь, он приказал перед началом приема:
– Приготовьте двенадцать кресел: я буду принимать двенадцать королей.
Двенадцать депутатов разместились на двенадцати креслах. Председатель комиссии в полной тишине зачитал категорические требования представителей нации. Отвергая сближение с Испанией, представители нации именовали это сближение дьявольскими ухищрениями папизма. Возражая против предполагаемого брака английского принца с испанской инфантой, представители нации настаивали, чтобы принц Чарлз, в русскую литературу вошедший под именем Карла, своевременно и счастливо женился на принцессе, которая исповедовала бы не католическую, а его собственную религию. Они предлагали королю неукоснительно исполнять принятые королевой Елизаветой суровые законы против папистов, которые отказываются признать государственную англиканскую церковь.
Бешенством исказилось угрюмое личико маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками. Король закричал истерически, брызжа слюной, как попало швыряя и проглатывая слова, так что удавалось не без труда разобрать, что он запрещает общинам совать свой нос в дела столь глубокой государственной важности, как его сношения с французскими Бурбонами или испанскими Габсбургами, тем более касаться такого сугубо личного дела, как брак наследного принца. Выплеснув давно копившийся гнев, он поднял брови и растерянно замолчал. Не найдя, что возразить, сомневаясь, нужно ли возражать, двенадцать представителей нации молча поднялись с двенадцати кресел и так же молча, гуськом, один за другим покинули тронный покой.