В холле, перед актовым залом, сослуживцы окружили Сергея Сергеевича, похлопывали по плечу, шутили про Шарапова и Кибрит8, которые, наверняка, померли бы от зависти, увидев увешенного наградами Белякова. Несколько раз на грудь ветерана, казавшуюся широкой от сияющей золотом россыпи, среди которой мерцал ещё и один боевой орден, глянул и новоявленный генерал.
– Что там за цацка у нашего супер следака? – недовольно спросил Ересьнев у Токарева, когда тандем плечом к плечу засел в президиум.
– Хрен его знает.
– А я вот знаю. У меня такой нет, – пожаловался генерал. – Решай вопрос.
Через неделю после торжественного собрания, заместитель начальника по кадрам, майор Щербак, сообщил Сергею Сергеевичу, что оптимизация работы околотка в дальнейшем будет происходить без его участия.
– Принято решение о твоём увольнении. Жаль тебя терять, уж больно мужик ты толковый. Но в интересах дела взят курс на принудительное омоложение. …И черт же тебя дёрнул, Серёжа, прийти в наградах! – не сдержался кадровик. – Чего ты этим хотел доказать? Себя подвёл и мне свинью подсунул.
– А ты-то здесь, Вячеслав Александрович, каким боком?
– Токарев поручил любым путём сделать для Георгия Георгиевича такой же орден, как у тебя. Вот такая канитель.
Единственное, что мудрый Щербак утаил от Белякова, – слова, которые генерал с обидой и в крайнем раздражении почти прокричал:
– Пусть этот ваш «майор Пронин» свой богатый опыт, играть-колотить, в задницу себе засунет.
О пожелании Ересьнева Сергей Сергеевич узнал чуть позже из других источников и пересказал услышанное жене.
– Это же надо – какой оказался говнюк этот твой новый начальник, – сокрушалась Муся и долго не могла успокоиться от несправедливых слов про Серёжу, больно ранивших и её саму.
Опального следователя начальство к себе больше не подпускало. При случайных встречах с Беляковым – в коридорах или у главного входа в околоток – Ересьнев доставал из карманов мобильные телефоны и начинал выковыривать из них кнопки. Генерал категорически не мог простить подчинённому заслуженного ордена и люто его возненавидел.
Беляков, как и полагалось по уставу, продолжал ходить на службу, отрабатывал версии по делу Маркина и первым отдавал честь старшим по званию, когда они, вечно куда-то опаздывая, стремительно пробегали мимо, не поворачивая своих голов в его сторону.
Конечно, в глубине души Сергей Сергеевич надеялся, что судьба будет к нему благосклонна, что всё образуется и лихие дни минуют, не затронув его. Грядущая пенсия ни столько пугала Белякова, сколько представлялась чем-то противным и неестественным, вроде поросшей мхом старухи, требующей интима, шанс избежать которого равнялся нулю. При таких оказиях люди, кто в панике, кто с упрямым взором в глазах, ищут удачного для себя исхода. Везёт единицам: в ковчеге, по крайней мере, в том, который взял курс на омоложение, не бывает слишком много свободного места. Сергей Сергеевич пытался зацепиться за трап уплывающей посудины, но делал это единственно известным ему способом: служебным рвением. Ему хотелось изловчиться и сделать так, чтобы все ахнули от изящности и быстроты, с какой он завершил громкое дело.
В новых условиях интуиция подсказывала ему обратить внимание на «наследие» Маркина, которое ему передал Грот. В архиве могли таиться отгадки, их и пытался найти настырный следователь. Он перелистывал страницу за страницей и обратил внимание, что главным и самым последовательным «летописцем» сценической жизни Маркина был колумнист из «Розового эппла» Самсон Носик.
Если журналисты, претендующие на серьёзное к себе отношение, в своих статьях сопоставляют, анализируют факты, в результате чего и приходят к тем или иным выводам, то Носик преподносил читателю события только в превосходной степени. «Круто», «суперски», «талантище»: эти слова мелькали почти в каждой строчке его путаных статей.
Апогеем творчества Маркина Самсон считал номер, носивший название «Болт». О нём Носик упоминал чаще всего, только с ним сравнивал другие сценические находки артиста.
Сергей Сергеевич мало что понимал из прочитанного. Некоторые, и, к счастью, не такие уж частые умозаключения автора, вызывали в Белякове негодование и протест. «Даже мнимые шахтёры в своих забоях не потеют от нагрузок так, – уверял читателей в одной из статей журналист, – как умудряется исчерпать свои недюжинные силы эта мега-звезда нашей эпохи».
Из прочитанных материалов Беляков знал, что не все собратья по перу разделяли щенячьи восторги Самсона. За это колумнист в своих статьях обзывал коллег обидными словами, обкладывал экзотическими выражениями, самым литературным – а в каком-то смысле даже и поэтичным – было про «гнид, лающих на слона».
В отличие от тех, других, авторов, фанат «Болта» не искал синонимов к атрибуту, ставшему главным коньком выступлений Маркина. Его отличительной чертой было виртуозное применение суффиксов – от уменьшительно-ласкательных до тех, что создают самую превосходнейшую степень. С помощью богатого русского языка он так искусно преображал краткое имя мужского достоинства, в написании состоящего на две трети из латинского алфавита, что ничего другого не оставалось как восхищаться изумительной изобретательностью автора.
Завершил Беляков знакомство с сочинениями Носика только на второй день неустанной читки. Ближе к ночи он отложил последний журнал, не без усилий разогнул затёкшую спину и долго потом тёр уставшие глаза. Отношение к прочитанному выразилось у него очень кратко и в стилистике самого Носика: следователь грязно выругался.
– Господи, за что мне всё это на склоне лет? – захныкал без пяти минут пенсионер и поймал себя на мысли, что ни сама фраза, ни то, как он её произнёс, не являются частью его самого.
Неожиданное открытие оставило неприятный осадок. Получалось, что первое, и достаточно поверхностное, погружение в иллюзорный мир шоу-бизнеса самым постыдным образом отразилось на его закалённом временем характере. Стоило только чуть-чуть пригубить чуждой его желудку пищи, как последствия не замедлили сказаться.
«Всё, что угодно, твою мать, но – бабское нытьё?», – изумлялся Беляков, не веря, что такое произошло именно с ним.
Любая профессия накладывает на человека свой отпечаток, шлифует характер, перековывает. Служба, которой Сергей Сергеевич посвятил свою жизнь, перелицевала его. Он это знал. Прекрасные качества, спрятанные в нём от рождения, со временем видоизменились, грубели, отфильтровывались за ненадобностью. На их месте появлялись другие, с которыми было сподручней утверждаться в профессиональной среди, но не очень легко ладить с остальным миром.
«Кто вращается среди мусора, тот, рано или поздно, сам становится им», – сами собой всплыли в памяти слова преподавателя милицейской школы, Станислава Ивановича Пронько, сказанные им давным-давно на лекции по административному праву.
Старый законник, как сеятель, щедро разбрасывал вокруг себя мудрые мысли, но только теперь, с большим опозданием, что-то стало прорастать от тех брошенных зёрен в самом Белякове. Видимо, он достиг той поры, когда чужие жизненные наблюдения перестают быть пустым звуком и воспринимаются уже как свои собственные. Об этом парадоксе Сергей Сергеевич размышлял, спускаясь по лестнице, когда его, усталого и расстроенного, на выходе из околотка окликнул дежурный:
– Беляков, иди сюда!
Он нехотя подошёл к зарешеченному окну.
– Генерал приказал тебе передать, что дело по Маркину прекращается.
– Это ещё почему? – возмутился следователь. – У меня уже есть конкретные результаты: подозреваемые, версии.
– И у нас есть результаты, – вяло перебил его дежурный. – Экспертиза пришла. У твоего артиста тромб оторвался. Нет состава преступления. Так что, можешь курить бамбук.
Непродолжительное следствие закончилось почти на взлёте и поставило точку в карьере Сергея Белякова. Вынужденное безделье заставляло опального героя слоняться по кабинетам сослуживцев; но там он уже больше не находил прежнего радушия и товарищеского участия. Разнообразя скучные, похожие друг на друга будни, без пяти минут пенсионер повадился нелицеприятно высказываться о новом руководстве околотка, чем окончательно отвратил от себя большинство коллег.
Когда общение на работе сошло на нет, на глаза вновь попался маркинский архив, который когда-то было обещано вернуть Гроту. К опусам Носика решено было больше не возвращаться. Просто так, от нечего делать, Беляков пробежал глазами статью одного автора, прочитал рецензию о «родимых пятнах» шоу-бизнеса другого, и понял, что есть пытливые люди, которые, в отличие от колумниста «Розового эппла», так же, как и он, Сергей Сергеевич, старались угадать: куда ещё может завести шальная идея о безраздельной свободе творчества.
Постепенно погружаясь в неизвестную для себя сферу, ветеран познавал суть того мира, который Самсон Носик называл не иначе, как «благоуханное лоно». Короткий остаток зимы, в привычной для себя казённой обстановке, Беляков заполнял пробелы в знаниях, где его дочь и Муся, ориентировались как в их собственной квартире. Когда почти всё уже было прочитано, когда на все вопросы были даны ответы, Сергей Сергеевич честно признался, что ничего не понял.
Он допускал, что в тех людях, о которых он впервые узнал, возможно, и была божья искра, но предназначалась она, по его убеждению, совсем для другой деятельности, которой эстрадные глаши, стасики, «изделия № 1» принципиально не хотели заниматься.
– Ты не врубаешься! Это же класс! От них все балдеют, – спорила дочка, и, как последний аргумент, пыталась надеть на отца наушники, чтобы любимый папка самостоятельно мог ощутить творческую силу и мощь её кумиров.
В таких случаях глава семьи на время замирал, пробовал настроиться на серьёзное восприятие, но уже в первые секунды его лицо выражало почти библейскую муку. Наташка злилась на глухоту отцовской души, резким движением прекращала прослушивание и, чтобы насолить отцу, громко жаловалась матери:
– Ма-а, он «Когда солнце догорает» плохим словом назвал.
Конфликт на почве эстетических разногласий в семье Белякова усугублялся ещё и тем, что даже у любимой жены Мусеньки, его верной подруги и ангела-хранителя, глаза становились влажными, как у стельной коровы, при упоминании имени певца, чьё творчество Сергей Сергеевич ненавидел особенно и кого, в отместку за своих заблудших коллег, называл оборотнем.
Он ничего не мог с собой поделать. Его чуткая к фальши душа протестовала, а ощущение непрекращающегося балагана, спрятанного под натужным весельем и самодовольными ухмылками набивших оскомину персонажей, преследовало его. Острым чутьём сыщика он безошибочно определял суть обмана, примитивность наживки, на которую его хотели поддеть.
И всё же добровольный искусствовед продолжал упрямо искать ту ничтожную малость, ту пустяшную детальку, которая могла бы ему помочь подняться над неприятием нового искусства, чтобы, сделав шаг, встать вровень с теми, кто взахлёб, как тот же Самсон Носик, расхваливал Маркина, всех похожих и не похожих на него.
VII
Приказ об увольнении следователя Белякова из органов внутренних дел пришёл к апрелю, на Благовещенье. День тот запомнился короткими, скомканными поздравлениями сослуживцев, вынужденных с самого утра выяснять обстоятельства появления изображения огромного фаллоса на фасаде здания, строившегося напротив околотка уже больше двадцати лет. В непосредственной близи рисунок не обладал реалистичностью, но с крыльца и из окон силового ведомства очертания гиганта ни с чем другим спутать было нельзя.
На небольшой пятачок перед стройкой в считанные часы слетелись журналисты, неизвестно как пронюхавшие о появлении «монстра», высотой в девятиэтажный дом. Медийщики метались в поиске очевидцев события, спешили запечатлеть общие и крупные планы. Заметив статного, с букетом цветов полицейского, репортёры принялись подбивать его на комментарии, но потенциальный носитель информации сдержанно улыбался и вежливо посылал их всех к начальству:
– К Ересьневу, ступайте, милые. Я нынче не при делах.
Но, если бы старый служака решился переступить через вошедшую в него с кровью и потом субординацию, то знал бы, что сказать народу. Своим чистым сердцем он один видел в безыскусном творении неизвестных художников послание Иосифа Богдановича Маркина. Недаром Сергей Сергеевич ночами изучал «суперское», как определял Самсон Носик, наследие артиста. При желании, отставник мог поведать журналистам многое из того, к чему дошёл своим умом в часы долгих раздумий. Если бы он захотел, то мог встать перед всеми этими людьми, снующими с микрофонами, камерами, и крикнуть, надрывая глотку и показывая пальцем на расписанный фасад:
«Вот! Вот чего мы все с вами заслужили! Это мы по своей глупости не фильтровали базар и гоготали над всем, что было когда-то дорого нам и нашим родителям. Дождались? Теперь сами становимся посмешищем. А, чтобы скрыть своё убожество, ржём ещё громче, лишь бы заглушить чувство оставшегося ещё стыда, которое тоже, рано или поздно, покинет нас, если не одумаемся…»
Он мог разложить по полочкам всё, чего стоит ждать в будущем, ибо был почти уверен, что следующий этап несёт лишь увеличение масштабов и цветовой гаммы скандального изображения, что оно будет тиражироваться в разных видах, и займёт под собой плоскости на мостах, космических кораблях, реакторах атомных электростанций…
– Прикинь, какая мандула приплыла утром к ментам, – послышался рядом язвительный голос зеваки, пришедшего поглазеть на бесплатное зрелище.
– Какие же кисточки нужно было иметь? – удивлялся кто-то из любознательных.
– Такой объём кистью не возьмёшь. Валиком сделано или из баллончиков распыляли, – предполагали понимающие в молярном деле люди.
– Спешили, черти. Кривой он у них какой-то получился.
«Это – конец», – подумал Беляков.
Наспех врученный бывшими коллегами букет алых гвоздик замер в руке ветерана, а затем стал медленно опускаться к земле, пока кучерявые головки цветов ни коснулись асфальта.
К середине дня девятиэтажку, в одночасье ставшую самым знаменитым в мире недостроем, полицейские обнесли заградительными ленточками. Как муравьи у разорённого муравейника, засуетились вокруг здания представители местной власти и коммунальщики. Гроздьями черного винограда повисли на фасаде городские альпинисты: их в спешном порядке придали боевым расчетам двух пескоструйных установок.
Однако удалить со стены мощный контур не удалось. Не спас положение и гигантский баннер с изображением завидных наручных часов, привезённый к месту событий ближе к ночи. Гильошированный циферблат, на котором хорошо читалась надпись «Swiss made», надёжно прикрыл только верхнюю часть срамоты. Правда, утром служители околотка смогли, наконец, удовлетворить своё любопытство относительно марки часов, отсчитывающих время на руке их молодого генерала.
В последующие дни бывший следователь приходил к знакомому пятачку, как на службу, и возвращался домой только ближе к вечеру, чтобы на кухне, за ужином, обстоятельно изложить жене хронику прошедших событий.
Муся сидела за столом, подперев щеку рукой, и терпеливо слушала про бригады гастарбайтеров, которых привозили на борьбу с граффити, но те, завидев отсутствие «халяла» моментально разбегались; про свадебные картежи, которые по дороге в ЗАГС стали заворачивать к зданию, чтобы молодые могли возложить цветы к новой городской достопримечательности. Пересказывал жене Беляков и разговоры, услышанные от бывших сослуживцев, которые те вели под большим секретом. Несколько человек шепнули, что некие экстремисты предложили властям радикально решить проблему, только вот применять тротиловый эквивалент категорически запретили в чрезвычайной комиссии.
– Никак они дом хотели подзарвать? – заволновалась Муся и от страшной догадки её серые глаза стали круглыми, как у рыбы.
Через неделю муж принёс ей новость о поимке первого подозреваемого.
– Взяли одного художника. Теперь по цепочке найдут и других. Дело времени, – обнадёжил жену Беляков, не опасаясь, что тем самым нарушил тайну следствия.
Всё оказалось очень просто. Камеры видеонаблюдения выхватили молодого человека в бейсболке, одетого в тёмную куртку, который ежедневно приходил к месту преступления и собирал вокруг себя небольшую толпу. На записях было видно, как неизвестный что-то говорил, размахивал руками и лицо его в это время обращалось в сторону злосчастного дома. Создавалось впечатление, что на пятачке изо дня в день происходит некая деятельность, отдалённо напоминающая экскурсионную. Полицейским оставалось только переодеться, чтобы изобразить из себя группу туристов, и задержать подозрительную личность. В околотке выяснилось, что соответствующей лицензии у парня не было, а сам он под давлением улик признался, что является одним из авторов широко обсуждаемого художественного произведения. Считать себя нарушителем закона юноша отказывался. Он с жаром объяснял, что совершенно бесплатно рассказывал зевакам как под покровом ночи он вместе с единомышленниками создавал новое искусство и с особым удовольствием показывал всем желающим этаж, на котором повезло трудиться лично ему.
Задержанным оказался безработный маляр. Через него полиции стало известно число художников, участвовавших в создании «волнующего образа». Назвать соавторов поимённо юноша затруднился.
Парню грозило восемь лет лишения свободы за вандализм с отягчающими вину обстоятельствами. Сторонники жестких действий и те, кому было наплевать на судьбу вольного художника, ратовали за самую строгую меру наказания. Те же, кто видел в выходке лоботрясов только неудачную шутку, считали, что достаточно обойтись розгами и денежным штрафом за осквернение муниципальной собственности.
Взгляды приверженцев полярных мер воздействия приняли непримиримый характер после того, как девятиэтажный исполин был объявлен новым шедевром и включен независимыми экспертами в перечень объектов, охраняемых международными некоммерческими ответвлениями.
Политики, более чутко реагирующие на всевозможные брожения в обществе, чем простой люд, на всякий случай тоже активизировались. Парламентское большинство объявило устремлённое ввысь изображение неуважением к вертикали власти; оппозиция увидела в нём символическую поддержку своему несгибаемому курсу. На городских улицах часто можно было встретить и одиночных пикетчиков. Одни из них держали в руках плакаты с надписью: «Руки прочь!», другие – «Позор!»
Начатое уголовное дело дало сбой, а затем и вовсе развалилось, когда официальные международные организации и некоторые зарубежные правительства предостерегли власти от подавления инакомыслия.
Парня пришлось выпускать из заточения, а заодно и открыть доступ для всех желающих полюбоваться последним словом в изобразительном искусстве. Сняв полицейское оцепление, генерал Ересьнев целую неделю на разных телевизионных каналах то извинялся за своих «искусствоведов», не сумевших правильно оценить символическое изображение народного достояния, то грозился найти и примерно наказать виновных.
Беляков по привычке продолжал ходить к околотку. И хотя без удостоверения его вовнутрь уже не пускали, он довольствовался редким общением с товарищами у строительного пятачка, где владельцы появившихся там сувенирных лавок вовсю торговали гендерным отличием, воплощенном в стекле, металле и дереве. Перенесённый китайскими производителями на майки, «магнитики», шариковые ручки и зажигалки, интимный орган поражал обилием форм, сюжетов, в которых он использовался благодаря живой фантазии производителей сувенирной продукции.
Несанкционированная торговля рядом с околотком Сергею Сергеевичу не нравилась. Он много раз порывался пресечь безобразие. На требования старика покинуть незаконно используемую территорию торговцы поначалу отмахивались, а когда настырный дядька им окончательно надоел, появились коллеги бывшего следователя.
– Чего шумишь, Серёжа? – спросил подполковник Токарев, которого генерал отправил выяснить причины недовольства китайских товарищей.
– Да вот, понимаешь, нарушают. Принимаю меры воздействия.
После последовавшего за этим очень короткого разговора, пенсионер решил больше не показываться вблизи родного околотка и вообще забыть дорогу туда.
«Эх, Маркин, членистоног ты поганый. Лучше бы тебя, действительно, убили, – костерил покойного артиста Беляков, – а ещё лучше, чтобы ты вовсе не родился, злыдень. От тебя – сплошные беды. Ведь нигде уже никакого порядка нет. Откуда ты только взялся на нашу голову?».
Ничто не могло переубедить бывшего следователя во вредной сущности творчества Маркина. Даже популярное сравнение Иосифа с Уорхолом не только не вселяло в Белякова гордость за соотечественника, но, наоборот, ещё больше выводило из себя. В каждодневных несчастьях, бедах и катастрофах, даже в обычном разгильдяйстве ему виделись отголоски неубиенного духа Иосифа Маркина, витавшего над страной.
Когда девятиэтажку у околотка, прозванную в народе «концом», воспела знаменитая на весь мир рок-группа, Сергей Сергеевич слёг с сердечным приступом. Песня «The KGB’s Balls», о которой ему с радостью сообщила дочка, была исполнена вне конкурса на знаменитом фестивале и имела бешеный успех.
– Она сейчас во всех хит-парадах. Я девчонкам рассказываю, что «конец» был как раз напротив твоих окон в околотке. Все завидуют. Папка, я такая счастливая!
Вскоре песня зазвучала и на русском языке. На родине КГБ, где толерантность закрепилась и развилась до масштабов, когда её уже можно было смело экспортировать в страны с более развитой демократией, песню перевели максимально близко к оригиналу и даже усилили в сторону самобичевания. Единственное, что отличало её от первоисточника, было название. Кто-то настоял на том, чтобы песня называлась «Толстый Гудвин», а припев звучал, как «шабада-бада». В таком виде композиция плыла на радиоволнах, исполнялась в караоке и на заказ в фешенебельных пунктах общественного питания, где посетителей, кроме всего прочего, потчевали ещё и живой музыкой.
VIII
Проходили дни и месяцы, но о настенной росписи нет-нет да вспоминали то в прессе, то в других разносчиках информации. Появлялись дополнения к ранее известным фактам, давались обширные интервью с экспертами и искусствоведами по вновь открытым обстоятельствам появления культового знака. Изредка вспыхивали научные споры, но они уже не носили того ожесточенного, острого характера. Изображение воспринималось общественностью, как данность, как пигментное пятно, с которым что ни делай, а оно всё равно возвратится на прежнее место – ибо извести его человек не в силах.
Мудрые противники и защитники монументального живописного произведения решили оставить всё так, как есть. Одним оно нужно было для того, чтобы показать, как низко пал в современном обществе дух творчества, а другим – доказать возможность создания шедевра при минимальных душевных затратах.
По обе стороны баррикад появилась озабоченность климатическими условиями и политической атмосферой, в которых вынужден был сохраняться рисунок. Постепенно дошло и до того, что любое громкое событие в области культуры, призванное оказать эмоциональное воздействие на зрителя, стало сравниваться исключительно с первоначальным шоком, произведённым многоэтажным пеннисом в день, когда он предстал перед изумлённым взором горожан.
Новичкам и думать было нельзя, чтобы преодолеть заданную планку. Их творчеству заведомо не хватало исконной простоты. А именно первозданную простоту, как считали многие критики, удалось зафиксировать авторам в своей лаконичной работе.
Белякову не хотелось, но против собственной воли всё же приходилось быть в курсе всего, что так или иначе касалось нашумевшей «девятиэтажки». И, неизменно, он лишь растерянно разводил руками, когда события, по его разумению, выходили за рамки здравого смысла. Бывший следователь злился, когда не мог логически объяснить себе суть происходящего.
– Вот ты, вроде, и не дурачок, Серёжка, а как дитё малое, честное слово, – начинала объяснять мужу политическую ситуацию Муся. – Тебе каждый день о чем по телевизору говорят: про кризис, что имеются недоработки… ля-ля три рубля… Честное слово, мне жалко наше начальство. Чем они могут похвастаться? Ты вот шрамами своими можешь гордиться, я – тобой. А им-то что остаётся?
Посидят, посидят, подумают, да и позвонят на телевидение этому… Герцу, что ли? Мол, давай, заводи опять шарманку про хрен моржовый. Отвлекающий манёвр. Вот так, милый мой, дела делаются. А ты думал по-другому?
Серёжку Мусины объяснения не успокаивали. Он только больше распалялся и на далёких исторических примерах пытался доказать ошибочность выбранного курса.
– Куда же это годится? – напирал он. – Ты хоть слышала, что они удумали? Теперь по эскизам этих художников предлагают оформлять интерьеры во всех инноградах. Мыслимое ли дело? Как ученые смогут вообще что-то создавать на таком фоне?
Муся фыркнула и, не проявляя никакого сочувствия к грядущим проблемам ученых, посмотрела на мужа.
– Нашёл, из-за чего переживать.
– А то, что они на народные деньги хотят реставрировать эту похабщину?! Я был там недавно и видел, как к дому охранную табличку пришпандорили. Как тебе такой поворот?
Беляков не сочинял. Он нарушил данное себе слово и сходил к родному околотку. Это совпало как раз с тем днём, когда при стечении народа лучшие люди города решили увековечить исторический комплекс.
– Да по мне пусть там хоть трёхчлен намалюют и десять табличек прибьют. Лишь бы цена на нефть держалась в рамках расчетных величин, – отмахнулась от проблемы, как отрезала, жена.
– При Сталине бы за такое… – начал потомок репрессированного прадеда и замолк.
IX
Известие о присуждении группе неизвестных художников премии за создание на фасаде недостроя произведения, «олицетворяющего собой стойкость и несгибаемость в достижении цели», застала Сергея Белякова за поздним ужином. Услышанное заставило обомлеть.
Ведущая теленовостей, видимо, тоже не видевшая реальной связи неистребимого изображения на фасаде дома с искусством, удивлённо сообщала, что каждому из художников компетентное жюри решило выплатить крупное денежное вознаграждение.
– Клёво! Бабло-то какое людям подвалило! – в восторге выпалила Наташка. – Пап, это же про граффити, что рядом с твоей бывшей работой?
– Про него, доча. Черт бы его побрал.
– Но ты же говорил, что это дерьмо собачье. Ругался.
– Так я и сейчас это говорю.
– А как же тогда премии, песни?
– Это – не ко мне вопросы, моя милая. Не знаю! Не могу этого объяснить. Повезло ребятам.
– А вот нам уже так никогда не повезёт, – высказала предположение Муся, не пропускавшая итоговых новостей, и, до того, тихонько сидевшая рядышком за пяльцами.
«Везенье лучше, чем невезенье», – прозвучало вдруг из телевизора, будто кто-то, сидевший в нём, подслушивал семейный разговор и только того и ждал, чтобы удачно в него вклиниться.
Беляков с недоверием уставился на экран. Там пучеглазый умник пытался хмурить брови и важничать. Утверждение, которое мало кого из телезрителей могло серьёзно заинтересовать, устами говорившего обрастало мелкими и ненужными подробностями.
«Лучше свистеть, чем не свистеть», – вспомнил Сергей Сергеевич заголовок на стенде в околотке.
– Я же говорил! Я же говорил! – закричал он и пальцем указывал в телевизор. – Кругом маркины. Они обложили нас. Смеются, каждый день издеваются над нами. Считают, что нам можно говорить, показывать любую хрень. Маркин, сволочь, убирайся вон! Изыди!
Муся удивлённо смотрела на экран и не видела в телевизоре никого, кроме молодого мужчины в белой рубашке и черном галстуке, который что-то объяснял, и чьё лицо, с каждым произносимым им словом, становилось ненужно многозначительным и строгим.
– О чём ты, Серёженька? Какой Маркин? Он же умер.
– Нет, не верь. Такие не умирают. Они – везде. Как вы не понимаете? Как вы не видите этого?
В охватившем его беспокойстве Беляков вскочил с дивана, снова сел и закрыл лицо руками.
– Они везде, – шептал Сергей Сергеевич. – Срочно нужно идти… что-то делать.
– На, попей водички, Серёженька. Успокойся.
Муся вложила в руку мужа стакан с водой, подобрала валявшийся на полу телевизионный пульт и нажала на красную кнопку. Экран погас.
– Вот всё и кончилось, дорогой. Забудь. А хочешь, завтра к дяде Лёве поедем? Посидим, тяпните с ним по маленькой, как раньше…
2013-2018 гг.