Алексей не стал тянуть с вендеттой. Он отправился на съёмочную площадку с намерением устроить дебош, но охранники отвели расхрабрившегося Грота в сторонку, повредили ему руку и посоветовали больше не мешать творческому процессу.
– Знаешь, кого я сейчас видел в холле? – спросил Иосиф, заглянув в номер к Лёсику. – Серова! Но это только так – начало истории. Девки из ресепшена…
И Иосиф в мелочах рассказал другу обо всём, что несколько минут назад сильно приподняло ему настроение.
– Вот такой ситуасьён, Лёсик. Вроде бы, мелочь, а приятно. Приватность хотел соблюсти, инкогнито… «К нам едет ревизор!». Ты купи, пожалуйста, девчонкам шампаневича, шоколадки… коробку конфет каких-нибудь дорогих. Кстати, прикинь, там работает жена нашего Махмуряшки.
– Знаю. Я ходил с ней кофе пить. Классная тёлка. Когда мы школу заканчивали, она в восьмой класс перешла. Я тогда глаз на неё налил. Если бы не нужно было из города линять, сейчас, может, я был бы на месте Жорика.
– Так это ты, злодей, настропалил её против Серова?
– Если бы… Мне говорили, что он здесь, но я ему месть ещё не придумал.
– Забудь, Лёсик. Какая там месть? Ему одной Снежанки за глаза хватит.
– Нет, этих гадов нужно учить. Я ему свою руку никогда не прощу. Посмотри, до конца ещё не разгибается, – и Лёсик, уже в который раз, продемонстрировал увечье, полученное за друга.
– Я тебя умоляю, – отмахнулся Иосиф. – Раны потом покажешь. Беги за шампанским. Добрые дела откладывать нельзя, а я пойду, подумаю, что молодёжи буду втирать. Слушай, если бы мне два года назад сказали, что начну делиться опытом, не поверил бы. Господи, твоя воля…
Мастер-класс Иосиф проводил в конференц-зале гостиницы, куда, чтобы посмотреть на эпатажного артиста, набилось множество любопытных. Заоблачные гонорары Маркина продолжали делать ему рекламу и будоражить воображение всех, кто искал на сцене свой короткий путь к известности, славе и деньгам. Тут же расположились работающие на конкурсе журналисты. Маркин кивнул своему старому знакомому Самсону Носику; проходя мимо фотокорреспондентов, ткнул в бок стоявшую в задумчивости блондинку. Девушка испуганно взвизгнула и выронила из рук огромный, похожий на ручную пушку, фотоаппарат. Аудитория оживилась в предвкушении дальнейших неожиданностей.
– Это хорошо, что у нас складывается такая доверительная атмосфера, которая, я уверен, поможет провести нашу встречу в конструктивной, деловой атмосфере, – голосом незабвенного Михаила Горбачева начал Иосиф, чем вызвал в зале очередную волну оживления.
Маркин расположился за столом в специально подготовленном для него кожаном кресле, которое выделялось чрезмерно высокой спинкой и мощными подлокотниками. Тонкое чутьё артиста подсказало, что в непомерных объёмах подготовленного для него трона он может потеряться, оказаться вторичным. Выправлять положение можно было только искромётностью предстоящего действа, где будет царить он – остроумный, лёгкий, артистичный, всеми любимый. Ему страстно хотелось, чтобы собравшийся для встречи с ним народ запомнил главные его достоинства – доступность, открытость, щедрый талант.
Доставшийся в наследство от сэра Го багаж в виде глубокомысленных цитат, остроумных замечаний, шуток, анекдотов, был для такого случая, как нельзя, кстати. Иосиф чувствовал себя готовым к доверительному разговору, полностью экипированным, точно самолёт МЧС, вылетающий для выполнения важной задачи. Предвкушая приятность от встречи, он озорно оглядел аудиторию, подмигнул вышедшей из конфуза фотожурналистке и, продолжая заимствовать голос бывшего президента всего СССР, произнёс:
– Сколько волка ни корми, а у ишака всё равно – больше.
Иосиф сразу понял свою ошибку, пожалел, что раньше времени расслабился и ляпнул глупость. Ему хотелось начать общение совсем с другого, с чего-то более возвышенного, глубокомысленного, но проклятый язык подвёл.
Между тем, все, кто в этот момент внимательно смотрел на него, серьёзно закивали головами, а кое-кто даже поспешил слово в слово записать произнесённую фразу. Подобие ухмылки – снисходительной и брезгливой – Маркин заметил только у одного, совсем молодого артиста, запомнившегося ему по первому конкурсному дню. Выступление мальчишки не было похоже ни на какое другое. Представленный им мини-спектакль не вписывался даже в почти размытые рамки развлекательного жанра. Сложная композиция говорила о незаурядных способностях молодого артиста, требовала от него зрелого мастерства и личной отваги. Номер был неожиданно свеж, увлекал зрителя в такие дали, за которые не каждый мог заглянуть.
Иосиф с ностальгией вспомнил, что в юные годы тоже искал смыслы, экспериментировал, пытался вырваться за пределы запретов и стереотипов. Но на этом пути встречал только непонимание, равнодушие и насмешки.
Маркин нет-нет да посматривал на одарённого конкурсанта. Он видел, он почувствовал, что юноша пришёл на мастер-класс не за секретами от признанного артиста. Очевидно, он преследовал какую-то иную цель. Ироничная ухмылка, нашептывание своей соседке чего-то, что заставляло её без конца улыбаться, а иной раз и смеяться почти в голос, раздражали маэстро. Иосифу захотелось наказать болтливую пару, размазать по стенам аудитории, чтобы и другим неповадно было ставить под сомнение его авторитет. Стараясь выглядеть предельно спокойным, Маркин остановил беседу, привлёк внимание аудитории к парочке и, сделав вид, что запамятовал имя паренька, спросил:
– Вас как звать, коллега?
– Я – Коля, циркач.
– Вас, Коля-циркач, что-то не устраивает в моём рассказе?
– Меня всё не устраивает. Прежде всего, я думаю, артист не должен идти на компромиссы с низменными инстинктами и глумиться над человеческими слабостями. Другой провалился бы на месте от стыда, а вы кичитесь своей халтурой и даже не представляете, насколько пошло выглядит со стороны то, что вы делаете. Из-за таких, как вы, у молодых артистов, не способных критически оценивать действительность, возникает иллюзия, что на сцену можно тащить всё, что угодно. Вы даёте им такую уверенность, такие, как вы. Удобные себе теории разводите, обставляетесь пошленькими прибаутками: «Сколько волка ни корми…». Только когда у таких, как вы, доходит до дела, то выясняется, что, кроме глупостей и словесного поноса, вам предъявить нечего. Мастерства-то никакого нет. Есть наглость и болезненные амбиции. Вы любите только себя и никого другого рядом с собой видеть не хотите.
– А ты, значит, один всё видишь и всё замечаешь. Видимо, на этом основании и решил, что можешь всех осуждать?
– Я никого не осуждаю. Вы спросили, я ответил.
Коля-циркач улыбнулся своей соседке, а затем невозмутимо посмотрел на Маркина.
«Гадёныш. Такие вот и мутят воду. Вычеркнуть, подлеца, из списков к чертовой матери, чтоб ни на одном конкурсе эту тварь больше не видели», – мысленно уничтожал возмутителя спокойствия Иосиф.
Руки его обхватили податливую кожу подлокотников и, если бы под ними в эту минуту оказалась шея наглого циркача, наставник с удовольствием сомкнул бы на ней пальцы. Вместо этого, он, стараясь казаться спокойным, медленно процедил:
– Нам очень интересно было выслушать ваше мнение. Что могу на это сказать? Как, помнится, говаривал товарищ Бендер: «Узнаю, узнаю брата Колю». Максималист, значит. Я сам таким был в молодости.
Лицо Маркина нахмурилось. Казалось, оно вобрало всю скорбь застойных времён, в которых лично для Иосифа самым противным из воспоминаний был вкус вина «Солнцедар» за рубль с небольшим. Но он заговорил о другом: о тяжелой жизни в условиях «совка», о тайных концертах, грозящих арестами и застенками КГБ, о комсомольцах, проводивших рейды в студенческом общежитии, где он мечтал о свободе и где тайком слушал запрещённые западные радиостанции и рок-группы.
– Наше поколение готовило почву, на которой сегодня такие, как Коля-циркач, могли бы жить свободно, без страха воплощать свои самые смелые идеи, дерзкие задумки. А если говорить конкретно о моём критически настроенном молодом коллеге, то не могу не заметить, что его конкурсный номер ещё весьма сырой, над ним нужно ещё очень и очень много работать. Задумка хороша, ничего не скажу, но воплощение пока хромает на обе ноги. Вот, что мы имеем, как говорится, в сухом остатке.
Аудитория – кто с жалостью, кто с укоризной – смотрела в сторону Коли. Всё это время циркач сохранял на лице снисходительную ухмылку.
«Получи, фашист, гранату, – злорадствовал Иосиф, – нашёл с кем тягаться, молокосос».
– Браво, маэстро! – крикнула Лизонька пронзительным голосом и, вскочив со своего места, захлопала в ладоши.
Следом за ней стали подниматься со стульев и остальные. Наконец, все, кто попал на эту, полную сумбура, творческую встречу, имевшую неплохой шанс завершиться мордобоем, принялись настойчиво отбивать ладонями ритм, словно требуя от главных действующих лиц вернуться к разговору и довести его до первой крови.
Маркин неумело и очень трогательно пытался обуздать аудиторию. Он искренне верил, что люди, устроившие овацию, выражают поддержку именно ему и что в сложившейся ситуации правильней всего будет проявить заметную долю великодушия.
– Спасибо, друзья, благодарю вас, – повторял он, держа левую руку у сердца, а правой, вытянув её вперёд, прощальным жестом призывал слушателей успокоиться и сесть.
Весьма полезное изобретение – аплодисменты. При большом скоплении людей, когда нет возможности одновременно всем словами выразить отношение к происходящему, выручают натруженные ладони. Порой с их помощью можно сказать больше, чем самыми изысканными речами.
Овации на съездах и политических мероприятиях – не в счет. Они пусты и бессмысленны. Потребность в них испытывают лишь те, кто на бурном и продолжительном единодушии решил построить удачную карьеру. Правда, единодушные рукоплескания слышны и в филармониях, но эти децибелы – духовны, в них почти не уловить фальши. Другого рода – театральные аплодисменты. В них, как ни горько это признавать, присутствует элемент поспешности, которую привносят люди, оказавшиеся в зрительном зале не по доброй воле, а по необходимости: в результате семейного компромисса, под давлением обстоятельств или по иной оказии. Таких в партере и на балконах наберётся не более трети, но именно они инициируют массовый исход в гардероб, когда истинная театральная душа ещё могла бы рукоплескать, продлевая себе удовольствие видеть на сцене любимых действующих лиц и исполнителей.
На сборных концертах зрители тоже хлопают, но делают это исходя из личных предпочтений. В этом они более походят на футбольных болельщиков, с восторгом воспринимающих лишь своих кумиров. Концертная публика пестра. Одни радуются танцору, другие с умилением наблюдают за мордашкой, под музыку открывающую рот. Он смотрит на сцену и мечтает об орешках и пиве; она – скучает при отсутствии комиков.
В день закрытия конкурса, который по традиции завершался большим гала-концертом, Иосиф Маркин выходил на сцену во втором отделении. Талантливый возмутитель спокойствия, Коля-циркач, тоже был заявлен в заключительной части программы. Как только об этом стало известно, Лизонька поспешила в дирекцию.
– Либо вы убираете этого шакалёнка в первое отделение, либо мы вообще снимаем выступление Маркина, – громко и четко доносила она до дирекции конкурса каждое слово.
Поставленное ребром условие можно было расценить только как ультиматум. Глядя организаторам в их растерянные лица, Лизонька сумела привести доводы, которые, если и не до конца объясняли причины столь жесткого выпада, то делали понятными его мотивы.
– Они не могут одновременно находиться за кулисами, это исключено. Поганца вашего вообще нужно лишить права выступать где бы то ни было, пусть он хоть трижды лауреат. Только из уважения к спонсору, мы не ставим вопрос более принципиально.
– Да-а. Та ещё штучка, – неопределённо высказался в адрес Елизаветы Фёдоровны директор-распорядитель, после того, как она, смерив его непреклонным взглядом, удалилась из помещения дирекции.
– Сволочная баба, – подтвердил местный реверсист, тоже решивший вовлечься в разговор. – Я её вёз с вокзала. Что характерно: сам-то Маркин почти всю дорогу молчал, а эта фифочка всё чего-то фыркала – недовольство выказывала.
Инцидент, возникший во время проведения мастер-класса, успел обрасти множеством недостоверных подробностей и слухов. Большинство из дирекции было на стороне члена жюри, но нашлись и те, кто проявлял сочувствие циркачу Коле. Сердобольное меньшинство, анализируя ситуацию, приходило к выводу, что молодой и талантливый артист безвинно пострадал от несправедливой критики высокомерной и заносчивой столичной известности.
«Зажрался Маркин, перестал отделять мух от котлет», «Если за ним Плёвый стоит со своими деньжищами, то что – он может теперь душить молодые ростки?» – говорили сторонники юного дарования.
«У Иосифа была тяжелая жизнь. К тому же он – наш земляк. А этого выскочку, Колю, мы, может, никогда больше и не увидим. Причем здесь мухи и котлеты?» – отстаивало своё мнение большинство.
Лизонькина угроза сработала. Споры в дирекции были недолгими, да и отказаться от выступления Маркина, чей экзотический образ на афишах все дни конкурса привлекал внимание публики, было немыслимо. Колю-циркача – от греха подальше – решили переставить в первое отделение.
Вскоре стало ясно – кто стоял за распространением недостоверных и грязных слухов об уважаемом артисте. Грот докладывал Лизоньке, что накалял ситуацию вокруг Иосифа представитель «Трахтенбанка».
В гримёрной, перед началом гала-концерта, Лизонька была спокойна и уже ничему не возмущалась. Она щадила самолюбие Иосифа, берегла его душевное равновесие перед выходом на сцену. Чтобы легче справиться с пережитым стрессом, она откупорила стоявшую на гримёрном столике бутылку коньяка, которую Маркин приготовил для встречи с Виталькой Серовым. Прибежал и Лёшка Грот.
– Народищу перед театром – уйма. Там и наших полно. Видел в зале Жорика Махмуряна, мент мой, поганый, притащился с молодой женой. Подонок! При такой жаре он в черном костюме, сволочь. Но ему теперь меня не достать. Ха-ха-ха. Слушай, Ёся, всё так и получилось, как ты хотел. Помнишь: грудь в крестах или голова в кустах? Синтетическое эстрадное искусство рулит, братишка! – и он, по примеру Лизоньки, опрокинул в себя рюмку коньяка.
Первый помидор упал на сцену совсем рядом с Иосифом, но второй угодил в плечо, оставив мокрые подтёки на концертном костюме. Почти сразу в зале раздались неразборчивые выкрики. Несколько бузотёров на последних рядах развернули транспарант, уточнявший текст звучавших речёвок: «Членистонога – в зоопарк».
На помощь охранникам из-за кулис выбежала Лизонька. Она не кричала, как накануне в дирекции, а молча набросилась на пикетчиков, желая вырвать из их рук широкую бумажную ленту с обидными для Ёжика словами.
Когда порядок восстановился и праздник искусства опять пошёл по предначертанному пути, она вновь появилась за кулисами. Необходимо было проверить состояние Иосифа, успокоить его и начать разбираться со всеми, кто допустил провокаторов в зал.
Лизонька нашла Маркина стоящим в дальнем углу кулис. Как только она приблизилась, он улыбнулся, но улыбка эта была усталой, вымученной.
– Всё пучком, Лизок. Помидоры оказались свежими.
– Тебе хоть ссы в глаза – всё божья роса. Нельзя, нельзя, Иосиф, позволять так с собой обращаться. Эти мерзавцы должны ответить за случившееся. Я знаю, откуда ноги растут. С «Трахтенбанком» будем потом разбираться, через Лондон. Пошли в дирекцию. Я от их поганой канторы, от охраны их долбаной камня на камне не оставлю. Сволочи лопоухие. Через них овощебазу в театр можно пронести.
– Займись сама, лапушка. Я что-то устал.
Оставив Иосифа, она метнулась искать человека, отвечавшего за безопасность. Поиски вывели её к двери с табличкой «Тарас Бульба».
«Что-то знакомое, – подумала Лизонька. – Ничего! Тем хуже для него», – и решительно распахнула дверь.
Глава пятая
ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЕ
I
«Врача! Врача! Убили!» – пронеслось над площадью.
За мгновение до катастрофы Брунет видел, как тело Маркина странно изогнулось и рухнуло на подмостки. Он слышал, как следом над площадью пронёсся глухой тревожный возглас: «у-ух!», заставивший людей в оцепенении замереть.
Всеобщее замешательство не захватило лишь законных обладателей спецсредств. Экипированное воинство дружно выдохнуло и вклинилось в протестный монолит. Сделано это было разом, так быстро, что тревожное «у-ух!» не успело до конца прокатиться от одного края площади до другого. Медперсонал, до начала тревожных событий беспечно дремавший в машинах скорой помощи, тоже засуетился, хотя ещё толком не понимал – готовить носилки или шприцы для срочных инъекций.
И вот зашевелилось, задвигалось на площади всё, что могло считаться живым. Мистическим образом возбудилась и сама природа. Усилился ветер и закрутил дорожную пыль, поднял её дыбом. В черное перекрасились серые облака. Их свинцовая тяжесть нагоняла на людей жуть и заставляла в спешке покидать гиблое место.
Те, кто всё же решил стоять за правое дело до конца, озирались вокруг себя, искали поддержки извне и не находили её. По выражению лиц читалось, что сути происходящего, первопричины начавшегося движения большинство участников митинга не понимает.
«Что? Что это было?», – передавался от одной группы людей к другой один и тот же вопрос.
И если бы в толпе нашёлся человек, который – с целью восстановить цепь событий – взялся за то, чтобы суммировать все прозвучавшие ответы, он, наверняка, утонул бы в массе взаимоисключающих, не имевших ничего общего с действительностью свидетельств.
Уссацкий хоть и находился на сцене, но следить за передвижениями Маркина не имел возможности. Гарик Леонтьевич постоянно чем-то занимался: шептался с модной писательницей и телеведущей Грушей Прутецки, отправлял с мобильного телефона краткие распоряжения, а в те минуты, когда назревало непоправимое, отвечал на вопросы агентства Рейтер и к месту происшествия стоял спиной. В подробностях он запомнил лишь момент погрузки тела артиста на носилки и то, как машина скорой помощи под звуки сирены увозила несостоявшееся лицо партии в неизвестность. Партайгеноссе отчетливо видел, как бригада скорой помощи грузила Маркина в машину ногами вперёд. Попытки получить достоверную информацию о состоянии пострадавшего ни к чему не привели. Ни по-русски, ни по-английски медики не понимали.
«Промедление – смерти подобно», – всплыла в голове Уссацкого историческая фраза.
«Да, да, да. Смерти подобно. Смерти… Мы потеряли Иосифа Богдановича. Потеряли нашего товарища», – как мантру повторял про себя Гарик Леонтьевич и постепенно до него доходило, что для оппозиционной партии это была большая удача.
За недолгую историю политической борьбы, реверсисты не несли потерь в живой силе. Лидер партии почувствовал, что ни его ближайшие соратники, ни, тем более, потомки не простят ему, Гарику Леонтьевичу Уссацкому, того, что в разгар революционной ситуации он смалодушничал и не подхватил флаг борьбы, который его боевой товарищ выронил, получив смертельный удар.
За последующие действия Уссацкий уже не мог себя корить. Как только карета скорой помощи покинула пределы митинга, главный реверсист сорвал с головы бейсболку, зажал её в руке и поспешил на сцену – к микрофону.
– Братья! Сестрички дорогие! Только что мы потеряли нашего товарища, страстного борца за свободу Иосифа Маркина. Его подвиг станет для всех нас примером беззаветного служения народу. В этот скорбный час мы, представители оппозиционных движений, должны забыть разногласия и тесней сплотить наши ряды. Трепещите, гонители свободы! Мы идём! Вы ответите за смерть невинных жертв, поплатитесь за свои подлые дела. Мы полны решимости и, если надо, умрём за наши идеалы! – чеканил каждое слово политик, словно выливал их в граните.
Вопрос «О самопожертвовании» никогда не стоял в повестке дня рабочих заседаний реверсивной партии. Жизнь сама в полный рост поставила его перед Уссацким и теми, кто хмурым днём пришёл на городскую площадь.
Бессменному лидеру реверсистов страстно, до ломоты в костях хотелось услышать громогласное «Да!» на брошенный в многотысячную толпу клич. Он с восторгом, с дрожью в теле предвосхищал момент, когда оставшийся на площади народ в ревущем экстазе откликнется на призыв, принесёт ему одному самую страшную клятву – идти за ним до конца. И партайгеноссе, разрывая голосовые связки, прокричал:
– Мы умрём за наши идеалы?! Не слышу! Мы умрём?!
Таким неистовым, горячим сподвижники ещё не видели Уссацкого. Он был прекрасен. Единственное, что могло бы в тот момент испортить картину происходящего, поколебать боевитость лидера, так это, наверное, сообщение, что Иосиф Маркин – жив. В сложившихся условиях подобную новость Гарик Леонтьевич воспринял бы как святотатство. На сцене он уже пообещал себе, что в ближайшей статье предельно точно сформулирует цели, за которые реверсисты идут на смерть. Стоя перед микрофоном, политик всем сердцем желал, чтобы в случае с любимым им артистом медицина оказалась бессильной.
Когда почти опустошенный лидер сошёл с подиума, первой к нему подбежала и бросилась на шею секретарша Оксана.
– Как же так, Гарик Леонтьевич?
– Вот так.
Голос Уссацкого, совсем недавно звучавший мощно, сделался тихим и слабым, как у испуганного ребёнка. Эту резкую перемену девушка почувствовала моментально и зарыдала ещё безутешней.
– Га-а-рик Лео-о-нтич, ро-одненький, – всхлипывала она, – кто ж нам теперь «Бо-олт» покажет и «Пи-исающего ма-альчика»?
– Ничего, дружок, ничего. Воспитаем в своих рядах новые таланты, – заверил Уссацкий. Он потихоньку начинал приходить в себя.
Одной рукой трибун приглаживал любимице партии её растрёпанные на ветру волосы, а другой – жестами просил хоть кого-нибудь запечатлеть этот одновременно трогательный и драматичный эпизод. Однако никого подходящего рядом не нашлось. Корреспонденты с фотоаппаратами и видеокамерами, окружавшие главного оппозиционера с самого утра, ловившие каждый его взгляд, каждое слово, побежали снимать сюжеты, где полиция уже грузила самых буйных митингующих в автозаки. Гарик Леонтьевич беспомощно озирался и всё никак не мог поверить, что предан свободной прессой, что простой человеческий порыв в переломный момент истории останется незамеченным. В отчаянье партайгеноссе вознёс взор к небу и увидел высоко над головой юркий, небольшой, похожий на детскую игрушку аппарат. Механическая штуковина стрекотала лопастями, кружилась волчком, а иногда, на какую-то долю мгновения, зависала в воздухе.
«Квадрокоптер. Шпионят, сволочи. Фиксируют», – догадался Уссацкий. Это был шанс! Мысль вождя вновь переключилась на позитив: «Хороший ракурс, черт возьми. Оригинальный снимок может получиться. Жаль, далековато он, гад».
На всякий случай, политик крепче обнял Оксану и решительно вскинул к небу подбородок. В полиции у Гарика Леонтьевича имелись люди, которые могли помочь организовать распечатку с камер наблюдения.
II
У следователя Сергея Сергеевича Белякова за годы службы в органах скопилась большая стопка грамот и других почетных наград. Всё это богатство жена его, Муся, лелеяла в нижнем ящике комода, занимавшего угол их небольшой спальни. Там же, в коробке из-под югославских зимних сапог, были сложены фотографии, многие из которых уже успели скрючиться и пожелтеть.
Муся иногда перебирала снимки, с умилением всматривалась в лица запечатлённых на них людей и всё больше и больше удивлялась тому, какими молодыми они были с мужем не так уж и давно.
Фотоархив тяжелел и, наконец, потребовал большего простора в те годы, когда райотделом милиции руководил подполковник Матросов. Его Беляков знал ещё капитаном, бегавшим вместе с другими «ментами» на и задержания, и в магазин за водкой. Правильный был мужик, только из жизни ушёл рановато, да к тому же ещё и при невыясненных обстоятельствах.
Тело Матросова нашли ранним утром на его загородной даче. В официальных бумагах всё списывалось на несчастный случай, но те, кто знал подполковника лично, были уверены, что не наградной «макаров» был виной. Верный служака предпочел дырку в голове, а не для третьей звёздочки на погонах, которую он должен был получить по итогам реформ, придуманных кем-то для внутренних органов.
После печального инцидента с Матросовым, следом за всё более пугающими слухами о масштабах грядущих перемен, в небольшой квартирке милиционера зазвучали мудрёные слова: «контент», «реструктуризация», «оргштатные мероприятия» и что-то ещё. Смысла их Муся даже не пыталась понять, но была в курсе, что на работе у Серёженьки начальники менялись с той регулярностью, с какой это больше свойственно для времён года. Никого из них женщина в глаза не видала. К слову, и сам Беляков мог назвать полковников Кузовкова, Любоимцева, Висяка и Затрамову только по фамилиям, но, в отличие от жены, в том хронологическом порядке, в каком они занимали большой кабинет на втором этаже райотдела, а в последствии – околотка.
Первые двое оставили сослуживцам ворохи невыполнимых должностных инструкций, разбросанных по кабинетам; ну а после Висяка все удивились обилию слонявшихся по коридорам миловидных сотрудниц, которые, при последующем общении, оказывались не такими уж и стервами, а вполне нормальными бабами, только по-своему несчастными.
С повышением в должности из околотка ушла только Затрамова. При ней завершилось переименование райотдела, а ещё – кому-то в центральном аппарате понравилась её идея с полосатыми, черно-белыми, караульными будками для заступавших на дежурство в людных местах околоточных.
Пришедший всем им на смену новый начальник, полковник Георгий Георгиевич Ересьнев, сразу решил подкупить коллектив тем, что поклялся мамой докопаться до истины в деле Матросова. Всю остальную вступительную речь новичка Беляков слушал в состоянии растерянности и тоски. За три минуты Ересьнев ухитрился использовать весь словарь реформатора, а ещё добавил, что каждый из сидящих в зале «должен начать изменения с себя». Касалось это требование, естественно и Сергея Сергеевича.
– Те, кто не понимает важности стоящих задач, может уже прямо сейчас подавать рапорт об увольнении, играть-колотить, – расставил точки над «Ё» полковник, – Я подпишу.
«Попрут со службы, – горестно подытожил Беляков. – Как пить дать, попрут».
Уверенности в этом старому следователю придавали многочисленные слухи, что кадровики уже приступили к оформлению на работу трёх весьма юных особ. Поэтому, когда, спустя несколько недель, Сергея Сергеевича вызвали в главную приёмную, он почти не сомневался, что его опять хотят перевести на низшую должность. Ознакомительные беседы с прежним начальством заканчивались именно так. Но на этот раз он не угадал.
– Так ты и есть, что ли, наш лучший следак? – с недоверием спросил Ересьнев.
Беляков не успел ответить: «Никак нет!», а начальник уже засыпал его другими вопросами:
– Слыхал, что вчера на митинге произошло?.. Нет? Пинкертоны хреновы, играть-колотить. Хоть у кого-то здесь можно что-то спросить, чтобы получить утвердительный ответ? …Ты думаешь, я за вас тут буду голову свою подставлять, рисковать задницей?.. А? Не слышу!
Сергей Сергеевич знал об инциденте, но раньше времени вникать в громкое дело не собирался. В новостях о судьбе пострадавшего бунтаря сообщалось туманно: «предположительно», «по всей видимости», «не исключено».
– Слушай внимательно, Беляков. Убийство артиста Маркина на митинге оппозиции требуется расследовать в максимально сжатый срок.
– А уже известно, что артиста именно грохнули?
– Ты, умник, слушай сюда. Раз тебе говорят – убийство, значит – убийство. Его и нужно расследовать. Это понятно?
Когда следователь направился из кабинета к выходу, Ересьнев закатил глаза, досадливо покачал головой, якобы сожалея, что важное дело приходится поручать кому попало.
«Играть-колотить!», – произнёс громко полковник, когда дверь за спиной подчинённого, не вызвавшего его доверия, захлопнулась.
III
Об артисте по фамилии Маркин Сергей Сергеевич никогда ничего не слышал.
– Не артист он. Срамник, – дала свою оценку Муся, когда Беляков ближе к ночи появился дома и об интересующем его персонаже решил узнать ещё и у домочадцев.
– Это которого вчера на митинге завалили? – подхватила разговор дочь Наташка. – Прикольный чувак! На его концерты вообще не пробиться. Чесал только по заграницам и в клубах. За городом дворец себе отгрохал. У него самый улётный номер – «Писающий мальчик». Только по телику это не показывали.
– Откуда ты всё это знаешь?
В ответ дочка всплеснула руками и с радостным волнением задала свой вопрос:
– А что, па, ты этим делом занимаешься?
– Да вот приходится.
– Клёво!
«Клёвого» как раз в этом деле для Белякова ничего и не было. Из разговора с начальником Сергей Сергеевич понял, что, в случае задержки сроков расследования, или, того хуже, – неудачи, всю вину спихнут на него.
На следующий день в офисе реверсивной партии появился седовласый, статный мужчина с аккуратно подстриженными усиками. Он сунул под нос секретарше удостоверение, на котором ей удалось разглядеть три буквы: «М», «В», «Д» и фамилию предъявителя – Беляков.
– Начальство на месте? – вкрадчивым голосом спросил мужчина и кивнул в сторону кабинета Уссацкого.
– Гарика Леонтьевича не будет. Он улетел на однодневную стажировку в… как он там называется, господи, прости меня, – в Бундесрат, а заместитель, Митрофан Дадашевич, покинул наши ряды.
– Что так? Не выдержал накала политической борьбы? – поинтересовался гость.
– Ренегатом оказался, перебежчиком. К Погорельцу подался. Вот какие люди, вообще, бывают. Я валяюсь…
И секретарша Оксана рассказала седовласому мужчине и про митинг, и про забытые списки выступающих, и про то, как она боялась Брунета, когда тот начинал сердиться на неё за ошибки в еженедельных отчетах.
– Он всегда был невоздержанным, – ясными глазами глядя на следователя, добавила девушка.
– Вы хотите сказать, что этот ваш Брунет может быть причастным к тому, что произошло на митинге? – ровным, и как будто бы даже безразличным тоном спросил гость.
Любимица партии задумалась, личико её скривилось и по щекам секретарши потекли обильные слёзы. Всхлипывая, она несколько раз повторила одну и ту же фразу:
– Иосиф Богданович был очень весёлый и добрый. Всегда шутил.
За время, проведённое у реверсистов, Сергей Сергеевич смог выделить для следствия единственную, но вполне перспективную версию. Связана она была с бывшим идеологом партии Митрофаном Дадашевичем Брунетом.
По словам Оксаны, за несколько дней до трагедии он вёл себя чрезвычайно нервозно: возбуждался по пустякам, кричал и даже позволял себе материться в помещении.