– А Ворхыл кто такой? – прозвучал простодушный вопрос.
– Деревня. Ты ещё скажи, что и про «Пусси раэт» ничего не слышал. Энди Уорхол это…
– Такой же засранец, как и ты, – заорал Брунет.
Ему стало нестерпимо обидно за своё же неосторожное сравнение, которое когда-то вырвалось у него по пьянке, и разгуливало теперь само по себе без указания на первоисточник.
– Да если вы хотите знать, то этот Маркин ваш любимый – совсем не Маркин. Нейзильбер его настоящая фамилия, – соврал идеолог, – Нейзильбер!
Митрофан захохотал отрывисто и зло, словно из последних сил нёс он эту тайну, а теперь, освободившись от неё, чувствовал не облегчение, а ещё большую тяжесть, но уже по причине того, что не сделал признания раньше.
Поклёп на кумира заставил юношу взбунтоваться:
– Вы фашист и клеветник. Маркин глубок и символичен. Он, реально, наш Энди Уорхол, – дрожащим от волнения голосом прокричал мальчишка. – Его поймёт только тот, кто сам не кривит душой. А вы, вы – злобный карлик, лузер…
На этих словах Брунет с кулаками бросился на мальца, но Погорелец быстрым движением схватил идеолога за пальто и притянул к себе.
– Ну что ты на ребёнка прыгаешь, заполошный? Они же – дети, – попробовал пристыдить почвенник тяжело дышавшего в его объятиях Митрофана. – Горяч ты, Дадашевич, ей богу. Аки ялдан у необъезженного коня. Ты, лучше, посмотри, что там ваш чудило вытворяет.
На сцене Маркин продолжал куражиться, и ни в какую не хотел уступать место следующему оппозиционеру.
– Эге-ге-гей! – кричал он в толпу. – Нас не заморозить! Нас не сломить! Мы голые, мы свободные! Подлая власть только делает вид, что мы ей интересны. Что она может видеть этими зенками? – прокричал разгоряченный артист, развернулся спиной к толпе и резко нагнулся: через прорехи в брюках на людей взглянули две холёные ягодицы с нарисованными на них глазами.
Общество заволновалось, нарастал гул и неодобрительный свист. Но артист ничего не хотел замечать. Он явно затягивал выступление: перебарщивал с импровизацией, выписывал такие коленца, которых Митрофан не видывал от него даже на закрытых концертах. На пойманном кураже солист дважды в прыжке вскинул в сторону ноги, что было явно лишним и простительным разве что для конкурса на каком-нибудь Евровидении.
Перед третьим прыжком Иосиф большими пальцами оттянул эластичные шлейки подтяжек в надежде при приземлении щёлкнуть ими по обнажённому торсу. Однако уже на взлёте он случайно задел ногой ближайшую треногу из-за чего намеченный полёт пошёл по неправильной траектории. Падающая стойка повалила следующую, та ещё одну, рассыпая по деревянному настилу гирлянды из микрофонов. Площадь огласилась громовыми хрипами и треском.
На позорный провал ставленника партии Митрофан никак не рассчитывал. Он хотел, чтобы Иосиф в революционном порыве вскинул руки, бросил вверх блестящие конфетти и произнёс основополагающий тезис реверсистов: «На службе у народа». Только такое могло запомниться людям навсегда.
– Символичная, ударная концовка, – уверял идеолог товарищей и исполнителя трюка накануне митинга, – прозрачный и недвусмысленный сигнал к широким политическим выступлениям.
Шикарная задумка не состоялась. Маркин, этот самовлюблённый петух, сделал всё по-своему, довершив собственным провалом скоропалительное перерождение Брунета в злейшего врага реверсивной партии.
Среди возникшего переполоха в разных концах площади поочерёдно раздались глухие, похожие на выстрелы, хлопки. Последним бухнул жёлтый шарик, чудесным образом возникший между ног артиста в самом начале выступления. Звук лопнувшего «кабачка», усиленный разбросанными по полу микрофонами, показался оглушительным. Но и о нём сразу забыли, как только со сцены послышались истошные крики.
– Врача! Врача! Убили! – кричали сразу несколько голосов.
За мгновение до катастрофы Брунет видел, как тело артиста странно изогнулось и рухнуло на подмостки.
«Убили!» эхом пронеслось над площадью.
«Есть, есть Бог на свете», – засело в голове у Митрофана, пораженного происходящим.
Глава вторая
«ТРУТНЫЕ» ГОДЫ
I
Если в обычных городах люди мечтают о сказочном богатстве тайно, то каждый житель городка, откуда был родом Иосиф Маркин, грезил о нем открыто и вслух. А о чем еще можно искренне мечтать среди вечно зелёного великолепия: между морем и дивными горами, где на узкой полоске обустроенной суши становишься невольным свидетелем нескончаемого праздника? Город этот искушал каждого, кто презирал лопату и не прочь был плюхнуться в него, как в томно раскачивающийся гамак, чтобы пополнить собой армию мечтателей о выигрышном лотерейном билете, фантастическом кладе или богатом наследстве, оставленном всеми забытым дядюшкой, своевременно почившем в глухом кокаиновом раю.
Юный Иосиф покидал родные места без сожаления. Он знал, что рано или поздно вернётся сюда и станет для земляков идолом, кумиром, объектом зависти, человеком, сумевшим обуздать судьбу, подстроить её под себя.
– Дурак ты, Лёха! Зря не едешь со мной, – говорил он перед расставанием однокласснику и закадычному другу Лёшке Гроту. – Пойми, сейчас в центр нужно валить. Там возможностей море. Люди с талантом всплывают на раз. А талант, братишка, это серьёзный капитал. Главное – встрять куда надо, а там уж… Ты посмотри, балда, – свобода. Все, кому не лень, голосом Брежнева заговорили. Горбача пародируют. А у меня-то круче ихнего получается, – и в подтверждение собственных слов воспроизвёл интонации перечисленных генсеков:
– Уважаемый товарищ Герек, уважаемая Маргарет Тэтчер… А? Нужно углубить процесс, достичь всеобщего консенсуса. Ну, клёво ведь? Хазанов с Винокуром отдыхают. Вдвоём с тобой мы бы там шороху навели.
– Ага! А если политику пришьют, да упекут в козлодёрку? – с вызовом поинтересовался Лёшка.
– Лёся, зубов бояться – в рот не глядеть.
– Причем тут это. Я тебе говорю, что запросто можно загреметь. Батя всё время повторяет: «Контора не дремлет». Загребут за милую душу, не посмотрят, что ты – охеренный прожектор перестройки.
– Ну, и хорошо! Можешь гнить здесь. Только потом не просись взад. Хрен возьму.
Иосиф всю свою куцую жизнь связывал себя только со сценой – в свете прожекторов и яркой славы. Он желал этого страстно с тех самых пор, когда впервые начал появляться на публике в костюмах зайца, пирата или колобка, блистая в школьных постановках. К концу десятилетки иной стези для него не прочили даже те, кто только вскользь слышали об уникальных актёрских способностях Ёсика.
– Учти, Маркин, – говорил ему Исаак Лазаревич, старый учитель французского языка, хлебнувший от своего ученика по самый «аксант эгю», – тройку я тебе авансом поставил, чтобы не подумали, что ты – дебил. Мне крайне больно бросать тень на твой талант. Может, ещё народным клоуном станешь.
Была, была в Иосифе настырность, двигавшая в нужном направлении, была и безумная вера в свое предназначение. Да и время на дворе наступило чудо какое благодатное. Перестройка. Люди бесстрашно кинулись в частный бизнес, в объятья экстрасенсорики и потусторонних сил; стали открыто верить в бога, НЛО, курс американского доллара; принялись массово шутить на сцене; с применением армейского вооружения истреблять себе подобных; выезжать из страны навсегда не только благодаря гастролям и туристическим поездкам.
Редкие люди при этом понимали, что всё важное и настоящее уходит от них навсегда, и растерянно наблюдали за наступающей новой жизнью, которая пугала. Иосифу было таких не жалко.
II
– Молодой человек, поддержите музыкантов.
Улыбчивый пройдоха, с серым испитым лицом, протягивал в сторону Иосифа засаленную бейсболку, заглядывал ему в глаза и не столько клянчил, сколько куражился над нежелающим раскошелиться прохожим:
– Поддержите, и будет вам счастье. Вам что, счастья не надо?
– По пятницам не подаю, – на ходу буркнул Иосиф.
Собирателю пожертвований ответ не понравился. Лицо его побагровело, на скулах заиграли желваки; и если бы он не вспомнил, что служит в настоящий момент культуре, а не просит в подворотне огонька у ночного прохожего, то вполне возможно, что Иосифу пришлось бы отбиваться или даже спасаться бегством. Впрочем, парень всё же нашёл способ выплеснуть злость:
– Да пошёл ты, козлина. Жлоб, нах.
Маркин захотел крикнуть в ответ тоже что-то обидное, обернулся, но раскрытый зев бейсболки плыл уже в обратную сторону, где под лукавую молитву «Поддержите музыкантов» жалостливые граждане бросали в «кассу» уличного певца карманную мелочь. Сам исполнитель стоял поодаль, в обнимку с гитарой и жалостливо воспевал противоречивые чувства созревшего для любви мальчишки.
Лучше мне-е уйти, но без грустных нежных глаз твоих
Мне не будет в жизни доброго пути-и.
«Дураки люди, – заговорило в Иосифе хроническое безденежье, – Любую хрень им можно втюхать. Ни играть этот фуфел толком не умеет, ни голоса у него нет. Сколько же эти чмошники за день здесь лопатят?»
Диплом артиста не приносил молодому организму здорового питания. Большая сцена не хотела принимать выпускника театрального училища, а кино лишь изредка предлагало участие в массовках. Успешная роль Гамлета, сыгранная в дипломном спектакле, уже не грела самолюбие воспитанника прославленного заведения. Он становился злым и раздражительным. Людей, которые знали о скрытом в нём таланте, Иосиф вскоре возненавидел и обходил стороной. В большинстве своём это были друзья его первой спутницы жизни Снежаны. Возлюбленная ушла от Маркина через полгода, сказав напоследок, что ненавидит его гениальное дарование сильней, чем гречку, которой он её без конца пичкал.
Чистая душой девушка, мечтавшая сиять в лучах славы собственной знаменитости, ежедневно водила в дом неизвестных людей, конному и пешему рассказывала какой «жутко талантливый у неё Марконя» и всякий раз требовала от него показать гостям заветный красный диплом.
– Ну, дай, дай им посмотреть, – умоляла любимого артиста Снежанка, тряся, словно в немом фильме, сплетёнными у подбородка руками.
Любовная гармония подвергалась изощрённой пытке однообразием. Слёзные восторги, разговоры о театре, драматургии, тосты за выдающиеся роли «реального Смоктуновского» становились для Иосифа невыносимыми. Постепенно он становился нелюдимым, мрачным и всё чаще отказывался выполнять Снежанкины капризы.
Ночами его стал посещать навязчивый сон, в котором рогатый ректор вручал ему под видом диплома тяжелый булыжник и ласково приговаривал:
– Дурачок. Ты думал, что всех обманул? Не-ет. Диплом с отличием нужно заслужить кровью. Тресни им Снежанку по голове. Даю тебе честное-благородное слово, что он станет красным, как ты и обещал маме.
Во сне Иосиф очень боялся, что всем может стать известно, какой на самом деле цвет его диплома, хватал протянутую чертом каменюку и бежал выполнять условие нечистого.
Уход подруги к модному, многообещающему артисту Виталию Серову умиротворил Иосифа. В его взгляде перестала читаться растерянность, так не шедшая молодому таланту; а вскоре он с облегчением заметил, что куда-то улетучились и навязчивые ночные кошмары. Совершенно по-новому открылось перед ним состояние одиночества, превратившееся в синоним свободы и упоительной независимости. Возобновились почти забытые походы по городским забегаловкам, сопровождавшиеся, как и раньше, мимолётными любовными встречами и рискованными приключениями.
Маркин упивался снизошедшей на него волей, и, возможно, именно потому, что сам находился в этом завидном состоянии, с удивлением для себя открыл: целая армия участников художественной самодеятельности с гитарами, дудками, со скрипками и без них высыпала на мостовые с единственной целью – немного заработать.
У Иосифа никогда не возникало желания разбрасывать рубли в расставленные на асфальте картонные коробки, футляры, шляпы. Он не поощрял халтуры и страдал от неё физически, почти так же, как некоторых корёжит от визга жестянки о стеклянную гладь. Но сущей трагедией для него была гибель любимой и, казалось, незыблемой системы Станиславского, вчистую проигрывавшей трём простеньким аккордам.
«А, может, теперь только так и надо? Зачем бегать по утренникам и детским праздникам, мучиться, перевоплощаться из волка в деда Мороза, в болотную кочку? Бери чужое и примеряй на себя. Кто осудит? – растерянно размышлял молодой талант. – Самому, что ли, пойти в народ… анекдоты травить?»
Маркин только на секунду представил себя с обветренным лицом в окружении гогочущей толпы и ему сделалось нехорошо. «Тьфу!» Сердце на долю секунды сжалось, заколотилось невпопад где-то под самыми гландами, а появившаяся в груди тягучая, ноющая боль мешала глубоко вдохнуть. Иосиф испугался, как если бы его собственная тень вдруг отделилась и принялась душить своего хозяина. Пришлось прибавить шаг в надежде поскорей приткнуться куда-нибудь и тихо пересидеть напасть.
«Плохо всё это. Не дай бог концы отдать», – с тревогой прислушивался к взбунтовавшемуся организму Иосиф. Он попытался на ходу проверить пульс, но, не нащупав его, ещё больше запаниковал.
Идти пришлось долго, пока на бульваре не нашлась пустая скамейка. Грудь уже попустило, но мысли тревожные продолжали лезть в голову испуганного артиста:
«Чепуха полнейшая… Хотя, какая там чепуха? Люди вон уж и на паперть полезли. Где ещё в наши дни на жизнь заработаешь?».
Вспомнилось, что и про тюрьму, и про суму сказано не зря. Старая поговорка переставала быть фигурой речи, элементом книжной мудрости. Она приобрела звучание реального и зловещего предупреждения, почти предначертания, которое закрепляло в сознании, что существовать отныне придётся с учетом этих двух безусловных жизненных перспектив.
Мимо скамейки, где в собственных раздумьях плутал Иосиф, несколько раз прошёлся рыжеволосый субъект. Прищуренными колючими глазками он оценивающе вглядывался в согбенную фигуру Маркина и хитро усмехался. Для подрабатывающего «бутербродом» бродяги, рыжий был слишком хорошо одет. Можно было только догадываться, какое несчастье произошло в жизни вполне приличного человека, что он, позабыв стыд, согласился напялить на себя примитивную сбрую и среди белого дня бродить по многолюдным улицам.
«Куплю ваучеры», – прочитал Иосиф на свисавших с плеч мужчины планшетах.
Под двумя хорошо читаемыми словами было написано ещё что-то, но мелкий, неразборчивый, шрифт и суетливость ходока не позволяли взгляду зацепиться за остальной текст.
Через какое-то время следом за рыжим с таким же неожиданным предложением прошли ещё несколько одетых с иголочки очкариков, деловито беседовавших между собой о процентных ставках.
«Идиоты, блин. «Ваучеры» какие-то долбанные скупают. Совсем людям делать нехрен», – подумал Иосиф и перестал обращать внимание на странных людей.
Мысли вновь упёрлись в болезненную для него тему – быстрого и, по возможности, регулярного заработка.
III
Лёшка Грот куковал на лестничной клетке перед дверью съёмной квартиры школьного друга. Он с нетерпеньем вдавливал кнопку звонка, попеременно колотил то ногой, то кулаками во входную дверь, но та не открывалась. От бессонной ночи, проведённой в поезде, голова Лёхи раскалывалась и не желала рассматривать другие варианты для пристанища. Хотелось вползти в квартиру, плюхнуться в ближайший угол и на время забыть о своей поклаже. В отчаянии он что есть мочи саданул лежащую у ног сумку, в которую, при желании, можно было упаковать футбольную команду детского сада. Удар пришёлся по белым буквам слова «Sport», оставив на «о» черную запятую. Лёшка нагнулся, чтобы устранить вспыльчивость, и в это самое время за его спиной послышался женский голос:
– Там, там он, – уверяла старушка-соседка, выглянувшая на шум. – Дрыхнет ещё, наверное, без задних ног. Жутко пьяный вчера пришёл.
Нетерпеливый гость воспрянул духом и с новой силой продолжил осаду. Периодически он проверял результаты штурмов: опирался раскинутыми руками о дверь, приставлял к ней ухо и старался уловить хоть какой-нибудь маломальский шорох в замкнутом по другую сторону пространстве.
Во время очередной проверки ему послышалось, что в квартире кто-то натужно закашлял. Как северный олень бьёт копытом, почуяв под снегом вкусный ягель, так и Алексей нетерпеливо заколотил по двери.
– Кто? – прохрипел, наконец, за запорами незнакомый голос.
– Простите. У меня здесь друг живёт, – быстро и громко прокричал Грот в замочную скважину. Он боялся, что человек за дверью уйдёт, опять оставив его одного ждать неизвестно чего на неуютной, заплёванной шелухой лестничной клетке.
В ответ замок несколько раз щелкнул и дверь открылась. На пороге Лёшка увидел своего старого и абсолютно голого товарища.
– Лёся, козлячья рожа, ты, – криво улыбался Маркин.
Взгляд его скользил мимо, что вполне могло означать, что в эту минуту обнаженный квартиросъёмщик видит не менее двух силуэтов своего лучшего друга.
– Задолбался уже стучать, – пробурчал Лёха и первым делом втащил в прихожую сумку.
– Золотые слитки возишь? – равнодушно пошутил Иосиф, заметив, с каким трудом Лёшка оторвал от пола огромный баул.
– Типа того.
Алексей тащил на своём горбу крупные деньжищи – почти четверть миллиона. Общую сумму он сбивал дома в «котлеты» из того набора купюр, что чаще всего попадали в тощие кошельки советских трудящихся. Пачки «рублей», «трояков», «пятёрок», «червонцев», «четвертных» аккуратно стягивались ненадёжными резинками, нарезанными кольцами из закупленных в аптеке детских сосок. Солидная денежная масса гнула к земле не хуже двухпудовой гири. На улице щуплый Грот каждые пятьдесят метров останавливался и менял руку.
Тихо прозвучавшая из уст Алексея сумма подействовала на Иосифа магически: похмельный синдром чудным образом отступил и пропустил вперёд, непонятно откуда возникший, страх. Голый квартирант в голос икнул и поплёлся в комнату за штанами. Вернувшись на кухню, он достал из холодильника бутылку пива и, задрав, как телок, голову, надолго присосался к ней. Когда шок немного прошёл, и лишний воздух – в виде громкой отрыжки – покинул желудок Иосифа, он так же тихо, как перед тем и Алексей, произнёс:
– Ну, ты и дурак, Лёха. С такими башлями таскаться по поездам. Это ж в два счета без башки можно остаться.
– Стрёмно, конечно. Зато назад поеду налегке: пачка «зелени», и все дела.
– Так, может, у тебя там, – с надеждой кивнул в сторону сумки Иосиф, – и бухнуть есть?
– Бухнём, братан. Дела сделаю – и бухнём.
Вечером Грот принёс еды из ресторана, ящик баночного пива, три бутылки «Распутина». Ему хотелось сделать другу что-то приятное, видя, как тот мается в четырёх стенах и перестаёт быть похожим на прежнего Маркина – жизнерадостного, надменного, всегда уверенного в своей исключительности.
– Хорошо, что я с тобой тогда не поехал, – после первого «Распутина» заговорил Лёшка, когда друзья уже успели перемыть косточки всем, кто в прежней жизни был им хоть немного интересен.
– А я вот не жалею, – с вызовом ответил Иосиф. – Не моё это: таскать от турок шоколад, а потом мотаться по всему Союзу с тонной бабок, менять их на «грины». Раз, ну – два …но целыми днями только и думать: где бы чего купить за дёшево, а потом найти лоха, чтобы втюхать ему всю эту туфту за дорого. Скучно, Лёся. Меня, если хочешь знать, в «Об шланг» приглашают. Они от пародий моих торчат. Я просто сам не хочу к ним идти.
– Да ладно! Они клёвые.
– Позорники они, Лёся, вот что я тебе скажу. А ты так и остался жлобом, хоть теперь и при бабках. Ладно, наливай.
Подперев щёку кулаком, Иосиф в задумчивости наблюдал как друг открывает бутылку. Радости от предвкушения, что он сейчас снова накатит, уже не было. Она куда-то ушла. Иосифа потянуло на разговоры, на откровения, которыми он давно уже ни с кем не мог поделиться.
– Ты пойми: настоящее искусство растворяется в дерьме, уходит, если уже не ушло. Не могу я в балаганах участвовать: «лёвчик-вовчик». Тошно. А другого ничего пока не найду. Везде одно и то же: «Звиняйте, нам нужно что-то пооригинальней… мы вам позвоним… сейчас не готовы…» Представляешь, к самому Фоменко в труппу мог пробиться, но облом случился. Дупель-пусто. Пролетаю я, Гротик, как фанера…
У Маркина навернулись на глаза слезы. Он встал и подошёл к кухонному окну.
– Слышь, Лёха, ты можешь отстегнуть мне долларов триста? Я верну, гадом буду.
IV
В отечественном искусстве творилось что-то неладное. И это «неладное» Иосиф Маркин в полной мере ощущал на собственной шкуре. Творчество переставало кормить мастеров, наделённых, как и он, божьей искрой.
– Ты Гамлета своего засунь в задницу, – советовал Иосифу бывший однокашник по институту Антон. – Решай свой вопрос «быть или не быть». А про Пьера Безухова забудь. С голоду подохнешь… Тебе это надо?
Антон работал на киностудии и считал, что судьба отнеслась к нему благосклонно. В годы учебы он слегка завидовал Иосифу и его популярности. У того всё получалось само собой, в нём души не чаяли педагоги, давали пробоваться на главные роли.
Теперь, в новой жизни, Антон не отказывал себе в удовольствии наставлять Иосифа, учить уму разуму. Так он отыгрывался за свои прошлые поражения, считая, что жизнь сама расставила всё по своим местам.
– Короче, садись и слушай сюда: у нас начался новый проект. Бабки даёт один англичанин из бывших наших. Клёвый мужик, весёлый. Ему нужен помощник, знакомый, как он говорит, с системой Станиславского и Немировича-Данченко. Ты как?
– Что я как? – удивился повороту разговора Иосиф.
– Только вот не надо придуриваться! Ты всё понял. Пойдёшь в помощники?
– Я актёр, Антоний, а никакой не помощник. Мне роли, понимаешь, роли нужно играть, выходить на сцену. А ты мне всякие гадости предлагаешь. Иди к черту. Не смогу я.
Антон поднял бровь и с наигранной жалостью посмотрел на несчастное лицо Маркина.
– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? – и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– У нас в армии лашпек был один, врубись, – из Кошкупыра. Здоровый такой. Звали, как сейчас помню, Ганджа Якубов. Хитрый, сволочь, был. По-русски то понимал, то – ни в зуб ногой. Так вот он с такой же несчастной рожей, как у тебя сейчас, жаловался нашему старлею: «Вай, пилят, трутно». Сейчас всем «трутно». Империализм наступает. Так что сдавайся и начинай играть роль помощника. Ты же – актёр?
– Да я и не отказываюсь. Подумать надо.
– Вот там и подумаешь.
Иосиф закусил губу – вроде всё ещё сомневается – и затем, как путник перед дальней дорогой, решительно хлопнул себя по коленям и встал.
– Ладно. Если бы не нужны были бабки, хрен бы я согласился. Только я вот что-то не пойму: с чего это вдруг наш англичанин решил раскошелиться? Лишние башли завелись?
– Классный вопрос. Пять баллов. Завтра не забудь спросить его об этом. А пока – на вот, держи. Я здесь написал как с этим хреном связаться, – и Антон сунул в руку Маркина листок, вырванный из перекидного настольного календаря.
Иосиф около часа после условленного времени сидел в приёмной, дверь которой была украшена золотой табличкой:
Сэр Го (Sir Goe), генеральный продюсер
Секретарша изредка поглядывала на скромного симпатичного посетителя, виновато улыбалась и повторяла:
– Потерпите ещё немного. Он уже скоро будет.
Невысокий человек без шеи, с черными волосами, собранными сзади в небольшой хвостик, влетел в узкую приёмную, обдав Иосифа приятным терпким парфюмом. Следом за ним, утопая в ароматах шефа, появился охранник и встал спиной к двери, за которой коротышка исчез.
Телохранитель тяжелым взглядом посмотрел на Маркина и буркнул:
– Заходи.
Сэр Го стоял перед зеркалом и нервными движениями пытался сорвать резинку, запутавшуюся в его смолистых волосах. Длины рук «англичанину» не хватало, и он облегчал процесс тем, что старательно сопел и показывал зеркалу кончик языка. Наконец, хвостик распался. Продюсер встряхнул головой, разметав пружины-кудряшки по плечам тёмно-синего клубного пиджака.
– Почему они не вьются у порядочных людей? – явно на что-то намекая, задался вопросом не совсем иностранный продюсер, подмигнул Иосифу и расхохотался. Смех его оказался натужным, начинался и заканчивался внезапно, будто кто-то невидимый стоял у сэра Го за спиной и жестко управлял им, включая и выключая короткими приказами: «Смейся!», «Молчи!»
Маркин был поражен увиденным. Когда-то давно, почти так же его тронул вид цветущей вишни на исходе осени. Природная ненормальность пробудила в нём жалость к нежным розовым цветкам, обреченным на гибель под напором грядущих холодов. Таким же ненужным, достойным сожаления, Иосифу показался и смех короткорукого мужчины, глаза которого смотрели на собеседника подозрительно и не давали повода для ответного искреннего веселья.
Бизнесмен глянул на отражавшуюся в зеркале кривую ухмылку Маркина, двумя резкими взмахами одежной щетки сбил с пиджака перхоть и продолжил в той же шутливой манере:
– Как говорил наш замечательный сатирик Аркадий Райкин: «Юмор – друг человека».
Слово «юмор» сэр Го произнёс на английский манер: «хьюмо», чем дал понять, что, кроме всего прочего, между ним и мнущимся у двери экспертом по Станиславскому существуют еще и языковые отличия.
Генеральный продюсер опять рассмеялся, вскинул руки и небрежно указал на стены, где в два ряда расположились убранные в рамки дипломы и благодарности. Вопросительным кивком головы он заставил Иосифа отдать должное наградам.
Тому ничего другого не оставалось, как промямлить: «Солидно» и, оттопырив губу, несколько раз кивнуть головой. Решив, что и этого может показаться потенциальному работодателю мало, претендент на место помощника выставил перед собой большой палец и, улыбнувшись широкой голливудской улыбкой, воскликнул:
– Супер!
– Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы, туды его в качель, – снова пошутил сэр Го и указал на одну из висевших на стене рамок.
– Читай, мальчишка!
Причудливо сплетённые буквы не дали Маркину сходу осилить задачу. Кучерявая вязь уже на первом слове заставила запнуться:
– Че… человек, у которого отсутствует чувство юмора, подобен па-а-ампушке без чеснока, – без выражения прочитал Иосиф.
– Великая фраза! Вот за что я обожаю Чехова, так это за его лаконизм. Гениальный человек, большой писатель. «Подобен пампушке без чеснока». Каково! «Без чеснока». Кто бы ещё мог так сказать?
Через неделю Иосиф Маркин уже знал, в какой источник регулярно нырял его шеф, чтобы сыпать бесконечными шутками и анекдотами.
– Коля, врубай шарманку, – садясь в машину, командовал он шофёру, и весь путь от дома до работы слушал магнитофонные записи отечественных юмористов.
Чуть ли ни каждый день сэр Го находил что-то свеженькое, откапывал имена новых комиков, которых на просторах страны становилось всё больше и спрятаться от которых было делом почти немыслимым. Они заполонили собой подмостки, экраны телевизоров и радиоэфиры. Каждый из этих жизнерадостных людей считал своим долгом записывать сольные концерты на магнитофонные кассеты и миллионными тиражами пускать их в продажу.
От посвящённого в тему шефа Иосиф впервые узнал о классиках жанра – любимце кооператоров Мишеле Невздорном и о Грише Жуковицких, веселившем узкую прослойку интеллектуалов и продвинутую часть пролетариата.
Новинки незамедлительно проверялись на водителе Николае и охраннике. Сэр Го не всегда мог правильно сориентироваться в дебрях отечественного юмора. Бог не наделил его этим завидным даром, поэтому реакция двух простодушных людей, скаливших зубы по любому поводу, была ему крайне интересна и важна. Порой у продюсера уходило несколько дней на то, чтобы запомнить смешные фразы и выяснить: в каком именно месте нужно безудержно хохотать, а где достаточно было простой ухмылки.
– Ну, что? Дадим стране угля? – спрашивал он Иосифа прежде, чем отправиться на запланированные деловые встречи, во время которых на головы потенциальных деловых партнёров сыпался град из заранее заготовленных шуток и анекдотов.
После творческих вылазок ни у кого из бывших земляков сэра Го не поворачивался язык назвать новоявленного англосакса «пампушкой без чеснока». Вот в чем действительно безошибочно разбирался бизнесмен, и что неизменно наполняло его глаза жизненной силой и смыслом, так это томно покачивающиеся бёдра знойных фигур, выхваченные взглядом в толпе или среди офисного контингента партнёров по переговорам. В таких ситуациях последовательный любитель женщин радостно поворачивался к помощнику и возбуждённо шептал:
– Видел, видел какие буфера?
В ответ Иосиф, по уже многократно отработанному сценарию, сально улыбался и произносил первую часть излюбленной шутки начальника:
– Всех не перетрахаешь…
– … но к этому нужно стремиться, – с расстановкой добавлял остаток фразы сэр Го, и они дружно хохотали, создавая у окружающих иллюзию крепкого, слаженного тандема.
V
Сэр Го взлетел на воздух вместе со своим автомобилем субботним утром, в большой церковный праздник: на следующий же день после того, как на счета фирмы «капнули» деньги с загадочных Каймановых островов. Проект, о котором Иосифу поведал Антон, советуя «подмогнуть» весёлому мужику, заглох, а вскоре и вовсе захлопнулся. Новые хозяева скромно помянули безвременно покинувшего этот жестокий и несовершенный мир космополита, купили себе в центре города квартиры, а на остатки денег открыли сеть элитных магазинов «Вторая рука».
В услугах последователя учения Станиславского никто из топ-менеджеров компании больше не нуждался. Шесть пустых конвертов, в которых знаток знаменитой системы регулярно получал зарплату, ещё лежали в прикроватной тумбочке. Выбросить их у Иосифа не хватало духа. Страх, что своя же рука уничтожит призрачную нить к вожделенному достатку, заставлял хранить пустые реликвии. Именные конверты с надписью в виде посвящения «Маркину», сделанные рукой главного бухгалтера фирмы Клотильды Зарасилло, оставались единственным, что согревало душу при воспоминаниях об участии в дорогом, но так и не состоявшемся проекте.
Новая жизнь отставного помощника разнообразилась, в основном, участием в розыскных мероприятиях, неопределённостью и тревогой. Следователи дёргали Иосифа перекрёстными допросами и звонками. Они бесконечно уточняли какие-то детали, сопоставляли факты, в надежде, что в процессе личной беседы – будь то в кабинете, или на месте самого преступления – удастся расколоть мутного актёришку, увидеть в его растерянном взгляде запоздалое раскаяние.
– Пиши, как закладывал бомбу. Это же ты, ты?! Больше некому, сука! Признавайся, тебе зачтётся, – по-доброму советовали сыщики, и в слепящем свете лампы подсовывали под руку Иосифу чистые листы бумаги.
В моменты задушевных бесед они не упускали случая сообщить, что всегда лучше самому признаться в злодействе и отсидеть положенный срок, чем, как Родион Раскольников, мучиться и постепенно сходить с ума, до смерти пугая родных и близких.