Держава

– Так оно и есть, Алексей Алексеевич. Наполеон в двенадцатом году отказался двинуть гвардию в битве при Бородино, хотя вероятность победы в результате этого была бы очень высока. А у нас под задрипанной Сморгонью, видимо, чтоб медведей защитить, за два месяца боёв угробили цвет гвардии. В Измайловском полку после боевой страды насчитывалось чуть больше восьмисот солдат и десять офицеров. А сейчас в полках вновь стало по три тысячи человек. В некоторых и больше. Благодаря приказу государя, гвардейские войска пополнились выздоровевшими ранеными, закалёнными прошлогодними боями. Они-то и прививают молодым необстрелянным солдатам гвардейский дух.

– Одного духа мало, Владимир Михайлович. Ещё и выучка требуется, – язвительно хмыкнул Брусилов. – Как мне известно, за несколько месяцев стоянки в резерве, гвардейцев готовили так же, как перед войной в Красносельском лагере, совершенно не преподавая новые, выработанные боями, тактические приёмы. Зато они идеально ходят Александровскими колоннами, словно на юбилейных парадах последних предвоенных годов.

– Алексей Алексеевич, у вас, извините, какое-то предвзятое отношение к гвардии, – обиделся за свои войска Безобразов.

– Не предвзятое, Владимир Михайлович, а реалистичное. Я ничего не имею против гвардии, но только хочу сказать, что её обучали по канонам мирного времени и с минимальным опытом фронта. Ну что ж, господин генерал-адъютант, через несколько дней немцы рассудят, кто из нас прав, а сейчас пройдёмте в оперативное отделение, где на большой стенной карте я покажу намеченный мною, и утверждённый генералом Алексеевым, участок ваших боевых действий.

– То есть, какая-либо полемика неуместна и всё за нас с Игнатьевым уже решено, – нахмурился Безобразов, но Брусилов проигнорировал его выпад, взяв указку и водя ею по карте.

– Господин генерал-адъютант, – официальным уже тоном, без дружественных ноток в голосе, произнёс главнокомандующий, давая понять, что именно он здесь всем руководит, а остальные должны беспрекословно подчиняться его решениям. – На этом участке вашим войскам предстоит сменить полностью вымотанный в боях Тридцать девятый корпус, – сурово, не терпящим возражений взглядом, оглядел прибывших генералов. – Помимо входящих в вашу группу: Первого гвардейского корпуса под командой дяди императора великого князя Павла Александровича, Второго гвардейского корпуса, а также гвардейской и армейской кавалерии, вам приданы для усиления опытные Первый и Тридцатый армейские корпуса. Чем вы недовольны, уважаемый господин Безобразов? Отчего у вас столь едкий вид лица? – поставил длинную указку к ноге, словно солдат винтовку.

– Не едкий, ваше превосходительство, а сардонический, – изволил пошутить главный гвардейский начальник. – И отчего мой вид должен быть не желчный, коли вы посылаете гвардию наступать по открытой и плоской, как доска, полосе Суходольских болот, затем велите форсировать глубокую реку с высоким и обрывистым левым берегом, на котором закрепился враг, сбить его и гнать по лесисто-болотистым дефиле до самого Ковеля. Этот гнилой участок реки Стоход с её широкой болотистой долиной неприятель может защищать малыми силами. К тому же у него преимущество в тяжёлой артиллерии и авиации, – недовольным голосом произнёс Безобразов. – Вновь повторится Сморгонь и от гвардии останется пшик.

– Вы ещё в бой не пошли, а уже запаниковали, – улыбнулся, отчего-то став довольным, Брусилов. – Где же ваш хвалёный гвардейский дух? – вновь ткнул указкой в карту. – Это уже не обсуждается, Владимир Михайлович. Ваша задача – свежей ударной массой прорвать фронт противника и взять Ковель. Всё! Гвардейская группа выдвинется между Третьей и Восьмой армиями. Гвардия – таран, а две названные армии станут обеспечивать главный удар с флангов. Дата наступления – десятое июля.

Недовольный Безобразов даже не остался обедать, сразу после совещания отбыв в свой штаб.

Гвардия 6 июля, как ей было предписано, сменила в заболоченных окопах 39-й корпус генерала Стельницкого и стала обживаться и готовиться к наступлению.

– Господин мастер любовных интрижек, – ввёл в задумчивость – почётно это или нет, своим обращением Гороховодатсковского Рубанов. – Коли возникла оперативная пауза с дамами и на фронте, то следует поднатаскать новобранцев по вопросу штыкового боя и привить хотя бы элементарные навыки действий при прорыве многорядных окопных полос, со всех сторон перевитых колючей проволокой. Уверен, Палыч им это не преподавал. Леонтий, – увидел проходящего мимо Сидорова. – Озадачь взводных и старослужащих передачей боевого опыта пополнению. Только Барашина к ним не подпускай. Тут же внесёт во вновь прибывшую солдатскую массу упадочническое настроение, хотя и георгиевский кавалер.

– Так точно, – улыбнулся Сидоров. – Трофимка опять ногу подвернул, в окоп прыгая – вражеский аэроплан померещился, а то проезжающий муфтабиль звук мотором издавал. Таперя, чтоб, значится, вражескую авиацию не привлекать, обучает прибывшее пополнение накрывать трубы окопных печей мешками, дабы дым не поднимался к небу столбом, а над землёй стелился. К тому же велел им сена раздобыть, чтоб, значится, мягче отдыхать было. Ежели бы так самолётов не пужался, вполне приличным командиром отделения был бы, – козырнув полковнику, направился исполнять приказ.

– Сухозад, Дришенко… Тьфу. Всю роту своими фамилиями поганите. Батальонный велел занятия с молодыми проводить. Строевая подготовка не нужна, Пал Палыч их обучил, – иронично хмыкнул фельдфебель, – а вот штыковой бой непременно нужон. И окопному делу обучайте. Прежде на ящике с песком. Пусть линию окопов проведут, из ниток и палочек проволочные заграждения делают, и кумекают, в которых местах лучше их пересекать. Потом ножницы возьмёте и на практике покажете, как проволоку резать и по доскам через неё перебираться. Действуйте, братаны мои ананасные.

Через пару часов пришёл проверить, как взводные командиры проводят занятия.

Дришенко, прохаживаясь перед стоящим по стойке «вольно» взводом и временами щёлкая ножницами для резки проволоки, нравоучительно вещал:

– Перед проволочными заграждениями положено выставлять караулы и секреты. Причём секреты выставляются в точно определённых местах и отличаются от караула тем, что в них три, а в карауле – семь архаровцев. Передохнули, братаны мои ананасные? Теперь айда снова проволоку резать.

Неподалёку Сухозад, обняв измочаленное штыками, привязанное к столбу несчастное чучело в драной фрицевской форме и ржавом детском горшке на голове вместо каски, стоя перед взводом, тоже занимался «словесностью».

– У своих проволок хитрожопые гансы часто устанавливают дистанционные огни – те ещё химики. Насыпают, гады, специальный порошок в герметично закрытые стеклянные трубочки, и закапывают их у поверхности земли, а то и вовсе песком присыпают. У Сморгони так делали. Наши секреты ночью идут языка брать, хрясть, наступили… лучше бы в дерьмо… Трубочка лопается под сапогом, вспыхивая, будто небольшой прожектор, снопом яркого света от реакции порошка с воздухом… А так как в трубочках порошок неодинакового состава, то она и огонь даёт разного цвета. Ихние дежурные пулемётчики палят в направлении огненного столба на соответствующую его цвету дистанцию.

– Это как? – задал вопрос один из нижних чинов.

– Очень просто. Ежели, к примеру, видят красный, то шмаляют на семьдесят саженей, а ежели синий, то палят на сто. И крантец! Нет нашего секрета. Рассекретился…

Постояв некоторое время рядом с фельдфебелем и понаблюдав, как идут занятия, Рубанов решил в одиночестве прогуляться по новым местам, внутренне оправдав себя тем, что проведёт рекогносцировку местности.

Бродя по реденькому лесочку, случайно наткнулся на густо заросшее у берега камышом озерцо.

«Будто в рубановском лесу», – улыбнулся своим мыслям, неспешно пробираясь вдоль берега и выйдя на небольшое расчищенное место с мостками из почерневших гнилых досок, на несколько саженей нависающих над озёрной водой.

Сняв сапоги, уселся на них с краю и ахнул, увидев в серёдке озера белые кувшинки. Болтая в прогретой воде ногами, задумался, любуясь кувшинками и таинственно поблескивающей сквозь лучи солнца озёрной водой рядом с ними, неожиданно вспомнив Натали.

«Оказывается, я скучаю о ней? – удивился он. – Вот уж напрасно. Она жена моего брата… Но как хочется увидеть её», – поднявшись, прошёл по скрипящим мосткам к утлой полусгнившей лодчонке с дырявым дном.

Безжалостно шуганув взбирающуюся по днищу толстую лягушку, уселся на лодку и, обтерев платком ноги, стал надевать сапоги.

А ночью ему сладко снилась Натали. Будто был исход лета – август, а она стояла под дождём не в одежде сестры милосердия, а в светлом летнем платье, что носила до войны, держа над головой в белой шляпке, белый, в кружевах, зонтик, и задумчиво любовалась небрежным падением жёлтых листьев с влажных деревьев, а рядом любовался хозяйкой промокший, сливающийся с листвой, светло-рыжий Трезор.

Натали, погладив собаку, бросила зонт на блестевшую от дождя зелёную траву, затем, сняв шляпку, не глядя, кинула её в сторону зонта, и, растрепав уложенную причёску из волны чёрных волос, замерла, подняв руки к небу, будто что-то вымаливая у него.

«Что она просит у Бога?» – подумал он, и ему послышалось или показалось, что губы её шепчут: «Люблю… Люблю… Люблю…»

Решившись, и не думая, что кто-то увидит их, подошёл к ней и мягко прижал к себе безвольное женское тело, почувствовав на своих плечах отчего-то горячие руки Натали, а губы её всё шептали: «люблю…», и он нежно коснулся их своими, ощутив исходящую свежесть осени, капельки дождя и вкус вишни.

«Хочу вишни!» – проснувшись, подумал он.

На 10 июля было запланировано наступление.

Но как из ведра, а то и бочки, хлынули дожди, и приехавший с приказом из штаба армии подполковник, довёл до сведения командира Павловского полка, что наступление переносится на 15 число.

– Растёте в чинах, – случайно столкнувшись с Акимом, пожал ему руку приезжий. – А то всё штабистов «моментами» называют.

– В генштабе «моменты», а у нас «мэменто мори», что в переводе с латыни: «помни о смерти», доброжелательно поздоровался с давним знакомцем Рубанов. – Я вас ещё вот таким штабс-капитаном помню, – опустил ладонь до уровня колен. – А сейчас вы уже – во! – переместил ладонь к груди – подполковник.

Посмеявшись, вновь стали серьёзными.

– Ваш генерал к преображенцам поехал, а нам, Аким Максимович, предстоит к семёновцам визит нанести, и ещё раз обсудить совместные действия в будущем наступлении. – Приказ вашего командира полка.

– Да с удовольствием. Заодно и со знакомцами повидаюсь. Тем более, на штабном муфтабиле прокачусь, – пошутил он, собираясь в дорогу и передав Ляховскому распоряжения по батальону.

После совещания у командира Семёновского полка, как часто происходит в армейской обстановке, в штабной канцелярии случайно встретил Шамизона, неожиданно для себя поблаженствовав, когда тот вытянулся перед полковником, козырнув ему.

Добродушно, со словами:

– Вольно, вольно, господин подпоручик, снисходительно похлопал канцелярского воина по плечу. – Однокашники всё же, – вместе направились в роту Афиногенова.

– Представляешь, Аким, «Трижды А» тоже подпоручиком стал.

– Африкан Александрович в подпоручики жалован? – поразился Рубанов. – И не соблаговолил по телефону сообщить…

– Да ещё, как и я, «Станислава» и «Анну» третьей степени заслужил.

– Поздравляю. Настоящие герои стали.

– Благодарю. Но главный сюрприз – это Иван. Пока в резерве гвардия находилась, на прапорщика экзамены сдал, и сейчас в одном батальоне с Афиногеновым ротой командует.

– Вот это новость! – даже остановился Рубанов. – Ну Ванятка и даёт… Теперь не по чину так его называть, – улыбнулся он.

– А спорить стал пуще прежнего. Как втроём сойдёмся, бывает, до хрипоты кричим, свои политические убеждения отстаивая. Вам, монархистам, легче. Знаете свою триаду: «Православие. Самодержавие. Народность».

– Больше ничего и знать не надо… Какие ещё политические убеждения? – не успел развить мысль Рубанов, заметив спешащего им навстречу бывшего учителя и депутата, а ныне подпоручика Афиногенова.

– Не верю своим глазам, – на всякий случай вытянулся тот во фрунт. – Господин полковник.

– Вольно и отставить чинопочитание. Сейчас мы просто земляки, – за руку поздоровался с ротным командиром Семёновского полка, поздравив его с чином и наградами. – А где Иван?

– Сей момент вестового за ним отправлю. А пока милости прошу в мои пенаты, – указал на сарай с маленьким окошком. – У меня ещё одно жилище имеется – землянка. Но под землю лезть пока не хочется. Да и сыро там. Не местность, а сплошные болота. То ли дело у нас в Рубановке, – мечтательно закатил глаза. – Окромя второго жилища ещё и водка имеется… «Аква вите», звучит, родимая, по латыни, – похвалился он. – Или журчит…Надеюсь, больше не станете меня по телефону пугать? – засмеялся бывший педагог. – А то уже гномы мерещатся вкупе с эльфами…

Не успели разместиться за ящиком, выполняющим функцию стола, как вбежал запыхавшийся Иван.

– Ваше высокоблагородие, Аким Максимович, – обнял поднявшегося из-за импровизированного стола Рубанова. – Не чаял уже и встретиться, – смахнул непрошенную слезу.

– Поздравляю с первым офицерским чином, – шутя ткнул гиганта кулаком в грудь Рубанов. – А так же с двумя солдатскими крестами и двумя георгиевскими медалями.

– А вас с последним офицерским чином. Следующий – генеральский, – теснясь, расселись за ящиком.

На правах хозяина застолья, первым, с кружкой в руках, поднялся с табурета Афиногенов:

– Предлагаю поднять тост за «алтари и очаги», как охарактеризовал батюшка Цицерон войну за родину. Дословно: «про арис эт фоцис», – медленно выцедил свою порцию, простонародно, а не как сеятель доброго и вечного, кхекнув потом, и вытерев ладонью губы.

На скорую руку закусив, вновь поднялся с неразлучной кружкой, возгласив:

– Репетицио эст матер студиорум, что означает: повторение – мать учения. А теперь – за встречу…

Перечить и спорить никто не стал. Все дружно, соприкоснув на секунду кружки, выпили за встречу.

Через минуту, резво перекусив, неугомонный учитель вновь был на ногах, держа перед собой наполовину наполненную ёмкость.

– Африкан Александрович, остынь, – несколько остудил его пыл Рубанов, неспешно закусывая и вспоминая сопутствующую случаю фразу по латыни: – Живёшь по принципу: «Пэрикулюм ин мора», что означает: «опасность в промедлении», – наконец выдал он латинский афоризм.

– Да эти меньшевики вечно спешат, – цыкнул зубом Иван, дёрнув при этом щекой. – Их вождь Мартов, единожды, при выборе начальства на съезде партии, остался в меньшинстве, и тут же поспешил обозначить своих сторонников, как «меньшевиков», приняв, таким образом, заведомо проигрышное название, что стало крупным его просчётом. И хотя, в дальнейшем, сторонники Ленина зачастую оказывались в меньшинстве, они всё равно «большевики».

– Ну что ты говоришь, Иван?

– Я говорю, что Ленин сделал сильный политический ход.

– Это название, на мой взгляд, неформально, – разгорячился Афиногенов. – Мы именуем свою партию – РСДРП. А ты и вовсе – черносотенец. Главная ваша опора – деклассированные элементы: мелкие ремесленники, лавочники или приказчики с кистенями в руках. Как говорится: ответь мне, кто твои друзья, и я скажу – кто ты…

– Один умный писатель подметил: «Никогда не судите о человеке по его друзьям. У Иуды они были безупречны…». Как учитель, должны бы знать, что супруга и дочь писателя Достоевского, активные черносотенки… И художник Васнецов, учёный Менделеев, а так же капитан крейсера «Варяг» Руднев. Мы гордимся, что русские… И православные… Русский – это язык и состояние души. Да, да, не улыбайтесь, Яков Абрамович. Русский тот, кто принял Православие. Считается, что вместе с верой, человек принял русскую систему ценностей. Пусть даже и не в смысле религиозности, а в смысле несущего веру в Россию. Русские – это цивилизация. Это свой Мир. И как бывший учитель, вы, господин подпоручик, знаете, что русский – прилагательное. Единственное из слов, обозначающих национальность. Это принадлежность к России. Все остальные нации обозначены существительными. Православие является стержнем русской нации. Главной её скрепой. Аким Максимович не даст соврать, что немцы, коих много в гвардейских полках, через два поколения жизни в России, считают себя более русскими и более патриотами, чем кровные русаки.

– Да, это действительно так, – вспомнил Зерендорфа Аким, мысленно перебрав названия наций и уяснив, что все они – имена существительные. То есть СУЩЕСТВУЮТ, пока русские к ним силу не ПРИЛОЖАТ…

Мысль ему понравилась: «Ну, Иван, совсем другим человеком стал».

– В народе бытует мнение, будто черносотенцы – погромщики, и ни за что убили думских депутатов Герценштейна и Иоллоса, что входили в ЦК кадетской партии, – вступил в диспут Шамизон.

– Уж не эсерам об этом говорить. Ваш Каляев в пятом году взорвал карету с великим князем Сергеем Александровичем, дядей императора.

Рубанов, нахмурившись, сурово глянул на Шамизона.

– То – давно минувшие времена. После Манифеста от семнадцатого октября пятого года, большинство, даже одиозный руководитель боевой организации Азеф, высказались за прекращение террора и роспуск БО. Лишь один Савинков с этим не согласился.

– Черносотенцы ликвидировали лишь двух депутатов, а ваша эсеровская братия осуществила сотни терактов, убив двух министров, три десятка губернаторов и семь генералов.

– Да когда это было? – взвился Шамизон. – Сейчас эсеры стоят за войну до победного конца, а также за свободу и демократию. Кто там ещё? – недовольно обернулся на стук в дверь, но тут же улыбнулся, увидев женскую фигуру в одежде сестры милосердия.

– Пгостите, господа, – несколько растерянно произнесла вошедшая. – Я, навегное, не вовгемя.

– Помилуйте, Ася, как можно, вы всегда вовремя, – поднялся из-за стола учитель, а за ним и все присутствующие.

– Знакомьтесь, господа, моя супруга и по-совместительству сестра милосердия в нашем полку, мадам Клепович, – представил жену Шамизон, и, подойдя к ней, склонив голову, коснулся губами дамской руки без перчатки. – Гордая и независимая женщина, – повёл её к импровизированному столу, – мою прекрасную фамилию брать не захотела, – усадил жену на раскладной стульчик рядом с Рубановым.

– Пгостите меня, – шепнула она ему.

– Да за что? – также тихо поинтересовался он.

– За того безногого солдата, над котогым мы издевались, – покраснев, опустила глаза. – Всю жизнь мне за это будет стыдно. Оттого и в сёстгы милосегдия пошла, чтоб свою вину пегед тем солдатом искупить. И вы тогда были пгавы, накгичав на нас.

– Разумеется, прощаю, – бережно взяв её руку, поднёс к губам, поцеловав тыльную сторону ладони, чем вызвал подозрительный взгляд однокашника. – Люди, оказывается, меняются, и не всегда в худшую сторону.

Вечером, после интенсивных дневных занятий, солдаты Павловского полка отдыхали, занимаясь, в меру имеющейся фантазии, своими делами: кто писал письма, кто стирал просоленные потом гимнастёрки, а кто просто, сняв сапоги и раскинув в стороны ноги-руки, валялся на травке или подстеленном под спину сене.

Одним словом наступила кратковременная армейская лепота.

Фельдфебель 1-й роты подпрапорщик Сидоров, сидя на широкой, выломанной из забора доске, задумчиво нюхал портянки, блаженно сгибая и разгибая пальцы на вытянутых ногах. Ум его напрягся от неразрешимой дилеммы – постирать, или ну их на…

Лежавший неподалёку Сухозад, глядя в небо, с удовольствием сосал леденец, держа перед глазами дареную начальством плоскую жестяную баночку с красочными унтерами Павловского полка на крышке, и размышлял, который из них похож на него. К глубочайшему огорчению, все три унтера смахивали ликом то ли на Артёмку Дришенко, то ли на Леонтия Сидорова: «Что за бесталанные художники их малевали? – затужил подпрапорщик, лениво перевернувшись на бок, чтоб перед глазами не маячил всамделишный фельдфебель Сидоров. – Вот уж ненужный вид этого… как его… творчества… Когда служил, по молодости лет, половым в трактире, сколько получил тумаков от хозяина за то, что обе висящие на стене картины, якобы в пыли, – разнервничавшись, вновь лёг на спину, и поперхнулся, встретившись взглядом с Сидоровым.

– Ты чего раскашлялся, Панфёр? – без интереса поинтересовался фельдфебель, вновь задумчиво нюхнув портянки и до сих пор не придя ни к какому, насчёт их, решению.

– Ландринку сглотнул, – прохрипел, усевшись, и стуча себя в грудь, дабы унять кашель, Сухозад: «А всё оттого, что рожу твою окаянную увидел, – подумал он, снова укладываясь на примятой траве: – на одной картине, как сейчас помню, изображены три медвежонка в таком же лесу, как здесь. На поваленное дерево, чертяки, карабкаются, а ихняя мамаша, как фельдфебель Сидоров за мной, наблюдает за меховым выводком. Хозяин, по свой неграмотности, называл картину «Три медведя», – захихикал, расслабившись, Сухозад. – До четырёх считать не научился, дядя, а на меня орать – тут как тут… всегда пожалуйста… хоть десять раз на дню: «Почаму, Панфёрка, три ведмедя' художника Шишкина в пылюке обретаются?» – и бац, бац… В результате на башке растёт новая шишка. До сих пор, как в каком доме копию этой картины увижу, штыком её, заразу, дербаню. А другая «Девятый вал» прозывалась, – язвительно, вспомнив неграмотного хозяина трактира, в голос уже засмеялся он. – Нет там девяти валов… Сколь не вглядывался, не нашёл их на этом, как его, полотне. Ну и дядя… Там уменьшил количество мишек, тут увеличил численность волн. Как же – хозя-я-яин… Что выгодно, то и насчитает… Зато на обломке мачты не медвежата малолетние, а похожие на трёх унтеров с коробки ландрина, мореходы. Слава Те Осподи, – перекрестился на заходящее солнце, – ни один из будущих утопленников со мной мордой не схож. А то ведь пятнадцатого числа тоже кое-кому из роты в реке предстоит потопнуть.

– Ты чего – то ржёшь, то крестишься? – подозрительно уставился на взводного командира фельдфебель. – Про меня чё-нибудь нецензурное подумал?

– Никак нет. Про художника одного… Даже двух. Уразумел чичас, что лучше камчадалом у фельдфебеля быть, чем мальчиком на побегушках в трактире.

– Ага! Мальчиком на поеб…х, – тоже развеселился фельдфебель, услышав голос вылезшего из блиндажа дежурного телефониста:

– С наблюдательного пункта передали: гость к нам вылетел – аэроплан гансы послали, – проорав сообщение, юркнул обратно в блиндаж Махлай.

– Ребята, маскируй место стоянки, – приказал подошедший Ляховский.

– Так и думал, что тать по мою душу прилетит, – завинтил фляжку с немецким трофейным напитком Барашин. – Не успеешь выпить – он уже тут.

– Так и думал, что постирать не успею, – быстро накрутил портянки и сунул ноги в сапоги Сидоров. – Чего разлёгся, Сухозад? В кусты скорее беги, – захрюкал, давясь смехом, ротный фельдфебель, и во всю глотку пронзительно затрубил: – Братцы-ы-ы, прячь веща-а, собирай с кустов портянки, гансы кума со шнапсом послали-и. Барашин, ты что летишь, как угорелый? Ведро прихвати и два медных бака – блестят на солнце, как у кота второй роты, причиндалы, – уцепив попутно приличную охапку сена, шустро полез в блиндаж к телефонистам.

Рубанов с Ляховским пережидали бомбёжку в офицерском блиндаже, потягивая чаёк и солидно обсуждая фронтовые новости.

– Командир полка из высших источников конфиденциально узнал, – поднял глаза к шести накатам потолка, Аким, – что гансы перебросили сюда из-под Вердена огромное количество авиации.

– Это чувствуется, Аким Максимович. Сейчас начнут безнаказанно утюжить наши позиции, совершенно не встречая отпора со стороны русских лётчиков.

– Ну какой отпор, Никита Родионович, – отхлёбывал из стакана, вставленного в дарёный матушкой подстаканник, Рубанов. – Опять-таки от нашего генерала узнал, что в русской действующей армии осталось две с половиной сотни исправных самолётов, а потери доходят до пятидесяти процентов от общего числа аэропланов в месяц.

– Вашскородь, разрешите, гляну, летит супостат или нет? – обратился к полковнику старший унтер-офицер Егоров, исполняющий в командирском блиндаже обязанности дежурного телефониста.

– Ежели любопытствуешь, лезь, погляди, – кивнул на приставленную к стене лестницу Аким.

– Так что, вашвышбродь, рокот пропеллера слыхать, – откинул крышку люка и вылез до пояса наружу Егоров, шаря по небу сквозь окуляры бинокля. – Вона, показался, вражий сын, – полез вовнутрь, захлопнув за собой тяжёлую крышку, и вздрогнул от раздавшегося разрыва авиабомбы.

– Заметил чего, стервец немецкий или наобум сбросил? – задал риторический вопрос, конкретно ни к кому не обращаясь, Ляховский.

– Пётр, ты свои белые подштанники с ёлки снял? – пошутил Аким, мысленно отметив второй, а следом и третий разрывы авиабомб.

– Дык на мне оне, – оправдался телефонист. – Ноне и не думал стираться. Жаль, нет у нас поблизости зенитной антиллерии… Некому сшибить его оттуда. Кажись, улетел, собака ядовитая.

– Завтра наступать, – перешёл к другой теме Ляховский. – Не знаю, сумеем до реки дойти или нет.

– Речушка, вашбродь, ежели по уму разобраться, плёвенькая… Длиной полторы сотни вёрст всего, но местами глубокая, знающие люди говорят. И протекает по болотистой местности, разветвляясь в рукава, количество коих до дюжины доходит, отчего и получила название – Стоход.

– Ну ты, Петро, географ, – похвалил унтера Ляховский. – Не в рукавах самая плохая штука, а в том, – обратился уже к своему начальнику, – что на этих болотистых местах артиллерию трудно сосредоточить, тем более, тащить её за собой. Выяснилось – наступать по фронту гвардия может лишь десятью ротами, остальная масса пойдёт колонной в затылок этим ротам. Шаг в сторону – болото или один из речных рукавов.

– Кирдык, в переводе с немецкого, – просветил офицеров Егоров, подняв их настроение. – Звонит кто-то, – прислонил к уху телефонную трубку. – Да. Так точно. Сейчас позову. Вашвышбродь, – обратился к Рубанову, – господин полковник Гороховодатсковский к телефону зовут, – протянул трубку начальству.

– Здравия желаю, друг мой ананасный. Чего? Да откуда у бабушки… лишние доски? – после некоторой паузы почти довёл до логического завершения свою мысль Рубанов. – А если бы они у неё были, те предметы, – продолжил диалог с командиром 2-го батальона, – она была бы – дедушкой… Доски просит, – положил на рычаг трубку Аким, – для преодоления колючей проволоки. Чует, что артиллерия всю её не порвёт. И вязанки хвороста к ним в придачу выпрашивает, для заваливания болотистых мест.

– Сами ничего раздобыть не могут, – осудил 2-й батальон Ляховский.

– Даже неваляшек, – закруглил последний фрагмент мысли Рубанов.

В ночь перед атакой Акиму неожиданно приснился Гришка Зерендорф. Живой и невредимый. Он внимательно глядел на товарища и жалостливо качал головой.

Разбудил Рубанова громкий звук разорвавшегося неподалёку снаряда.

«Взрыв расколол утро как красивую хрустальную вазу… Вот чёрт, – быстро собирался он, поспешно застёгивая пуговицы гимнастёрки и перепоясываясь портупеей. – Декадентство какое в голову лезет», – забыв про сон, выбрался из блиндажа наверх, услышав на этот раз гул русских батарей, открывших огонь по противнику.

– Доброе утро, ваше преподобие, или вашпрепдоб, по Егорову,– поздоровался с хмурым отцом Захарием. – Чем раздражены, ваше преосвященство? Этуали всю ночь снились?

– Да тьфу на ваши домыслы, неразумный сын мой, – несколько взбодрился священник. – Я привык уже к вашему юмору в момент смертельной опасности. Многих к вечеру отпевать предстоит… От этого и грущу.

– Пути Господни неисповедимы, – перекрестился Рубанов. – Где санитары? – увидел Ляховского. – Скажи им, если найдёшь, конечно, пусть сразу за наступающей цепью следуют, дабы вовремя помощь оказать или из боя вынести.

– Санитары-ы! – с огромной долей сарказма произнёс отец Захарий. – Да они только матом и зелёнкой лечат… Спирт вечно проливается… Или очень шальная, по их версии – безумная пуля, флягу с лекарством пробивает.

– Мат бодрит раненого бойца, а зелёнка вносит успокоение в душу – значит лечат… А вот с кагором, батюшка, вечно та же грустная история происходит, – ехидно – так, во всяком случае, показалось честному отче , ухмыльнулся полковник.

– Санитары опохмелились и сообщили, что к несению тягот службы абсолютно готовы, – улыбнувшись, доложил подошедший Ляховский. – А вот нижние чины, будто во времена покоренья Крыма или Измаила, несут доски, вязанки хвороста, а на винтовки рук уже не хватает. Как отстреливаться-то будут?

– В салонах болтают, то бишь в блиндажах высшего начальства, что какие-то трясины перед нами. А по ним, аки посуху, даже отец Захарий не пройдёт… Вооружитесь, батюшка, хотя бы доской, – посоветовал святому отцу Рубанов. – А вы без паники, капитан Ляховский. Сбросим сегодня супостата в речку купаться.

В полдень, после семичасовой артподготовки, ударные роты гвардейских полков двинулись в атаку, которая не задалась уже с самого начала.

– Чёрт-дьявол, – орал Рубанов. – Сидоров, ты же божился на кресте отца Захария, что посылал людей проделать специальные проходы в проволочных заграждениях. Где они? Солдаты в своей проволоке запутались.

– Да вон же проход, вашскородь, его за версту видно, а дуракам по доскам лазить приспичило, – оправдывался заваливший службу ротный фельдфебель.

– Болото-о! Болото впереди, братцы, – плачущим бабским голосом завопил Барашин. – Уходимси, как один… А я со своей подвёрнутой ногой точно пропаду-у…

– Трофимка, луковица ты баргебонская, – взъярился на паникёра проштрафившийся Сидоров. – Сортиров в нужном количестве тут нема, так пошлю тебя после боя болото осушать, – провёл разъяснительную работу фельдфебель, попутно вдохновив на ратные подвиги и других солдат.

А полк косили немецкие пулемёты, заранее пристрелявшие эту местность.

– Кара-у-ул, тону! – завопил рядом с Барашиным солдат.

– Федька, за доску цепляйся, – видя, что кому-то хуже, чем ему, традиционно взбодрился Барашин. – Митька, подсобляй земляку, – вытянули из тины нижнего чина.

– Спасибо, братцы, век не забуду, – размазывал грязь по лицу солдат. – А сапоги напрочь утопил.

Выбиваясь из последних сил, павловцы ползли по грязи, помогая друг другу и с трудом вытягивая ноги из трясины. Миновав под огнём противника болото, выбрались на более-менее сухую местность, но впереди блестел на солнце водой один из многочисленный рукавов Стохода.

В этот момент на полк перенесла огонь вражеская батарея.

– И окопаться нельзя в этом болоте. Губим людей, почём зря, – скрипел зубами Ляховский, вытирая грязной рукой лицо.