Море – наша любовь и беда

А потом, год спустя и вовсе атас случился, когда вся дивизия полтора месяца находилась в состоянии готовности №1. Означает эта готовность то, что дивизия была поднята по тревоге, и полтора месяца офицеры ночевали в казармах. Никому не было позволено даже на минутку домой заскочить. Бабы в панике:

– С кем война? С Японией? С Америкой?

– А хрен его знает, соседка!

Так и жили в напряжении, тем более, что радио и газеты вообще ничего необычного не сообщали. Потом готовность отменили, офицеры разошлись по домам, рассказали, чем дивизия все это время занималась.

– А вот прочесывали всю окружающую местность, сопка за сопкой, распадок за распадком. Тут, блин, с военных складов украли больше полутораста ракет, что подвешивают под самолеты для поражения наземных целей. Ракеты те были сверхсекретные, только что поступили на вооружение. Сама ракета небольшая, метра полтора длиной. Два человека запросто могут утащить её куда угодно.

– Ну и что, нашли?

– Да найти-то нашли. Не все, правда. Меньше ста штук. Они тут недалеко были спрятаны по распадкам, ветками закиданы. Устроили засады, никто не пришел. Шпионы тоже не дураки.

Остальные ракеты так и не нашли. Да и как найти, когда склады стоят всё время опечатанные. До обнаружения пропажи их открывали последний раз три месяца назад. Не то, что кто украл, даже когда украли – толком установить не смогли. Какие уж тут следы.

Шпионов и диверсантов нашли только к лету. Приходим мы в школу. Урок истории. Вызывают Витьку Сквирского к доске. Витька у нас отличник, председатель Совета отряда, и папаня у него замполит дивизии. Начинает он отвечать бойко, уверенно. А историк ехидненько так его прерывает:

– Урок ты, Витя, знаешь, я вижу. Ты лучше расскажи нам, голубь, сколько радиостанций вы в последний раз украли, сколько автоматов? Может, еще что-нибудь интересное.

Ну у всех хлебала так и отвисли. Витька стоит и мнётся, как двоечник какой, наверное, в первый раз в жизни. На переменке мы его в кольцо взяли:

– Давай, выкладывай, чего там было то? Все свои.

А он оттолкнул одного, другого и убежал. Даже портфель в классе оставил.

Через день мы уже всё знали. Оказывается, все шпионы и диверсанты были свои, местные. А главным шпионом был Хун Бай – Генка Красников. Кличку эту он получил после просмотра фильма про шпионов в солдатском клубе. Там показывали банду каких-то хунхузов, а главарь у них был Хун Бай. Кто они такие были, эти хунхузы, мы толком не знали, но фильм всем понравился. Генка же у нас был заводилой после смерти Кольки Иванова. Потому и прилипла к нему эта кличка. Пулемет тот со стрельбища Генка с парой верных дружков взял. Ракеты, правда, таскали уже полтора десятка ребят, целый месяц, чтобы сильно не надрываться. Потом воровали много и разное. На том и попухли, что бдительность притупилась. А случилось это так.

Летом небольшое стадо коровок пасётся сразу же за поселком, и бабы доят их два раза в сутки: один раз на выгуле, а второй – уже в хлеву. Вот подоила какая-то баба свою бурёнку на пастбище, идет с бидонами домой. Подходит к поселку и слышит выстрел из крайнего дома. Сначала испугалась, огляделась – всё тихо. Тут любопытство взяло верх, подошла она осторожненько к избе, заглянула в окошко: изба нежилая, в пустой комнате стоит стул. К стулу телефонным кабелем примотана кошка. Мёртвая. В кошку и производили тот выстрел, что баба услышала. После всех этих ЧП, в поселке жители были предупреждены, чтобы в случае чего подозрительного сразу доложить об этом в комендатуру. Спряталала баба свои бидоны в кустиках и – в комендатуру.

Минут через десять дом был оцеплен бравыми ребятами с автоматими Калашникова наперевес. Открывают пинком двери: «Руки вверх! Сдавайся!». А никого нет. Тишина. Всё обыскали – пусто. Тут услышали какую-то возню на чердаке. Поднимаются по шаткой лестничке. Первый-то сунул голову в чердачный люк, а ему прямо в лоб смотрит раструб станкового пулемета. Тут и в штаны наложить можно. Однако, всё обошлось. На чердаке возились самые малявки. Взрослые ребята давно уже смылись. Стали смотреть, что тут есть – глаза на лоб полезли – форменный арсенал. Пара пулеметов Дегтярёва, автоматов Калашникова – штук тридцать, гранат наступательных Ф-1 (в народе – «лимонка») – три ящика, патронов в цинке – немеряно, а также портативные радиостанции, сигнальные ракетницы, противогазы, комплекты противохимической защиты… Да разве всего перечислишь!.. Пару лет ребята трудились. Собственно, повязаны были все. Что с того, что у тебя папа замполит? Он же не даст тебе даже свой пистолет пострелять. А тут сходил разок-другой на дело – получай собственное оружие в полное тебе владение, стреляй, сколько хочешь. По колониям пошли наши дружки. Не все, конечно. Если папа замполит, какие-то проблемы решаются. Тем более, что папу тут же переводят в другой округ, и все тихо, как в танке.

Ну, а мне с братьями просто повезло. Переехав в центр поселка, мы уже не относились к банде Хун Бая. Я закончил школу, поступил в мореходку, маманя рассказывала, что Хун Бай уже потом так и не вылазил из тюрем. Но мне кажется, что он не особенно жалеет о том, как все это было и чем кончилось. Военные игрушки воспитывают мужество и стойкость.

КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ СТАТЬ?
(Школьное сочинение)

Читатель знает хорошо, что избежать написания сочинения на данную тему в нашем детстве не дано было никому, так же как и сочинения на тему «Как я провел лето». Более того, второе сочинение предстояло писать в начале учебного года в течение нескольких лет подряд, и поэтому с каждым годом слегка варьируемый текст становится все глаже, число ошибок в нем постепенно уменьшается, а получаемая за сочинение оценка медленно возрастает, хотя далеко не всегда. Вот и я в третьем классе, получил такое задание, а дома положил перед собой чистую тетрадку в линейку и стал думать. А думы эти были примерно такими.

Конечно, больше всего я хотел бы быть маленькой обезьянкой, которая часами сидит на жердочке в зоопарке или висит, зацепившись за эту жердочку хвостом и лопает бананы. Бананов я в детстве, разумеется, даже не нюхал. Да и откуда им быть на Сахалине. Но в зоопарке Южно-Сахалинска я видел и ту обезьянку, и бананы. Всё это было привозное. На Сахалине даже волки не водились. Чучело единственного волка, который перебежал пролив Лаперуза по льдинам, хранилось в областном краеведческом музее. Зато много было рыбы и лесных ягод. Запаха бананов мне тогда ощутить не удалось из-за расстояния, разделявшего меня и обезьянку, но по её блаженному выражению на мордочке понятно было, что бананы – это страшно вкусно. В самом положении обезьянки была масса преимуществ, даже помимо аппетитных бананов. Во-первых, не нужно годами учиться в школе, ибо корчить рожи и почесывать себя в разных местах мы и без всякого обучения могли, а прыгать по веткам без боязни сорваться при наличии хвоста можно было за пару часов научиться. При этом, конечно, не было и проблем объяснения с родителями по поводу проказ в школе и двоек в дневнике, поскольку у обезьян нет ни школы, ни дневника, ни двоек. Проказы есть, но никто за них не собирается обезьян наказывать, потому что проказы эти – неотъемлемая, естественная часть их жизни. Во-вторых, обезьянам не нужно было каждое утро вставать по будильнику и идти на работу или давиться в автобусах. Бананы им давали задаром, просто потому что они обезьяны. Это было клёво.

Моим же любимым блюдом была гречневая каша с молоком. На втором месте стояла жареная на подсолнечном масле картошка, причём именно за поджаристые хрустящие корочки и была у нас с братом постоянная борьба. Кроме того, маманя варила очень вкусный суп с картошкой, гречкой и крупными бобами белой фасоли. Только суп этот варился весьма редко. Возможно, потому что фасоль была в дефиците. Всё это, конечно, было тоже вкусно, но однажды увиденные бананы оставались недоступной мечтой, и даже иногда виделись в снах. Мороженое в хрустящих вафельных стаканчиках за все мои школьные годы к нам завозили два раза. Впрочем, это не беда, поскольку мороженое мы делали сами. Наливали в миску молока и выставляли зимой в сени. Через час заносили домой и грызли с наслаждением то, что получилось.

Еще неплохо было бы быть тигром. Во-первых, у него шкура красивая, как тельняшки у моряков, только полоски другого цвета, но так даже интереснее. Главное же в том, что тигр – хозяин дальневосточной тайги. Значит, жить ему сравнительно безопасно, если только он сдуру не пойдет на охотника с карабином. А жить в зоопарке и вообще лафа. Даже бегать за дичью не надо. Цельный день лежи себе, подрёмывай, как кот на завалинке. Есть захочется, только рыкни грозно спросонку, тебе уже и мяса на косточке несут.

Быть человеком гораздо хлопотнее. Все тебя учат и учат. Учат и учат. И снова учат, как завещал великий Ленин. Даже выспаться можно только в воскресенье. Но уже с утра, после стакана чая и краюхи хлеба с маслом тебя куда-то посылают: то в магазин, то дров напилить, то воды наносить, то картошку в огороде прополоть, то курей загнать в курятник или наоборот выпустить на двор. Так вот день и проходит. И это ещё лучший день, поскольку в школьные дни поспать в охотку не дадут, а если попытаешься проигнорировать побудку, то ласковым подзатыльником быстро приведут в активное состояние. Наспех давишься бутербродом, напяливаешь, как попало, школьную форму, суёшь выглаженный мамой пионерский галстук в карман, кидаешь случайные книжки и тетрадки в портфель и мелкой рысью несёшься в школу, потому что опоздание влечет за собой всё новые и новые хлопоты и неприятности. Нет, обезьянкой – куда лучше. Не говоря уже про тигра.

Вот так примерно я и рассуждал над чистой тетрадкой для сочинения. Но ведь всё это не напишешь. А если напишешь, то последствия будут такими, что все обезьянки будут над тобой хохотать, а тигры ухмыляться в роскошные усы. Поэтому я написал коротко, но зато правильно, что хочу, мол, стать токарем, ударником коммунистического труда и победителем социалистического соревнования. И, после исправления учителем погрешностей в орфографии и пунктуации, получил законный трояк с припиской «недостаточно глубоко раскрыта тема созидательного труда». Девочки попроще писали про доярок, те, что гордые – о профессии врачей. Конечно, теоретически можно было написать и о космонавтах. Но только сдуру. Потому что об их жизни мы знали так мало, что и на трояк не натянешь. А потом, тебя еще и товарищи по школе не поймут. Могут и накостылять «за гордость». Нет, токарь – это в самый раз. Пожарник – это для малявок. Мент… тут просто слов нет. Писать про это – еще страннее, чем про обезьянку или тигра. Многие из окружавших меня взрослых либо сами отсидели, либо их родственники. На крайний случай – побывали в КПЗ или в медвытрезвителях. Нет, ментов в народе не любили на уровне подсознания. Только всё это вместе взятое оказалось пустыми и вздорными идеями. По окончании восьмого класса я поступил в мореходку и стал моряком. Мой школьный друг Серега Белик (тот, что рядом со мной на снимке), которого в школе мы звали «Философ» за его вечно задумчивый вид, стал летчиком. Вот уж чего никто не ожидал.

Из-за перенесенной болезни лёгких и длительного лечения, после которого в левом лёгком осталась каверна между пятым и седьмым ребром, я в физическом отношении сильно отставал от своих сверстников. Когда они играли в футбол, баскетбол или волейбол, я лежал где-нибудь на травке и читал книжки. Начитавшись Жюля Верна, Станюковича, а также о путешествиях Крузенштерна, Беринга и капитана Головнина, я твердо решил стать моряком, но после четвёртого класса меня ожидало еще одно приключение, которое не изменило мои главные жизненные планы, а лишь добавило жизненного опыта.

Отец наш попивал всё активнее, и матери, безусловно, было трудно растить нас троих. К этому времени она, перебрав массу профессий – от билетёра в клубе до технички в школе – устроилась на «приличную работу» делопроизводителем в штабе артиллерийского полка. Она вела учёт военного имущества, вооружения и снаряжения, а заодно владела информацией и слухами, циркулирующими в среде военных. Полезная часть этой информации состояла, например, в том, что Уссурийское суворовское училище производит набор курсантов. После этого состоялся разговор со мной. Это сулило приключения: вместо забытого богом маленького таёжного посёлка увидеть большой мир города. Конечно, я бы предпочёл нахимовское училище, но, на крайний случай, можно согласиться и на суворовское – у них такая красивая форма с красными погонами, да и пострелять дадут не тайком, как у нас на стрельбище, а по Уставу, как положено.

Мать собрала какие-то небольшие денежки и договорилась с солдатом, который после демобилизации возвращался в Приморский край и должен был ехать поездом до Уссурийска. Деньги были вручены солдату, поскольку мне их давать в руки было неразумно, я мог их за неделю истратить на мороженое и конфеты. Раз в сутки солдатик покупал мне мороженое, и путь пароходом и поездом до Уссурийска прошел без особых происшествий. В конечном пункте солдат сдал меня дежурному по училищу под роспись, отправил телеграмму матери и отдал мне оставшиеся деньги.

Абитуриентов числом около двухсот пятидесяти пацанов разместили в спортзале, который почти целиком был заставлен скрипучими койками, застеленными солдатскими одеялами. На приём пищи и на экзамены нас водили строем старшины, а в остальное время следили, чтобы мы не разбегались по территории училища и не вносили беспорядок в его жизнь. А жизнь эта мне нравилась, тем более, что после военного городка я был вполне готов к организованной жизни, регулируемой Уставом. В школе я учился неплохо, экзамены сдал хоть и не блестяще, но вполне прилично. Тем не менее, в училище я не был зачислен по результатам медкомиссии. Трудно сказать определённо, что именно здесь повлияло – мой общий худосочный вид в сравнении с другими крепышами или запись в медицинской справке о наличии каверны в левом лёгком – но на общем построении, где выкликали фамилии поступивших счастливцев, я своей фамилии не услышал, и мне хотелось плакать. Только плакать в строю не положено, поэтому я проглотил свою обиду молча.

Это было первое и потому хорошо запомнившееся поражение в моей жизни. Незачисленным выдали из баталёрки их чемоданчики и рюкзачки, а затем строем препроводили на вокзал, где распределили по группам, возвращающимся в разные направления. Нашу группу из двенадцати человек должен был довезти до Владивостока капитан Синицын, отправлявшийся туда заодно в очередной отпуск. Он разместил нас кучно в общем вагоне и тут же исчез, поскольку сам имел место в купейном вагоне. Пока мы ехали до Владивостока, капитан появлялся и приносил два больших кулька – один с горячей картошкой, другой с малосольными огурцами и пучками лука – купленные на перроне вокзала у бабушек.

Во Владивостоке мы нашего капитана уже не увидели, поняли, что предоставлены сами себе и разбрелись в разные стороны. Мои малые денежки к тому моменту давно закончились, и я прямиком направился в порт, разузнать о пароходе, отправляющемся на Сахалин. Пароход, в самом деле, стоял у причала, готовый к отходу часов через пять, но у трапа стоял пограничник с винтовкой с примкнутым штыком. Он проверял наличие штампа в паспортах пассажиров, дающего право въезда в пограничную зону. Будь я постарше возрастом, я бы сообразил пойти в милицию, обсказать свою ситуацию, мне купили бы билет до дома и посадили на этот пароход. Но я ничего об этом не знал, поэтому, понаблюдав с полчаса за редкой цепочкой пассажиров, входящих на трап, я выработал несколько авантюрный план. Я встал в очередь за толстым дядькой, который в правой руке держал паспорт и билеты для себя, жены и двоих детей, а в левой пытался удержать чемодан и авоську. Когда дядька подошёл к трапу и протянул пограничнику документы и билеты, он почти целиком загородил вход на трап. В этот момент я поднырнул под его левую руку, заорав что есть мочи: «Папа, я здесь!». При этом я замахал рукой некоему мифическому «папе», якобы достигшему уже палубы, и рванул вверх по трапу. Пограничник скользнул взглядом по моей щуплой фигурке и вернулся к просмотру документов, решив, что это пробежал отставший от родителей ребенок.

Так я оказался на судне. Теперь нужно было решить проблемы питания и ночлега на последующие трое суток. С питанием оказалось совсем не сложно. От скуки и малодвижности пассажиры много пили: газировки, пива, вина и водки. Мне оставалось лишь собирать пустые бутылки и сдавать их в судовой буфет. С ночлегом чуть посложнее. Я сразу приметил в общем холле широкие кожаные диваны. Однако, место на них нужно было занимать заранее, поскольку было немало пассажиров с палубными билетами, которые также предпочитали переночевать на диване, а не под солёным ветром на палубе. Извертевшись за вечер на таком диване, предупреждая других жаждущих, что место занято, я понял, что это место для меня не самое подходящее. Выспавшись, утром я обошел палубу и нашёл другие укромные места для ночлега. Например, прекрасные места я обнаружил в спасательных шлюпках, когда незаметно отдраил угол брезента одной из них. Следующим вечером, дождавшись темноты, я проскользнул к шлюпке, влез под брезент и уютно устроился внутри на другом куске брезента, покрывавшим мягкую связку канатов.

В положенное время, я тем же самым маневром скользнул с борта причалившего судна мимо сахалинского пограничника в Корсакове, и уже через час ехал зайцем домой. Когда подошёл к дому, увидел мать, копающуюся в огороде, окликнул её. Мать обомлела и долго потом расспрашивала, каким образом я в одиннадцать лет смог сам преодолеть такое расстояние, минуя все пограничные препоны.

Теперь уже после восьмого класса я совершенно самостоятельно узнал, что на Сахалине есть две мореходки: Холмская готовит специалистов для торгового флота, а Невельская для рыболовецкого. Понятно, что торговый флот сулил загранрейсы, а в перспективе и кругосветки, поэтому я отправил свои документы в Холмск. Через две недели они пришли письмом обратно с уведомлением, что мне еще рано поступать, поскольку не исполнилось шестнадцати лет. Недолго думая, я тут же вложил те же документы в другой конверт, адресованный в Невельск. Видимо, к тому времени в невельской мореходке уже была предэкзаменационная суматоха, и недостаток моего возраста просмотрели. Я получил вызов и сразу же рванул к заветной цели.

Абитуриентов, как и в Уссурийске, разместили в огромном спортзале, только койки здесь по морскому образцу были двухярусные. Сунув свою балетку под койку, я отправился осматривать местность. Город мне понравился. Здесь был порт и много моряков. От моря пахло водорослями и настоящей романтикой. Кроме того, на улицах стояли автоматы с вкусной газировкой за три копейки, а на каждом углу продавали мороженое в хрустящих вафельных стаканчиках. Это вам не таёжный посёлок с пыльными дорожками. Асфальт, чистота и цивилизация. Здесь стоило закрепиться надолго.

МОРЕХОДКА

Поступление

Здесь было столько новых лиц, шума и непривычной для всякого провинциала суеты. Большинство ребят были старше меня. Некоторые поступали после десятилетки, а другие даже успели отслужить в армии. На втором ярусе над моей койкой располагался Витёк. Он сразу же стал прощупывать меня на прогиб, угрожать набить морду, если я не стану ему подчиняться. Я решил не лезть пока на рожон, учитывая свои слабые физические ресурсы. В посёлке ребята уже знали, что в драке я слабак, но если меня довести до края, я свирепею и могу стукнуть чем под руку попадётся, не задумываясь о последствиях. По этой причине, меня старались не трогать.

Для начала нас построили, прочли краткую вводную о порядках в училище и предложили желающим сдать деньги на питание в курсантской столовой. Сдали не все, но я предпочел сдать, поскольку при таком количестве случайных людей деньги могли спокойно украсть или отнять. После обеда мы пошли на консультацию перед письменным экзаменом по математике, а потом я пошел осматривать город и искупался на пляже.

Вечером легли спать, свет в спортзале выключили, и чуть ли не сразу раздался дружный храп со всех сторон. Через час заснул и я. Проснулся от холодка. Ощупав себя в темноте, обнаружил, что выданное солдатское оделяло спёрли, и я лежу под одной простынёй. Наутро сообщил об этом старшине, курировавшему абитуриентов, и мне выдали другое – совсем старое с двумя дырками.

Экзамены сдал уверенно. Видно было, что моя школьная подготовка будет посерьёзнее, чем у большинства поступавших. А вот медкомиссии боялся. Ребята рассказывали, что главное требование к штурманам – зрение должно быть не хуже девяноста процентов. Я раньше никогда не проверял зрение, и потому не знал, насколько оно у меня хорошее. Если в математике и физике результаты зависели от меня самого, то с медкомиссией всё обстояло иначе. Мне сказали, что для повышения остроты зрения нужно накануне вечером долго смотреть вдаль на море, так что весь вечер перед медкомиссией я просидел на пляже.

Сначала мы прошли общий осмотр, который никаких явных физических недостатков, кроме худобы, у меня не обнаружил, но я помнил о записи насчёт легких, которая подвела меня ранее при поступлении в суворовское училище. Сейчас мои справки уже не содержали компроментирующей информации на этот счёт. В кабинете окулиста мне дали в руки круглую дощечку с ручкой, чтобы поочередно закрывать один глаз и произносить буквы, на которые указывает врач. Предварительно я бросил взгляд на висевшую на стене таблицу и, закрывая по очереди левый и правый глаз, обнаружил, что правым глазом я могу прочесть все строчки до самого низа таблицы, а левый видит последние две строчки расплывшимися. Когда меня стали экзаменовать и настала очередь закрыть правый глаз, я стал хитрить и подсматривать им, после чего был разоблачён, и в моей карточке записали 0,7 для левого и 1,0 – для правого глаза. После чего путь на штурманское отделение для меня был закрыт.

В расстроенных чувствах я вернулся в спортзал и, чуть не плача, стал собирать чемодан. Видя моё подавленное настроение, один из ребят сказал:

– Да брось ты расстраиваться. Пойди и перепиши заявление на радиотехническое отделение (РТО). Им не нужны такие высокие требования по зрению, как штурманам.

Конечно, это было совсем не то, что мне было нужно. Подумав, однако, я решил, что, с одной стороны, в кругосветку и радисты ходят, а, с другой, главное – закрепиться в мореходке, а там, может, удастся и на штурманское перевестись. Это сработало. Когда на плацу зачитали фамилии поступивших, моя оказалась в списке РТО, и счастливцев повели на склад получать форму.

Это был один из самых светлых моментов триумфа. Настоящая морская форма. Она включала рабочий комплект ХаБэ (хлопчатобумажная): форменка с треугольным вырезом на груди, штаны с застёгивающимся спереди клапаном и тяжёлые грубые ботинки, которые мы называли «говнодавами». Выходная форма отличалась более высоким качеством: тёмно-синяя фланелевка, чёрные брюки-клёш и блестящие кожаные ботинки. Кроме этого, полагалась мичманка с круглой кокардой с якорем, флотский чёрный ремень с тяжелой пряжкой, пара тельняшек, трусов, носков и комплект зимних шаровар китайского производства с начёсом, голубой «гюйс» с тремя полосками, шикарный чёрный бушлат с морскими пуговицами, «сопливчик» – черный плотный воротничок, закрывающий грудь в холодную погоду, вязаные перчатки и зимняя шинель, также чёрного цвета. Для парадов полагался белый чехол на мичманку и белые перчатки.

Беда была одна – всё это обмундирование явно рассчитывалось на чудо-богатырей, и на большинстве из нас сидело мешком. Почти все элементы одежды, кроме тельняшек, гюйса и трусов с носками, требовали портняжной подгонки. Для этого на нашем этаже в маленькой комнатушке работала некрасивая и кривоногая девушка, которую звали Зинка. Понятно, что в начале очереди на подгонку сразу оказались наши старшие и более опытные товарищи. Впрочем, рабочие брюки можно было ушить самому, вооружившись иголкой с ниткой, а всё остальное могло подождать. Я привёл свою выходную форму в порядок только летом, когда приехал в отпуск к матери.

Наш распорядок был таков. В 7:00 подъём, физзарядка (бег всей ротой строем), личная гигиена (умыться, побриться, почистить зубы), строем на завтрак, затем предстояло построение для проверки внешнего вида. Для этого нужно успеть почистить бляху ремня и пуговицы, смочив их асидолом и натерев щёточкой, надраить ботинки сначала сапожной щёткой, затем бархоткой. Рота выстраивалась в две шеренги, производилась перекличка, а потом старшина проверял соответствие Уставу причёски, ширины клёшей, наличие на них стрелок, пуговицы и ремень. Подъём заключался в том, что дневальный по роте изо всех сил орал: «Па-а-дъ-ё-о-ом!» и колотил в медную рынду, после чего старшины считали до двадцати и входили с журналом в четыре кубрика, по которым нас разместили. Тем, кто ещё не стоял ногами на палубе, в журналы вносились по два наряда вне очереди. Отрабатывать наряды можно было на кухне (чистить картошку – это не самый худший вариант), либо после отбоя, когда все ложились спать, драить гальюны и медяшку кранов в умывальнике.

После утренней переклички рота строем выходила на плац, расположенный во дворе главного учебного корпуса. Здесь начальник училища или его заместители зачитывали приказы перед курсантами, выстроенными в каре, затем все роты шли в свои корпуса на занятия. Штурманское отделение обучалось в главном корпусе, механики в другом, снабженном мехмастерскими, а у радистов был самый дальний двухэтажный корпус, за которым располагался рынок. С 12 до 13 часов мы обедали. Причем сам обед занимал всего пятнадцать минут, по десять минут на переход из учебных корпусов к столовой и обратно, а полчаса отводились на послеобеденный отдых. В дневное время ложиться на койки для отдыха запрещалось. Только это правило строго соблюдалось лишь на первом курсе. После обеда еще одна-две пары занятий, иногда строевая подготовка или работы, которые нам находили начальники, затем ужин и роты отправляются на часы вечерней самоподготовки. В эти часы нужно находиться в учебных аудиториях, но никто не контролирует особенно, что именно ты делаешь. Поэтому в часы самоподготовки кто читает, кто «баланду травит». В половине одиннадцатого рота выстраивается на вечернюю перекличку, а в 11:00 дневальный объявляет голосом отбой, звенит в рынду и обходит кубрики, выключая свет.

Конечно, весь этот уставной порядок строго соблюдается только у первокурсников, потом он становится всё свободнее и свободнее. На третьем курсе по команде «Подъём!» почти никто не собирается вставать, а встают лишь по крику дневального «На чифан!», что означает процесс поглощения пищи, видимо, по-корейски.

При подгонке одежды первым дело нужно было заузить клёши, потому что оригинальная из ширина составляла более сорока сантиметров, а мода в то время на гражданке была семнадцать сантиметров. На утреннюю поверку старшина выходил с линейкой и бритвой. Выявив, у кого ширина брюк была меньше тридцати сантиметров, старшина, чикнув бритвой по шву, располосовывал старательно сделанный шов «модника», давал ему положенные два наряда вне очереди и отправлял зашивать брюки.

В моём кубрике располагалась неплохая компания. Соседом слева у меня был Володя Якушенко – фантазёр и изобретатель, крепкого телосложения хохол. Справа – тихий и симпатичный таджик Сережа Мухамадиев по кличке «Муха», затем низенький крепыш Юра Шаханин – обладатель красивого баритона, и «Человек-гора» Коля Лушов из глухой сибирской деревни. В углу располагались вечно улыбающийся бывший сержант Иван Баташкин, вечно угрюмый Юра Солдатенков и отчаянный парень Володя Нечаев, а также бывший шахтёр, несколько придурковатый Серёга Елисеев. По другую сторону кубрика угол занимал намного старше нас возрастом лысоватый и спокойный мужик по фамилии Шевчук, которого все уважительно называли «дядя Валя». Рядом с ним располагался двухметрового роста Юра Астраханцев по кличке «Ханя», который от рождения обречён быть баскетболистом. Следующим был тихий Витя Жувагин, которые позднее выбыл по причине заболевания туберкулёзом, и полнокровный и весёлый Витя Гавриленко по кличке «Кострома», откуда он был родом. Коля Ляпкин в своих «бухгалтерских» круглых очках выглядел совершенно нелепо в морской форме, создавая впечатление попавшего на море по ошибке из комедии Гоголя «Ревизор». За Ляпкиным была койка кудрявого юноши Толи Васиновича с голубыми глазами – страстного поклонника Сергея Есенина, затем корейца Димы Чена, альбиноса Саньки Зуева, отлично игравшего на мандолине, забавного коротышки Борьки Росланкина и нервного боксёра Олега Козлова по кличке «Козлик», глядя на которого можно было сразу определить, что он плохо кончит. Далее располагался сильно побитый жизнью Боря Вьюсов с грустными глазами, которому жена изменила, как только он вышел матросом в первый рейс, вечно шмыгающий носом беззлобный Вовка Дульцев. Был ещё ничем не примечательный Витя Смоляков, поступивший в мореходку после десятого класса.

Вот с этими ребятами мне предстояло прожить в одном кубрике четыре года, которые потом сделали нас более близкими, чем родные братья. Я полюбил их всех за эти годы и принял со всеми их недостатками, даже тех, кому я, наверное, не пришелся по душе из-за разницы в возрасте, воспитании и мировоззрении. Я хорошо помню их и теперь, через морок пять лет после окончания мореходки. Многих из них сейчас уже нет в живых. Ханя умер от рака, Козлик выпрыгнул за борт по пьяни, Дульцев по той же причине выпрыгнул с пятого этажа, Васинович сгорел от водки, Якушенко тоже не слабо прикладывался, хотя протянул достаточно долго. Только Муха и Димка Чен до сих пор ходят в море.

 
Смотрю на ваши лица
И радуюсь за вас.
Все чаще стали сниться
Мне бурса и братва,
 
 
Наряды и авралы,
Подъем, чифан, отбой, —
Всё в памяти осталось
У нас, мой друг, с тобой.
 
 
Остались наши фото,
Что бережно храним.
Мы всё пропьем, но флота
Вовек не посрамим!