«Воодушевленный, хотя – увы! – несколько поздно, благородной страстью, которая одна должна господствовать надо мной, я вынужден подчиниться достойным образом своей неизбежной судьбе, какой бы суровой она ни представлялась мне. Я осознал, наконец, необходимость искренно подготовить себя к самому неблагоприятному разрешению нашего вопроса, но вместе с тем и самому вероятному, принимая, что Ваше отношение ко мне никогда не перейдет за границы дружбы».

С этих пор он будет смотреть на себя и на нее как на жениха и невесту, разлученных непреодолимыми обстоятельствами, или как на супругов, вынужденных по мотивам первостепенной важности жить по-братски. За себя он мог ручаться, что не изменит своей любви и не даст повода к ревности. А Клотильда? Ведь она может полюбить другого. Эта мысль приводила Конта в ужас, и он старается дать понять Клотильде, что она должна пообещать, что их платоническая любовь никогда не будет нарушена таким образом. Трудно сказать, дала ли бы подобное обещание Клотильда, так как она резко заявляла ему, что «никогда не впадала в посмешище спиритуализма». Всякие платонические чувства, по-видимому, были совсем не в натуре этой живой и непосредственной женщины. Но сама судьба, отнимая у философа единственное утешение всей его личной жизни, спасала его, быть может, от горчайших терзаний и мучений. Чахотка быстро развивалась у Клотильды, и, проболев несколько месяцев, она умерла на руках Конта.

Не стало любимой женщины, но любовь продолжала гореть в душе философа ровным, чистым пламенем. Живая Клотильда могла причинять ему боль и горе, могла вызывать раздражение; с нею у него могли быть и были несогласия. Мертвая же она сразу стала образцом недосягаемого совершенства. Чувство, не нашедшее себе реального удовлетворения, обратилось в спокойно-рассудительный религиозный экстаз. Не к облеченной плотью красивой молодой женщине обращался теперь духовный взор Конта, а к эфирному образу идеальной женщины, матери всего человечества, истинному представителю собирательного человечества! На первых порах, прославляя ее в своих «Исповедях», он вспоминает еще о «чистых ласках», «любовных взглядах, возбуждающих энергию мысли и дающих чувствовать всю прелесть существования», и т. д. Но скоро всякий намек на что-либо плотское исчезает и остается одно только платоническое восхищение и религиозное преклонение. Если вначале он протестовал в. глубине души против разных преград, которые она ставила развитию их чувства, то теперь радуется, что их общение не потеряло своего исключительно чистого характера.

«Скоро мне исполнится пятьдесят лет, – пишет он там же, – и я уже освободился, благодаря тебе, от вожделений, не сделавшись оттого менее чувствительным к сладостным душевным движениям. Я достиг; хотя поздно, того высшего нравственного совершенства, того беспрерывного вдохновения всеобщей любовью, которого многие люди, даже знаменитые, никогда не достигали… Это высшее господство над самим собою составляет последнее, и вместе с тем самое ценное, приобретение каждого человека. Без тебя я никогда не мог бы оценить его надлежащим образом».

В своих «Исповедях» Конт постоянно обращается к Клотильде, как к живой, сообщает ей обо всех успехах позитивной религии, о своем положении «первосвященника» и пишет их аккуратно каждый год. Он перечитывает ее письма и, чтобы сделать наслаждение постоянным и длительным, читает по одному письму и именно в то число, когда оно было написано. Он преклоняется перед креслом, на котором обыкновенно сидела Клотильда, хранит как религиозные реликвии цветы, присланные ею; наконец, начинает прямо молиться на нее. Клотильда превращается в настоящую святую, в его ангела-хранителя.

«Единственно тебе, моя святая Клотильда, – читаем в ежедневных молитвах, составленных философом, – я обязан тем, что не умру, не испытав должным образом возвышенных чувств, свойственных человеческой природе». «Благородная и любящая покровительница, – читаем в другом молении, – твое непреходящее восхитительное влияние коренным образом улучшило всю мою нравственную и даже физическую природу. В особенности я благодарен тебе за то, что ты вдохнула в меня чистое чувство, истинного смысла которого я не понимал до тебя и которое, я надеюсь, будет поддерживаться и далее, благодаря естественной устойчивости твоего свободного влияния. Твое ангельское вдохновение будет все больше и больше овладевать мною и направлять мою дальнейшую жизнь, как общественную, так и частную, совершенствуя мои чувства, расширяя мысли и облагораживая поведение… Мертвая, как и живая, ты, моя святая Люция (героиня повести, написанной Клотильдой), навсегда должна остаться истинным центром моей второй жизни, которою я тебе главным образом обязан…»

В завещании Конт просит положить тело его, когда он умрет, в один гроб с Клотильдой, а если это окажется невозможным, то, по крайней мере, схоронить их в одной общей могиле, перед которой в свое время «преклонится с признательностью коллективное знамя возрожденного Запада».

Я привел достаточно подлинных выдержек, чтобы читатель мог составить себе ясное понятие об этой необычной любви нашего философа. Основатель позитивной школы оказывается повинным в самом идеальном платоническом чувстве. От платонического чувства, которое бывает лишено страсти, он легко переходит к рассудительному религиозному поклонению, при этом женщине, естественно, отводится первое место. С течением времени Клотильда получает себе в сотоварищи Розалию (так звали мать Конта) и Софию (служанку Конта, у которой он крестил вместе с Клотильдой ребенка). Нас поражает эта удивительная способность отрешаться от действительной жизни и жить фантомами собственной мысли! Уединенный, изолированный мыслитель, лишенный, собственно, всяких семейных и родственных связей, без друзей, всецело погруженный в свои размышления и мечты о будущем устройстве человечества, создает, взамен реальных недочетов в своей жизни, идейные утехи. Отцом (своего еще живого отца он считал недостойным) для него является Кондорсе; матерью – его мать Розалия, с которой при жизни он также не ладил и которую признал только после ее смерти; супругой – Клотильда; дочерью – упомянутая София; братьями и сестрами – также посторонние люди, которых он и не видел, быть может, даже в лицо. Клотильда, его отношения с ней послужили толчком для подобного рода фантастических построений. Раз вступивши на этот путь, он скоро дошел и до своих великих фетишей. Если мысль о религии человечества явилась прямым последствием всего философского учения Конта, как то допускает и Милль, то далеко нельзя сказать этого относительно его религиозного культа. Тут, несомненно, сказалось громадное влияние Клотильды, и не самой ее личности, вообще довольно жизненной, как мы видели, а сложившихся между ними взаимоотношений.

Глава IV. Участие Конта в общественной и политической жизни своего времени

Адрес к Луи-Филиппу. – Отказ от поступления в национальную гвардию. – Трехдневный арест. – Бесплатные лекции по астрономии. – Защита Армана Марраста. – Конт и Февральская революция. – Свободная ассоциация для распространения позитивных знаний. – Примирение с Араго. – Позитивистское общество. – Три комиссии: труда, образования, правительства. – Общество принимает религиозный характер. – Публичные лекции по всеобщей истории человечества. – «Позитивный катехизис». – Позитивная библиотека. – Отношение к декабрьскому перевороту. – Письмо к Николаю I. – Письмо к Решид-паше. – Сношения с генералом иезуитов. – Конт в качестве жреца человечества. – Позитивистский календарь.

Конт не был философом-отшельником, разрабатывающим в тиши кабинета философские схемы и принципы. Уже по самому характеру своей положительной философии, в которой первенствующее значение отводится социологии, он должен был чутко относиться к различным общественным движениям своего времени. Кроме того, юность, проведенная в революционных кружках и в обществе Сен-Симона, была закваской на всю жизнь. С течением времени мог измениться взгляд на тот или другой вопрос, могло измениться даже само мировоззрение, но не могло пропасть тяготение к общественной жизни и деятельности. Конт не только признавал, но и на собственном примере показал, что действительная философия не замыкается в схоластических выкладках и метафизических отвлеченностях, а, напротив, отвечает на все запросы жизни и руководит человеком. Остановимся на более крупных фактах.

На глазах Конта разыгрались две революции: 1830-го и 1848 годов. И в том, и в другом случае он не оставался посторонним зрителем, хотя и не кидался в самый разгар политических страстей, вообще чуждых ему. Июльскую революцию он приветствовал как желательное явление. Когда же надежды, возлагаемые на нее, не оправдались и недовольство против правительства Луи-Филиппа начало принимать острый и опасный характер, тогда Конт во главе постоянного комитета политехнической ассоциации выступил с адресом к королю. В этом адресе, редактированном философом, указывается на всеобщее недовольство массы населения, ожидавшей от «великой Июльской революции» какого-либо положительного улучшения в своем политическом и социальном положении, между тем как все дело свелось к простой перемене власти. Причины тому: легкомысленное самохвальство законодателей, пожелавших присвоить себе славу и выгоды общественного обновления, по отношению к которому они были, собственно, совершенно посторонними лицами; чрезвычайно небрежное отношение палат и министров ко всему тому, что касается народного образования; их презрение к желаниям народа принимать участие в общественных выгодах в меру своих трудов на общую пользу; наконец, признанная несостоятельность в умственном и нравственном отношении тщеславной аристократии, которая не имеет никаких других прав на руководящую роль в обществе, кроме своего рождения и богатства. Таковы, по мнению адресатов, коренные – явные и скрытые – причины обнаружившегося недовольства народа. Подавленное в данный момент недовольство это неизбежно проявится вновь при всяком удобном случае. Поэтому, считая, что палаты по своей политической неспособности и нравственной дряблости не доведут до сведения его величества истинного положения вещей и не укажут средств, могущих поправить дело, комитет политехнической ассоциации считает себя вправе обратиться прямо к нему и предложить его величеству свое содействие против всяких анархических попыток, но вместе с тем просит его вступить на путь самых широких прогрессивных реформ – единственный путь, согласный с истинным духом современного общества. В этом адресе высказывается уже, хотя еще нерешительно, основная мысль Конта: борьба с анархией при помощи самых широких общественных реформ, и, в частности, указывается три области, где необходимость таких реформ чувствуется всего сильнее, именно: народное образование, экономическое положение трудящихся классов и отжившие свой век привилегии аристократии. Адрес остался без последствий.

Вскоре после этого Конт попал в переделку, которая могла плохо кончиться для него. Он уклонился от зачисления в национальную гвардию, когда того потребовали власти. Призванный к ответу перед дисциплинарным судом, он заявил среди прочего, что национальная гвардия, по мысли закона, учреждается для того, чтобы защищать правительство, устанавливаемое Францией для себя. «Если бы, – продолжал он, – дело шло единственно о поддержании порядка, я не уклонялся бы от тягостей, налагаемых этим законом; но я отказываюсь принимать участие в исключительно политической борьбе. Я никогда не брошусь на правительство с оружием в руках. Но, будучи республиканцем по сердцу и мыслям, я не могу присягнуть, что буду защищать, с опасностью для своей жизни и жизни других людей, правительство, с которым я вступил бы в бой, если бы был человеком действия». За уклонение от поступления в национальную гвардию суд приговорил его к аресту на три дня. Только какая-то случайность спасла философа от более жестокого наказания за такое бесстрашное объяснение. Под арестом Конту сиделось, по-видимому, недурно: он захватил с собою много книг, бумаги, чернил и т. д.; ученики, которым он давал уроки, приходили к нему в камеру, и он продолжал там заниматься с ними. Жена тотчас же навестила его; одним словом, Конт сразу же устроился в тюрьме, как дома, – словно рассчитывая пробыть в ней целые месяцы.

В 1831 году Конт начал читать свои общедоступные бесплатные лекции по астрономии в здании мэрии, продолжавшиеся до 1848 года. Чтения происходили по воскресеньям. Они предназначались для публики, не обладавшей математическими познаниями, и посещались даже рабочими. Последних, да и вообще всю собиравшуюся на лекции публику привлекала не столько астрономия, сколько те общие идеи, которые излагал попутно философ: значение астрономии, связь ее с другими позитивными науками, наконец, основные идеи позитивизма вообще. Конт невольно стремился превратить свои лекции по астрономии в философские чтения, в курс позитивизма. От отвлеченной науки он переходил к социальным вопросам времени и, ввиду бесконтрольного и безграничного господства капитализма, говорил о необходимости вмешательства государства в отношения между предпринимателями и рабочими. Само собою понятно, что такие речи нравились и вызывали одобрение публики, собиравшейся слушать их. Два раза философ заходил так далеко в «ненадлежащие сферы», что вызвал вмешательство администрации. Однажды он позволил себе сделать несколько иронических замечаний по поводу того лицемерия, которое так часто выдается за религиозное чувство. Духовные журналы забили тревогу. Министр народного просвещения послал на лекцию инспектора послушать, что говорит философ. Это был Жоффруа Сент-Илэр. Он дал заключение в пользу Конта, и тот мог беспрепятственно продолжать чтения. Но в другой раз ему сделали замечание, чтобы он не выходил за пределы своего предмета, и в ответ на его стремление превратить лекции по астрономии в лекции по позитивной философии власти пригрозили прекратить их совсем. С течением времени Конт обработал свои лекции в общедоступный курс по философии астрономии, изданный им в 1845 году.

В 1835 году мирные занятия философа снова были нарушены политическими событиями. В Лионе вспыхнуло восстание, которое привело многих людей на скамью подсудимых. Между последними находился Арман Марраст, редактор революционной газеты, а впоследствии президент Учредительного собрания. Он выбрал себе в защитники Конта. Философ не отказался от такой чести, хотя и рисковал потерять место репетитора в Политехнической школе.

Наиболее деятельное участие в политической жизни своего времени Конт принял в бурные дни революции 1848 года. Он не сражался на баррикадах и не призывал народ к оружию. Он всегда был далек от каких бы то ни было насильственных действий, а в 1848 году более, быть может, чем когда-либо раньше. К этому времени у него уже было совершенно определенное воззрение и на устройство будущего общества, и на те пути, которыми человечество вернее всего может достигнуть его. Но вместе с тем мыслитель-реформатор не мог молчать, когда все общество, казалось, было потрясено до самых основ своих и готово было обратиться от политических реформ, перемещавших власть из одних рук в другие, к социальным, обеспечивавшим за трудящейся массой участие в благах цивилизации. Насколько Конт чувствовал себя одиноким среди политических партий того времени, боровшихся за власть, показывает его письмо к Миллю, написанное еще в 1845 году. Существующий порядок, говорит он, не отличается ни малейшей устойчивостью; он неизбежно рухнет со смертью Луи Филиппа, и две партии, вступят в борьбу за власть. Одна из них – ретроградная, слишком непопулярная, чтобы иметь какой-либо серьезный успех; другая – революционная, воодушевленная не столько принципами, сколько страстями и имеющая много реальных шансов на временный успех. Обращаясь к своему положению среди этих партий, он замечает, что от ретроградной он может ожидать если не признания, то, по крайней мере, терпимости, тогда как среди торжествующих революционеров, в особенности тех из них, которые воодушевляются учением Руссо, он встретил много противников, и притом противников, «привыкших не останавливаться ни перед какой жестокостью и прибегающих систематически к гильотине как к средству единообразного разрешения всех социальных несогласий».

«Помимо сильной личной ненависти, какую питают ко мне коноводы, – пишет философ, – нетрудно понять, что предрассудки, свойственные массе этих буянов, легко могут побудить их освободиться насильственным образом от человека, философские взгляды которого прямо противоречат их гибельным утопиям. Наиболее благоразумные из деловых людей начинают понимать, что позитивизм представляет у нас единственную умственную преграду, которую они могут с надеждой на успех противопоставить в настоящее время анархическому разливу коммунизма…»

Ввиду всего этого Конт думает, что в случае торжества революционной партии ему придется искать убежища в Англии.

Расхождение между Контом и французскими революционерами 40-х годов было одним из тех общественных противоречий, какими движется человеческий прогресс. Конт, будучи, можно сказать, основателем социологии, не мог, конечно, отрицать всей силы и важности внешних условий человеческой деятельности; но центр тяжести для него все же лежал во внутренней природе человека. Он призывал людей первым делом к духовному перевороту; он требовал, чтобы они решительно и последовательно отказались от старого мистического и метафизического мировоззрения и усвоили новое позитивное учение. Только личность, возродившаяся умственно и нравственно из анархии разлагающегося общества, только личность, восстановившая гармонию между своей личной и общественной жизнью, только личность, воодушевленная любовью к другим, является истинным деятелем на пользу общественного порядка и прогресса. Так думал Конт и полагал, что с революционерами, выдвигавшими на первый план общественный или даже просто политический переворот и не придававшими особенного значения тому умственному и нравственному сумбуру, который царил повсюду вокруг них, – у него не может быть ничего общего. Мало того, зная, что в пылу страстей простое несогласие представляется противодействием, припоминая исторические параллели и придавая своей проповеди позитивизма непомерное, не соответствовавшее действительности значение, – он опасался всяческих бед для себя лично в случае торжества революционеров. Однако дальнейшие события нисколько не оправдали его опасений. Переворот совершился. Национальное собрание обсуждало вопрос об организации труда и, хотя обнаружило при этом крайнюю несостоятельность, однако не отказалось проделать некоторый опыт. Что же наш философ, проповедник антианархического, антиреволюционного, антиполитического учения? Он не только не собирается бежать в Англию, но выступает со своей программой общественных преобразований. Оказалось, что те, кого он называл революционерами, нисколько не помешали ему говорить печатно со всеми, желавшими слушать его, собирать приверженцев, проектировать упразднение существовавших властей, ставить на их место другие и так далее.