Цветы полевые

Игорь

Местный житель. Рыбак. Под сорок. Чем-то напоминал Александра Невского или артиста Олялина. Лицо, обветренное Туруханскими ветрами, сильно морщинистое, несколько шрамов на лице, один из которых проходил через правую пустую глазницу. Взгляд насмешливый, уверенно браконьерский. Он отдал нам свою старую, побывавшую в штормах и битвах деревянную лодку с мотором, наглухо прикрученным сквозными болтами к шпангоутам в задней третьей части. У мотора заводная ручка как у мотоцикла «Урал», ось проходит через залатанное днище и заканчивается ржавым, посеченным перекатными камнями двухлопастным винтом.

Игорь знал про рыбалку все. Знал про каждую речушку, про каждый ручеек, про каждую заводь, мель, косу. Знал каждую сушину на горизонте, против которой кошкой надо было найти и поднять километровые стерляжьи сети. До мозга костей браконьер, он никогда не имел и никогда не пользовался самодуром¹⁹. Это жестокая, безжалостная снасть, уродующая, унижающая драгоценную добычу. Где-нибудь ниже опишу ее подробней.

Добавлю еще то, что он знал, когда, куда, зачем, к кому приедут рыб инспектора. Относился к ним с уважением и пониманием. То же получал взамен.

В первый же день знакомства он пригласил всю нашу пушистую компанию на обед. Обед: миска малосольного тугуна, стерляжья уха – на первое, жареная в собственном соку, со сбитыми плащами осетрина – на второе. Чай – крепко заваренный, индийский со слоном, второй сорт – знающие оценят. К чаю пирог с рыбой (не плотвой, конечно). Богат был тогда еще Енисей-Батюшка.

Жена его приятная женщина, добрая и приветливая. Работала учительницей в местной школе. Двое ребятишек-девочка и мальчик. Его дом, рубленый «в лапу» из кондовой 35-ти сантиметровой лиственницы, стоял на самом высоком месте, на обрыве, ближе всех к Енисею. В тот год Енисей поднялся на двадцать семь с половиной метров и плескался белой пеной о завалинку. В проеме стянутой клиньями двери натянута чистенькая марлевая занавеска – комары, однако. Две собаки местной породы. Вот и все хозяйство.

Как-то, подойдя к палаткам, увидел нечто.

Под жарким солнцем второй половины дня на приенисейских, вылизанных водой валунах, в разных позах возлежали мои поднадзорные. Все бы ничего, да были они почти голые, в одних сатиновых, выцветших трусах. Лежали кто на животе, кто на спине, кто на том и на другом сразу и опять, все бы ничего, но белая, с плотницким загаром кожа была покрыта толстым, кровавым, шевелящимся комариным месивом. Все спали здоровым сном крепко выпивших представителей гомо сапиенс. Ну что поделаешь? Сорвались. (Плотницкий загар это не загоревший отпечаток от майки-алкоголички).

Перебесились. Изготовили удочки. Стали ловить рыбу – чебак брал как сумасшедший. Варили уху, вечерами посещали культурную программу северного поселка: ходили в кино, на «танцы». В общем тусовались, доедали последние деньги и ждали приезда отставших участников экспедиции. Игорь положил на меня глаз и посадил за двадцать пятый бескапотный «Вихрь», прикрученный к разбитому транцу заглаженной «Казанки» первого выпуска (без булей).

Понеслось! Бессонные белые ночи, ледяная морось из-под скул, метровые волны, уверенный полет нашего судна с гребня на гребень, упругая сила стерляжьих хребтов, редкий матовый блеск осетровых плащей. Вкус сырой стерляди, нарубленной на крышке бардачка и крепко посоленной крупной солью, вприкуску с ржаным душистым хлебом, испеченным руками жены моего капитана, оставил неизгладимый след в моей памяти.

– Игорь посвятил меня в тонкости приготовление черной икры.

Один мешочек черной икры от одного осетра (небольшого) поместить в жестяную банку из-под томатной пасты, добавить соль крупного помола. Топором или ножом отщепить тонкую лучину от кедрового полена и начать перемешивать ею икру. Постепенно икорная пленка намотается на лучину и в емкости останется чистая икра. Стоит потерпеть полтора – два часа, если вытерпите, и можно подавать к столу.

Предупреждение – знайте меру.

– Сразу вставлю про стерлядь. Берем сырую стерлядку (язык не поворачивается сказать – живую), небольшую, 500—600 грамм, положить на бревно, капот, крышку бардачка хребтом вверх; острым ножом сделать надрезы через 1—2 см поперек хребта до теши согнуть рыбу в подкову, посолить и можно приступать (японское суши отдыхает).

– А ты знаешь, что 35% Земного шара состоит из суши, остальные 65% – саке. Нет? Теперь знай!

Пытался развлекать местную публику песнями под гитару, но имеющий тонкий слух ценитель классики, знаток Хачатуряна («Танец с саблями») моментально подобрал на первой струне моей семи струнки). Пушкина («Евгения Онегина» знал наизусть), Лермонтова, Блока, Цветаевой (Было дружбой – стало службой. Бог с тобою брат мой волк…), наш знаменитый борец Горбатенко как-то заметил вслух, что, мол, пою я хорошие песни, но не хорошим голосом. Я смутился, спрятал гитару до лучших времен.

Наверное, пора вставить бессмертное произведение нашего эрудита Горбатенко. Такие экспромты наш поэт написал на каждого участника экспедиции.

 
Не за морем-акияном,
А в Вербилках – близ Москвы.
Жил-был Валя (постоянно).
Изнывая от тоски.
От таких забот, от скуки,
Кто другой давно бы спился,
На себя наклал бы руки,
А вот Лебедев – женился.
Чтоб жену свою проверить
И морально закалить,
Он решил (хотя б на время)
Из Вербилок отвалить.
Широка страна родная,
И в одном из мест глухих,
Бьет он, жалости не зная,
Глухарей и глухарих.
 

Валдис Брандт

О глухарях чуть попозже, а пока… Был он за механика. Надо отдать ему должное – дело свое знал, любил моторы, технику. Был напыщенно горд, независим, упрям и надменен. Еще в Хантах, на базе, где его и подцепили, из трех-четырех брошенных и ржавеющих 51-ых ГАЗонов слепил один, который даже прошел техосмотр, мы возили на нем барахло экспедиции туда-сюда и обратно. Начальство выписало ему премию, и определило в наш отряд. Забегая вперед, скажу, что второй лодочный мотор, 10-ти сильная «Москва», под конец полевого сезона имела внутри половину деревянных деталей, вырезанных ножом, продырявленных раскаленными на костре гвоздями, а в редукторе настроганное хозяйственное мыло.

– Ты представляешь Джека Воробья? Это был он, только в рыжих кучерявых волосах и такой же бороде, лет двадцати восьми.

Василий

Познакомил меня Игорь с охотником Василием. То ли хант, то ли манси, то ли кето – выяснить так и не удалось, почти Улукиткан из книжек кумира Федосеева – наших кровей геодезиста, только современный. Всегда весел, немного пьян, пахнущий парфюмом – настоящий мужчина. Он знал все про охоту и даже больше. На мой вопрос о меткости стрельбы, мол белку в глаз бьешь? – сразу осек – хороший охотник белку в глаз не стреляет, а бьет по кончику носа, чтобы шкурка первосортной проходила. Вот так. Резонно.

Была у него пятилетняя дочка – моя тезка Валюшка. Черноглазое, черноволосое дите природы. Девочка – Маугли. Ее фотография, сделанная, модным тогда отцовским ФЭДом-2, пожелтевшая, с пятнами проявителя, с обтрепанными углами хранится у меня в старых фотографиях.

Жил он в безымянном поселке на противоположном берегу Енисея на речушке Кривой Елогуй (ханты называют его еще Ложный Елогуй). Такие небольшие поселки строили, пытаясь загнать северных людей в несвойственное им жилище, приучая их к колхозной оседлой жизни. Националы с видимым удовольствием принимали от государства небольшие рубленные дома, ставили рядом чумы для себя – в домах с удовольствием поселялись бесчисленные охотничьи собаки. Нужна мне была тогда малокалиберная винтовка – промысловая, легкая, с зауживающимся стволом и расширяющейся в конце пламя гасителем. Так ее мне подарил Василий, за 5,76, ровно за столько, сколько стоила бутылка питьевого спирта. Передача подарка проходила так: Василий вынес из чума винтовку и, сунув ее мне в руки сказал: «Стреляй!». Поискав глазами, во что бы стрельнуть, обнаружил несчетное количество пустой тары, поставил мишень на пень, метрах в 25-и. Поймал серую этикетку на мушку и мягко надавил на спуск. Щелчок, бутылка разлетелась вдребезги. Я, предчувствуя одобрение, посмотрел на Василия. Его лицо было хмурым и не выражало восторга. Сковырнув фольгу с бутылки, плеснул в жестяную банку, причмокнув, выпил. Подобрал с земли пустую бутылку и поставил, нет – положил рядом с осколками моей, горлышком к себе. Достал из кармана брюк желтенький патрон, зарядил винтовку. Целился, не сказать, что долго, но уверенно и спокойно. После выстрела дно бутылки отлетело, пропустив к себе пулю через горлышко. (Не стал уточнять, что горлышко узкое). Что сказать, когда сказать НЕЧЕГО? Потом отдал винтовку мне и попросил прислать ему фото его дочурки. Просьбу его я выполнил. Много интересного наслушался я от него про зверье, про оленей, про рыбу, про природу, про жизнь. Маршрут от мыса Канготово по реке Артюгина, через Рыбные Озера по перевалу до речки Ма-тыль-кы был разобран по косточкам. Спасибо тебе, Василий.

В середине июня, наконец, прибыло начальство. Семен Хасьянов, его помощник, тоже Валентин (развелось, как собак не стрелянных) и радист Василий Белов. В два дня свернулись, запаслись продовольствием: тушенка, сгущенка, сахарный песок, соль, чай, галеты, макароны, крупы и хлеб на первое время, на последующее несколько мешков сухарей, белых и черных. Горючкой – пара двухсотлитровых бочек.

Все. Прощай неопределенность, прощай безделье, прощай цивильная жизнь. Все за работу, за невзгодами, за романтикой, за деньгами наконец.

В устье реки Артюгина нашли точку отсчета – геодезический координатный репер. Привязались и пошли. Семен с прибором, новым, не превзойденным самоустанавливающимся нивелиром CONI 007 c цейсовской оптикой, помощник-записатор с журналом – рядом. Взгляд в окуляр, ловим рейку – отсчет. Отмашка, задняя рейка снимается и переходит в перед. Переходит нивелир. Взгляд вперед, назад, отмашка, задняя рейка вперед. Я таскал рейку. Трехметровая белая линейка с черно-красными делениями. Держать ее надо было по уровню и вверх-ногами правильное ее положение. В нивелир все видится вверх ногами.

Со второй рейкой ходил Женя – брат Семена, начальника. Простой парень, водитель московского автобуса. Уволился с автопарка и приехал за деньгами. Нам с ним начисляли по три пятьдесят за километр. А были очень удачные броски от девяти до четырнадцати километров. Бешеные деньги.

 
«Жил, не тужил, водил автобус,
Но, как-то раз, взглянув на глобус…»
 

Это про него, про Женю, писал Горбатенко.

Метод выполнения работы был выбран очень оригинальный. Что бы не рубить визирки – шли по реке. Нивелир на одной стороне, рейки на другой. Иногда нивелир ставили прямо в реку. Практически видно, как в поле, за редким исключением приходилось подрубать мешающие видимости ветки. Для этого с каждым реечником ходил рабочий с топором. Ко мне был прикреплен Виктор Милованов.

Милованов

Мужчина со стертым лицом, из бывших. Лет пятидесяти. О себе никогда ничего не рассказывал. Абсолютно лысый. Во рту ни одного зуба. Однако, сухари «грыз» деснами, миску с варевом сдабривал пакетиком черного молотого перца. По слухам, было у него за плечами три ходки на сумму в пятнашку. В меру «синий». Скорее всего не авторитет, но уважаемый. Весь сезон ходил в затертой телогрейке на майку и сатиновых шароварах, заправленных в старые, завернутые по моде кирзачи²⁰. На голове, в комариный период накомарник, в отсутствие комаров – синий берет (не ВДВ). На руках броня от кровососущих – брезентовые зеленые рукавицы. Весь комплект полагающегося рабочим спецодежды: костюм брезентовый, костюм энцефалитный, сапоги болотные, сапоги короткие резиновые были обменяны им сразу по получении на спирт, хлеб и, как не банально, селедку. Зэки ему шестерили. Ходи и оглядывайся.

Во, про комаров и другую живность не забыть. С мая по сентябрь, до первых заморозков, вся голодная нечисть (комары разных размеров, мелкие слепни – спотыкушки, слепни побольше, оводы, пауты) лютовала – слабо сказано, она растаскивала все живое по капелькам, по кусочкам. В воздухе от них стоял туман и гул, вливающийся в звуки тайги недостающими нудящими нотами. Для борьбы с насекомыми нам были выданы накомарники и сорокалитровая фляга с репудином. Эту гадость каждый таскал с собой во фляжке на ремне. Мазали этой маслянистой жидкостью открытые части тела. Удивляться можно стойкости нашей кожи, которая никак не реагировала на него. Стекло часов на второй день покрылось мелкой сеткой трещин. Часы «Ракета» на металлическом браслете, наверное, до сих пор ржавеют на ветке уже не молодой листвянки.

Во время приготовления пищи комары лезли в котел, обжигая крылья падали в варево, покрывая его серым слоем. Поваривший сначала шумовкой выбирал их вместе с пенкой, затем прекращал это бесполезное занятие, все перемешивал – мясо, однако. Тоже самое происходило, когда уху, суп, кашу переливали в миски. Каждый боролся с этим явлением в меру сил, брезгливости и безысходности. Как-то в неудобном месте, стараясь держать рейку по уровню, я задрал лицо вверх, сетка накомарника повисла на выступающем носу. Этого было достаточно, чтобы на нос тут же спикировал крупнейший из паутов. Он моментом перестриг сетку и вгрызся в мякоть. Из глаз потекли слезы, но рейку я не бросил, только успел вскрикнуть:

– Витя!!!

– Вижу, – сказал он. Не спеша стащил брезентовую рукавицу с руки, сложил ее вдвое и рубанул мне по носу. Не знаю дальнейшую судьбу насекомого, но нос и прилегающая к нему территория болели неделю, а нос еще был синим долго.

Мошка проедала кровавые браслеты под резинками рукавов и лютовала даже в морозные дни, чуть стоило пригреть солнышку. Но человек такая тварь, что привыкает ко всему и продолжает работать, работать, работать. (За такие-то деньжищи!)

Работу начинали тогда, когда можно было хоть что-то разглядеть в окуляр нивелира, заканчивали, когда пропадала видимость. Иногда останавливались на день – побаниться, подбить отчеты. Времени хватало и на рыбалку, и на охоту. Еще, когда начинался маршрут, в устье Артюгиной, под мысом Канготово, Игорь закинул нам стерлядки на уху и показал омут. Из темной глубины его удалось поднять штук шесть метровых налимов. Налимья печень, с ладошку, сваренная в эмалированном ведре на костре, с перчиком и лавровым листом-это надо попробовать!

Ставили жерлицы на щуку. Рогатка на палке, толстая веревка, поводок от самодура и чебак грамм на 300. Чебак помер и всплыл в верх брюхом. Его заметили глазастые, горластые халеи и одна из чаек спланировала на трупик рыбки. Я подумал, что вынырнул крокодил и проглотил рыбу вместе с птицей. Рогатка запрыгала и остановилась. Десять минут борьбы и великолепный речной хищник на берегу. Больше никогда не попадались такие.

Окунь, чебак и другая белорыбица не выходила у нас из рациона. В конце июля по староречьям подошла смородина. Ее запах в прелых зарослях распространялся по всей пойме реки. Как-то после трудового дня мы с Семеном пошли полакомиться ею. Поднимешь ветку, гребешь отборную черную ягоду в горсть, другой рукой приподнимешь накомарник и давишь зубами вкуснейшую мякоть. Разбрелись, потерялись, прибалдели.

Метрах в десяти от меня шелохнулись кусты, заметил боковым зрением. Поглощенный очередной порцией ягод, свистнул, думая, что это Семен и нырнул под ветку, тяжелую от перезревших ягод. Что-то произошло в мире – нутром почувствовал, всем своим организмом. Уши уловили недовольное ворчание. Я вскинул голову… Мать моя женщина! Возьми меня обратно! Из кустов смотрел на меня медведь. Мне показалось, что приподнялась сетка накомарника, ног не было, сердце было в горле. Все обошлось. Медведь опустился на лапы и тихо скрылся. Про ружье, что висело на плече, я забыл. Это был первый медведь, которого я встретил. (зоопарк не считается, там звери мертвые).

– Ружье-то, когда в руки взял?

– Не торопи…

– Много чего было! И арбалеты, и луки со стрелами и ножи. Про первую охоту помню и первого глухаря!

Убил я его в восемь лет из ворованной берданки двадцать восьмого калибра. Украл ее у Кольки Шобанова, соседского мальчишки. Украл не насовсем, а только на один раз сходить на охоту. Потом мой отец ее вернул его отцу. С тех пор мы с Колькой стали врагами. С одним заряженным патроном, снаряженным дымным порохом и рубленными гвоздями, я скрадывал рябчиков и случайно увидел черного петуха, клевавшего бруснику. Унял трясучку, прицелился и выстрелил. Глухарь забил крыльями, но взлететь уже не мог. Притащил домой. От отца влетело здорово, но он сам предложил мне снести его к старому охотнику, который умел делать чучела. Старик осмотрел глухаря и сказал, что это очень крупный экземпляр. Показал с десяток своих изделий. С ним мы выбрали для глухаря пластмассовые глаза на проволочках. Велел зайти через неделю. Через семь дней я пришел за своим глухарем. Тимофеич, так звали охотника, меня просто убил, сказав, что у него не было времени и я могу забрать свою добычу. Протухшую птицу я со слезами похоронил в лесу.

С первого класса я зачитывался книжками про индейцев. «Моя жизнь среди индейцев», «С индейцами в Скалистых горах», потом «Ошибка Одинокого Бизона» – эти произведения Джеймса Шульца до сих пор перечитываю, удивляюсь и живу жизнью героев. Естественно, луки, стрелы – атрибут моей школьной жизни, класса до восьмого. Луки делал из комлей молодых рябинок, пробовал клеить из орешника. Лучшие стрелы получались из сухого рогоза. На оперение шли расщепленные куриные перья. Наконечники для стрел точил мне отец. Он был токарем шестого разряда. На огромном токарном станке он работал виртуозно. Из-под резца, окутанного посиневшей стружкой, выходили тонкие блестящие цилиндрики с тупой головкой (целевые) и, с острой головкой, которую я доводил в тисках напильником (охотничьи). Вооружение было классным. Но кроме нескольких белок, ничего стоящего добыть не удавалось, за исключением десятка чужих домашних гусей, добытых за сараями на краю поселка и запеченных в глине на Кушском ручье. Наказание от отца последовало отменное. Я не обижался – за дело.

Классе в шестом сделал арбалет. Выстрогал приклад, лук смастерил из рессор конного катафалка. Получилась настоящее оружие. Сосновые короткие стрелы скалывались по слоям при вхождении наконечника в старую стену сарая. Последняя охота с арбалетом произошла на родной Станционной улице. С заряженным арбалетом наперевес, я следовал по пыльной дороге домой, высматривая зазевавшихся кошек. В воротах дома Шобановых, деревянных, с металлическими кольцами вместо дверных ручек, с кованными щеколдами, покрытых двускатной крышей, приоткрыв калитку и высунув голову, мой враг Колька кричал обидные слова: «Лебедь-гусь, лебедь-гусь!»

Выстрелил навскидку. Колька вскрикнул, калитка захлопнулась и из-под нее показалась одна Колькина нога, обутая в китайскую кеду. Стрела попала в лоб между носом и правым глазом. По счастливой случайности наконечник на стреле оказался не охотничьим.

Офицерский ремень после этого долго мучил мою гордую попу. Ни арбалета, ни луков, я больше не видел. Да и пришло время поджигалок, курковух. Что-то впал я в детство…

Вернемся.

Перед моим отъездом в Ханты, отец подарил мне охотничий нож, сделанный специально для такого случая. Раньше у меня было много разных ножей из продольной пилы, а этот был сделан из немецкого обоюдоострого кинжала, рукоятку которого украшал желтый орел, а лезвие – травленая надпись готикой – «Alles fur Deuchland»²¹. Все немецкое было удалено, сточена одна грань, выфрезерован желобок, заиграла наборная черно-белая, эбонитовая²² с текстолитом²³ ручка, обрамленная усиками из нержавейки и латунным затыльником. Шикарный подарок. Потом, с годами, понял, что лезвие длинновато, а ручка холодная. Метал сыроват. Но тогда это был шедевр. Уже давно пользуюсь простым складничком, которым можно снять шкурку с ондатры и, поправив раза два, освежевать лося.

Закончилась речка Артюгина. Кондовым розовым кедрачом довольно быстро прошли к Рыбным Озерам. По протокам перетащили лодки. Обогнув озера, вышли на безымянную порожистую речушку и стали с нивелировкой спускаться по ней в нужном нам направлении. Чтобы не тащить на себе пожитки, из сухостоя связали плот. Погрузили на него большую часть груза, оставшиеся репера и спустили на воду. Джек Воробей за капитана. с шестом впереди. Горбатенко за рулевым веслом сзади и вперед! По шумным перекатам. Говорливая была речка, вздорная, с резкими поворотами, со стремительными воронками, небольшими плесами, глухими завалами.

Остановились перед большим перекатом, решили сварить чай, поправить топоры, осмыслить дальнейший путь. Запалили костер. Быстро сварганили чай. Крепкий, черный, со слоном, с добавленными молодыми смородиновыми верхушками, сдобренного в достатке сахаром. Нельзя обойтись одной кружкой этого варева. Оторвались! Желудки распухли, надавили на диафрагму, та на легкие, стеснили их. Дышать стало трудно. Дыхание замедлилось. Из сосен потянуло скипидарным духом. Клонило в сон. Было начало сентября, заметно похолодало. Комар не так донимал. В воздухе висела паутина, вода потемнела, небо опрокинулось. Все располагало к анабиозу. Придремали.

Очнулся я от криков. Орал Горбатенко, орал на Валдиса, который один уже вывел наш плот на стрежень. Хотел блеснуть своими способностями морехода. Вы видели слалом-гигант на байдарках каноэ? Редкий вид спорта. Вернуть Валдиса было невозможно, уже не под силу. Плот подхватило стремниной и он, не слушаясь тщетных попыток человека, что-то исправить, разворачиваясь и наскакивая на камни полетел вниз, обдирая бока. Все застыли. Плот несло на огромный, облизанный, черный валун. Осознавая опасность, Валдис в последней попытке с размаху воткнул шест под основание валуна. Плот накатил, даванул на шест со всей необузданной силой своего веса и разбушевавшейся воды. Наш капитан, как мешок вылетел в поток. Наскочив на валун, плот немного отпрянул, задрожал, напрягся и медленно стал вставать на дыбы. Поклажа просто съехала в воду. Полегчавший плот понесло в омут со стремительными воронками, широким плесом, с торчащим повсюду, принесенными водой деревьями. Все забегали, засуетились, запричитали.

Такого мата я не слышал никогда больше в жизни – запомнить было невозможно. Валдис выполз на противоположный берег и бежал за мелькавшими на поверхности воды остатками груза. Замедленные съемки экстрима. Картина еще та, положение еще хуже.

 
«Все перекаты, да перекаты.
Послать бы их по адресу.
На это место уж нету карты,
И мы плывем по абрису…»
 

Все, как в песне-доходчиво и понятно. Выловить из реки удалось немного. Тройку рюкзаков, пару спальников, какой-то мелкий скарб и почти пустой мешок из-под сухарей. Соль просто растаяла, уплыла, сахарный песок постигла та же участь. В мешке были мокрые крошки от сухарей (черные вперемешку с белыми). Спасибо Виктору Милованову, это он предложил собирать крошки. Дело в том, что при перетаскивании мешков с сухарями с места на место, в них остаются отходы, которые мы и ссыпали в один мешок.

На берегу у костра оставалось: три рюкзака, мое ружье, эмалированное ведро, нивелир, рейки, один топор с треснувшим топорищем, пара пачек чая, кружка сахара, документы, рация. В одном рюкзаке обнаружили две бутылки спирта. Валдиса, как провинившегося и все равно уже мокрого, загнали в воду первым.

Собирай дорогой!

Потом лазили по очереди, парами. Подняли пяток реперов, мою малокалиберку, лопаты (их черенки, как поплавки, указывали на их месторасположение). Синие, трясущиеся – не лето, махнули по сто пятьдесят спирту и развели костер. Обсушились, обогрелись, пооглядывались, посчитали – прослезились. Семен развернул карту. Ага, вот и охотничья избушка – небольшой черный квадратик посреди голубых болот и зеленой тайги. Прикинули масштаб – двести пятьдесят верст, не меньше. Так это на карте она есть, а на самом деле может и не быть. Василий, тот что с Кривого Елогуя, про нее ничего не говорил. Закинули на деревце антенну и склонились над РАДИСТОМ (написал крупными буквами – теперь он вся надежда). Белов склонился над рацией. Четко заработала кисть правой руки пробивая контакт и полетело в эфир, как одна буква – три точки, три тире, три точки. Save our souls – спасите наши души, SOS, SOS, SOS…

С базой в Хантах связались быстро, обрисовали обстановку. Решили вернуться к Рыбным Озерам, там большая вода и удобно было принять борт-АН-2, на лодках вместо колес, который обещали нам прислать. Собрали изрядно поскудневший скарб и через четыре часа обосновались на недавно покинутом нами стойбище. Наверное, пора приступить ко второй части.

 
Далека жена родная,
Далека, но дорога.
От забот избавив милку,
Он добыл себе рога.
Из таежного из плена
Так же тащит Валя ей
Трех пушистых, как колено,
Толь куниц, толь соболей.
А сейчас он здесь – у печки
С грязной псивой бородой.
Грустно смотрит так на свечки.
Жалко парня-молодой.
 

Поставили палатку, обустроили костровище, кое-как нарубили дров. Курильщики совещались по поводу «что бы такое покурить». Стали экспериментировать. Сушили и растирали листья смородины, другие какие-то растения, корешки. Остановились на сушеном и протертом лосином помете.

Экзотика!

Посчитали боекомплект. Мои: малокалиберная винтовка с одним патроном (оставался в стволе), ТОЗ-БМ 16 с двумя пулевыми патронами и тульская двуствольная курковка тридцать второго калибра, без патронов радиста Белова. Малокалиберный запас я израсходовал сразу.

В тихой, прозрачной протоке на глубине сорок-пятьдесят сантиметров ждала добычу щука (килограмма на полтора), а может быть отдыхала после удачной охоты. Прицелился в воду над ее головой. Выстрелил. Пулька визжащим шлепком, обрамленная воздушными шариками, проткнула воду на тридцать сантиметров. Этого было достаточно. Щука секунд семь оставалась неподвижной, затем ее ржаво-зеленое, в камуфляже, тело оторвалось ото дна и, медленно переворачиваясь белым брюхом вверх, всплыла на поверхность. Слабы щуки на резкий звук в воде.

Щуку растянули на два дня, да и без соли не лезла в горло. Варили кашу – крошки от сухарей, уже тронутые кислятинкой, с добавлением зрелой брусники. Терпимо. Борта все не было. Работа встала. База отзывалась точками – тире, оправдывалась, собираем мол. На четвертый день от брусники во рту обнаружилась оскомина, хлебные крошки закончились. А борта все не было. Зарядил, заморосил дождик. Небольшой, но плотный. Забились в палатку, спасались смородиновым кипятком. Начали переругиваться – поднадоели друг другу.

Еще неделя. Приуныли. А борта все не было. К нам не летел самолет – теперь ссылались на нелетную погоду. И озера рыбные, и рябчики пищат, и глухари по утрам на галечнике запасаются мелкими камешками, сидят на кедрушках, изогнув шеи, смотрят на нас, на десяток взрослых мужиков, которые пытаются поймать рыбу брезентовыми штанами, пытаются засунуть в рот обрыдлую²⁴ бордово-розовую, с белыми боками бруснику. От этого во рту скапливается слюна. Жрать охота! Пробовали корешки прибрежной осоки – они по-осеннему были жестки и безвкусны, как пшеничная стерня. Скорее всего бесполезная. Желудок съежился и перестал просить пищу.