ХХХ
… Пискарик не стал приставать с требованиями ящика. Ему надоело барахтаться в пыли на антресоли и захотелось нормального домика. Как у Иваныча и даже лучшего. Тогда я отправился на мусорку около магазина. А попал к вам!. – закончил я рассказ, устало откидываясь на спинку стула. От выкуренных за время рассказа папирос голова трещала и разваливалась на части, как перезрелый арбуз, и было уже совершенно безразлично: поверят мне или нет. Я хотел к Иванычу.
"Не за пустым ящиком, – зазвенело в голове. – А за ящиком с коньяком. Ты ведь все знал. Даже было очень-очень интересно. Весело. Пискарик что говорил? "Утащи ящик с чем-нибудь. За одно будет, что выпить." Вот ты и утащил. Не ты его, а он тебя лепил, дорогуша."
Я мысленно отмахнулся, не хочу этого знать. Не было ничего. Просто ошибка. Роковая ошибка!
– М-да… – Плешков снял очки, пальцами массируя глаза. – Все это интересно, но,..
– Не верите? – мне было все равно.
– Нет, отчего? А не кажется ли Вам, что вы просто впали в детство и нафантазировали себе целый мир?
– В детство? – меня передернуло. – Хотел бы я впасть в детство. Это была безоблачная пора счастья. Но она закончилась. Закончилась, когда лопнул заяц.
– Заяц?
– Да. Мама подарила его, когда мне было два года. С тех пор, сколько я себя помнил, он был всегда со мной. Это была надувная игрушка, ростом с шестилетнего ребенка. Его голубые уши торчали в разные стороны, как антенны, и когда я их сжимал – они посвистывали, перегоняя- воздух. Но для меня это был голос Голубого Зайца. Мы играли с ним, разговаривали. Даже пели… Он был моим настоящим другом… Но когда я учился уже в восьмом классе – он лопнул. Моя маленькая сестренка ткнула в него булавкой. И хотя
я был взрослым парнем, я всю ночь проплакал. Никто не знал об этих слезах. Я оплакивая его голубые уши, бессмысленной тряпкой лежащие в углу комнаты. Но главное: свое детство, которое, как я понимал, кончилось. Начиналась пора взросления… И неудач. Но тогда я этого не знал, только понимал, что ласковые годы кончились. Бесповоротно… Иваныч вернул меня в то время. Нет, он не вернул меня в детство и не возвратил Голубого Зайца, но дал силы душе, я понял, что нет больше одиночества. Меня снова любят.
Не за то, что я представляю собой какую-то ценность, а за то, что я – именно я, а не кто-то другой. И моя внутренняя пустота заполнена светом… А вы хотите отнять у меня все это, доказать, что все бред. Я не скажу больше, чем сказал. Но крайней мере сегодня. Я устал и хочу домой, у меня болит голова и нет ни малейшего желания общаться с Вами. – я с тоской посмотрел в окно. Солнечный свет слепил. Пришлось отвернуться и снова смежить веки. Плешков раздражал. Не недоверием, а своей непоколебимой верой в правильность и рациональность мира.
В этот момент показалось, что мои клыки, начали удлиняться, вырастая до размера иванычевых. Хотелось броситься на следователя, впиться ему в горло. И сосать, сосать, сосать… Мне с трудом удалось подавить это желание. Но Плешков, видимо, прочел что-то в моих глазах. Это было заметно по тому, как он отстранился от меня.
– Хорошо. Подпишите вот это и можете идти. Пока. Завтра мы снова встретимся, – следователь пододвинул ко мне какие-то бумаги. Я расписался не глядя. В таком состоянии я подписал бы и собственный смертный приговор.
Пока я спускался по лестнице, перед глазами прыгали солнечные белки, в хороводе кружились видения заица, следователя, комара и Иваныча. Чаще всего возникало лицо Иваныча с оскаленными клыками и безумно-влюбленным взглядом. Делалось дурно.
«Чертов дурак, – думал я, потерянно бредя. – Не веришь – не надо, только не суйся не в свое дело. Натравить бы на тебя Иваныча… На работу сообщат, Теперь точно уволят. Куда податься? Все ополчились. За что? Эх, перебить бы гадов! Но куда деться? Куда? Разве что в котельную податься? В ночную смену…»
Постояв в тени крыльца, чтобы глаза привыкли к лучам патлатого солнца, я шагнул в ослепительный мир. Первые же лучи, коснувшиеся кожи, причинили дикую боль, заставившую меня отпрыгнуть в спасительную тень. Тело горело огнем, расплавленной магмой текущим по венам.
Я замер. Новая мысль, пришедшая незванно, ударила в голову бильярдным кием, заставив глаза расшириться от ужаса. Все встало на свои места: недомогание, отсутствие аппетита, солнечный свет… Иваныч… Я слишком сроднился с ним. Слишком породнился. Говорят: любовь – зла… Может, ей положено переходить в злобу?.. О, Господи, нет! Иваныч… Мы слишком сроднились и ты сделал для меня то, чего боялся всю жизнь.
Мысль была проста до безумия :
" НЕЛЬЗЯ В НОЧНУЮ, ВЕДЬ Я ВСЮ ОКРУГУ ПЕРЕКУСАЮ…"