…
Назавтра благовест, колючий снег и карантин по гриппу.
…
Звук приходит из сна, прорастает в доме: стынет, зовёт.
Скатываюсь со взмокшей постели, бреду в горячечной дрёме, распахиваю дверь.
– Здравствуйте, Катя Гордеева, – произносит голос. И мимо скользят тени, пахнущие мокрым сукном.
…
Света здесь немного. Окно под потолком ловит его и, забавляясь, отпускает – то на угол стола, то на ручку сейфа. И никогда на пустое лицо напротив.
– Давайте по-простому, Катя. Вы же не хотите усложнять?
Я молчу. Не хочу усложнять. Вот только не знаю что.
– Вы же всё понимаете. Илья Михайлович был завербован иностранными агентами. Не бригада у него – подпольная ячейка национал-предателей: расхищали народную собственность, передавали чужим разведкам секретные сведенья, – на стол ложится затянутая в плёнку персоналка. – Наверняка, теракты готовили…
Голос течёт ровно, сожалеет.
Я смотрю в одну точку, сквозь лицо без единой приметы, в дальний угол, где блестит давно покинутая паутина и тоскуют следы протечек.
– Подпишите вот это, Катя. Знаете же, как говорят? Сын за отца не отвечает. А уж племянница за дядьку…
Свет моргает, сомневаясь, но тут же начинает по новой: угол стола, ручка сейфа.
– Вы бы не молчали, Катя.
Угол. Ручка.
– Что ж, давайте я помогу.
Свет замирает. «Поможете?»
– Извольте, – соглашается голос. – Афанасьев Яков Андреевич, семьдесят девятого. Потворство сомнительным играм, призывы к посягательству на целостность и суверенитет страны – от семи до двенадцати с поражением в правах.
Флюгера в моей голове начинают бешено вращаться под порывами шквального ветра, падающего с гор.
– Нина. Рожкова. Двадцать седьмого. Вот неувязка – Рожкова она по матери. Отец – кто бы подумал? – Бергман. Связь с иностранным агентом, пусть и давняя, – от трёх до пяти при смягчающих.
Пурга визжит, наливается силой: можно лечь грудью на стену ветра. Снег облепляет лицо и медленно душит.
– Митя. Восточный рубеж. Писем давно не было, правда? Может и вовсе больше не быть.