– Другие игры выбирайте, Рожкова и Гордеева. Очень прошу. Не всё вам бегать – флюгера смотреть. Когда-нибудь, бог даст, и дальше Соломбалы пойдёте. Или дети ваши. Дожить вам надо.
Нинка испуганно гвоздит, оправдываясь. А я смотрю мастеру в лицо, но вижу почему-то лишь дрожащую фиолетовую жилку ниже седого виска.
…
За полночь щёлкает камешек в стекло.
Прихватываю кочергу поудобнее – дядька в ночную, а на Семёна какая надёжа? – отдёргиваю занавеску, всматриваюсь.
Маячит за окном Володька, за ним Максим с Дениской под ношей гнутся – мальчишки из бригады.
– Что шарашитесь?
– Тише ты! Илья прислал, мешки прими.
Заносят, сопя. Спрашивают попить. Выношу ковш тёплой воды – и с керосинкой к трафаретам: буряковый сахар да мука обдирная. Ох, дядька.
…
– Медали те, дед, за взятие городов давали. Берлин наши брали? Брали. Кёнигсберг брали? По сию пору наш.
Илья подмигивает мне и вдруг запевает: «А на груди его свети-илась медаль за го-ород Будапешт!» Голос у него сильный, зычный.
Я отвожу глаза и принимаюсь чистить картофелину: городов мне вчера на заводе с лихвой достало.
– Учителя у тебя были дрянь – упорствует Семён. – А то бы знал, что за освобождение те медали. Мы ж воины-освободители! За освобождение и возвращение!
Дядька закуривает, плещет спирт по стаканам, говорит примиряюще:
– Брось, Семён. Не видали мы с тобой тех наград, и спор наш пустой.
– А ты погоди, – дед поднимается, идёт, покачиваясь, на свою половину. Шарит, не зажигая света: гремят ящики, брызжет по полу стекло. Появляется в кухне, сжимая короткими толстыми пальцами неприметную коробку, в глазах – хмельное торжество. – Гляди!
Илья разнимает картонные створки, разворачивает тряпицу. Посверкивает металл, полыхает оранжевое с белым.
– За возвращение Крыма, – читает дядька вслух и уже одними только губами проговаривает даты.
Семён нависает над ним, исполненный победы.
…
…
На Рождество – выходной! Накануне мастер даёт расчёт и отпускает с полудня.